Шидловский, уже привыкший оставлять последнее слово за собой, не потерпел того, что Салтыков стал последовательно отстаивать независимость казённой палаты от губернатора. Были и такие тонкости, снять которые можно было только взаиморасположением, взаимопониманием, поиском согласия. А этого не проявлялось и со стороны Салтыкова. Хотя, выявляя и преследуя наказаниями и штрафами всяческие нарушения, сам он порой намеренно шёл против требований закона – как пишет в своих воспоминаниях секретарь Тульской казённой палаты И. М. Мерцалов, «из сострадания к бедным торговцам». Мерцалов запомнил и записал слова Салтыкова: «Ну, претензии-то всякие в сторону, когда представляется возможность помочь бедному человеку», но, со своей стороны, выразил справедливое несогласие с этим шатким доводом, который обрекал подчинённых Салтыкова на конфликт с законом, а значит, и на серьёзные наказания по службе.
Очевидно, этот чиновник был истинным почитателем произведений Щедрина, ибо сумел воспроизвести в своих воспоминаниях (единственных о пребывании Салтыкова в Туле) психологически очень достоверную сценку, показывающую характер и стиль работы Михаила Евграфовича, мгновенно оценённые в народе:
«Однажды, часов в одиннадцать утра, является в палату целая толпа рыночных торговок, оштрафованных по актам торговой депутации за невыбор билетов на торговлю из палаток отрезами ситцев и мелочным галантерейным товаром, и вот, только входит Салтыков в переднюю, толпа эта бросается перед ним на колени с слёзной мольбой о пощаде, кричат все вместе, перебивая друг друга: “Ваше превосходительство, помилосердствуйте, не прикажите теснить и преследовать нас”.
– В чём дело? – спрашивает он.
Опять крики и вопли всех вместе, так что трудно разобрать, чего они хотят, а пройти не пускают, хватаясь за ноги. Вырвавшись кое-как из этой толпы взволнованным и расстроенным, Салтыков набрасывается на старшего делопроизводителя:
– Это вы своими протоколами пригнали сюда сумасшедших баб, не могли там на месте разобрать их и уладить дело!
– Что ж я мог сделать? Билетов не взяли при всём настоянии, пропускать их в обиду других исправных плательщиков я не имел права, тем более что торговля их у всех на виду, хотя прежде и пропускали их. Вот и галдят теперь, чтобы позволили торговать беспошлинно.
– Ну, подите, убедите их сами, что этого нельзя допускать, и пусть убираются отсюда.
Вышел к ним старший делопроизводитель, они и слушать его не стали. “Мы, говорят, желаем объяснить свои нужды генералу вашему”. Но и генерал, сколько не разъяснял им, что закон запрещает беспошлинную торговлю, что если им тяжело заплатить требуемые пошлины, могут платить по частям, – не мог вразумить и успокоить их. Потеряв наконец терпение, управляющий ушёл в свой кабинет, а их велел выгнать. Тем не менее благодаря этим воплям и мольбам о снисхождении Салтыков принял живое участие в положении бедных женщин: немедленно предписал полиции произвесть дознания об имущественной несостоятельности их и затем, по получении этих дознаний, многих освободил от уплаты штрафов и пошлин, по безнадёжности поступления, об остальных просил полицеймейстера не требовать с них строго уплаты всей суммы взыскания вдруг, а взыскивать понемногу и по частям, но в том и другом случае лавок их не велел закрывать и не запрещал продолжать торговлю.
То и другое распоряжение были явно неправильны и несогласны с требованиями закона. Салтыков, конечно, вполне сознавал это и всё-таки предпочёл следовать влечению своего отзывчивого сердца, чем руководствоваться буквою закона».
Как говорится, литература – и жизнь. Надо ли добавлять, что после отъезда Михаила Евграфовича чиновники, чтобы не попасть под наказания, все эти распоряжения «милостивого барина» вынуждены были отменить?
Мерцалов пишет и о том, что в своей, по сути, псевдоблаготворительной деятельности Салтыков «умел легко различать и по заслугам наказывать» «проходимцев, притворявшихся бедняками», но и такую форму взаимоотношений трудно признать достаточно правомерной.
Благодаря подробным и стремящимся к максимальной объективности воспоминаниям Мерцалова мы можем разобраться в механизмах конфликта между «главарями нашими», как он их называет. Очевидно, имея равные с губернатором служебные ранги, Салтыков решил отстаивать своё право на полную независимость от своего ровесника, с раздражением воспринимал даже вызовы к губернатору на заседания, хотя сам не отличался пунктуальностью, появляясь в присутствии позднее своих подчинённых.
Однажды, во время заседания Особого о земских повинностях присутствия, которое Шидловский проводил вечером на своей квартире, Салтыков стал горячо спорить по обсуждаемым вопросам, говорил губернатору «колкости», «а тут ещё ни к селу ни к городу подвернулся полупьяный городской голова с своей жалобой на губернаторского любимца-полицеймейстера, будто он ворует овёс и сено, отпускаемые городом на пожарных лошадей. Губернатор потерял терпение и закрыл заседание, отзываясь невозможностью вести его ввиду возбуждённого состояния некоторых членов».
Разумеется, такое уподобление нетрезвому градоначальнику взъярило Салтыкова, и «он стал повсюду публично издеваться над тульским помпадуром, написал на него памфлет под названием: “Губернатор с фаршированной головой” и читал его довольно открыто своим клубным собеседникам». Разумеется, донесли об этих читках губернатору, и Михаил Романович, как истинный офицер, поднял брошенную ему рукавицу…
Но здесь следует сказать несколько слов и об этом «памфлете» (текст его неизвестен), и об источниках творческого вдохновения Салтыкова. Надо всегда помнить: как ни упрекал Михаил Евграфович Льва Николаевича в «генияльности», он и сам был литературный гений. А гений не разменивается на простые шаржи. Романический цикл Салтыкова «Помпадуры и помпадурши», который он вывез из своих служебных странствований, был и, очевидно, останется одной из самых ярких философских сатир на человека при власти. Однако ни один из добросовестных исследователей не станет привязывать его образы к конкретным администраторам, с которыми (и которым) пришлось иметь дело с Салтыковым. Можно говорить о каких-то отдельных деталях, о вариантах сходства, но прямолинейные сопоставления невозможны.
Даже чиновник Мерцалов, хотя он и не слышал салтыковского «памфлета» и не читал его, вставляет замечательную реплику: известная всем «фаршированная голова» майора Прыща из «Истории одного города» и сам Прыщ «не имеет ничего общего с Шидловским, кроме разве названия майором, так как и Шидловский любил подписываться на исходящих бумагах: не губернатор, а генерал-майор Шидловский».
Действительно, правление градоначальника Прыща и даже он сам изображены Салтыковым с симпатией. Между прочим, трагическая гибель Прыща, фаршированную голову которого съел «местный предводитель дворянства», представляет собой замечательное овеществление ходкого метафорического выражения «его съели». «Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству (фаршированной голове градоначальника. – С. Д.), город был доведён до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его основания» – так завершается история о Прыще. А мы обратим внимание на то, что во времена реформ, когда писалась «История одного города», и предводители дворянства на местах, и само дворянство фактически съедали многих администраторов-реформаторов, посылаемых в губернии из столицы. Так что образ «фаршированной головы» мог возникнуть у Салтыкова в связи с Шидловским, но потом приобрести именно тот художественный смысл, который был необходим в построении «Истории одного города». По некоторым данным, любимым выражением Шидловского было «Не потерплю!», которое Салтыков отдал в «Истории» градоначальнику Брудастому, «Органчику», а сохранившиеся рукописи книги показывают, что первоначально глава о Брудастом называлась «Фаршированная голова», затем «Неслыханная колбаса». Так что вновь вспомним замечательный толстовский образ «бесконечного лабиринта сцеплений, в котором и состоит сущность искусства»…
Многолетний приятель Салтыкова, член совета Главного управления по делам печати Василий Лазаревский, хорошо знавший и Шидловского, в своих записках замечает, что именно «Фаршированная голова» заставила Шидловского начать регулярные действия против Салтыкова с жалобами на то, что с ним «нельзя служить». Также Лазаревский отметил, что Салтыков о Шидловском «говорить любит, но всегда с пеной у рта».
В своей борьбе с Салтыковым Шидловский обрёл союзника в лице тульского жандармского штаб-офицера полковника Муратова. Тот ещё 7 января 1867 года отправил о вновь прибывшем управляющем казённой палатой донесение в своё ведомство: «Дейст. статск. советник Салтыков, вступив в исправление должности, приказал вынести из присутствия палаты зерцало (вопреки 49 ст. 2 тома Общ. Губерн. учрежд.), советников же Казённой палаты и её секретаря поместил в канцелярии. Сам является в присутствие в пальто (так тогда назывался род гражданского сюртука; чиновники же, тем более начальник, обязаны были носить вицмундиры. – С. Д.) и дозволяет себе курить, несмотря на то, что в присутствии находится портрет государя императора». Обо всех этих непорядках Муратов также доложил губернатору, но Шидловский до поры до времени не обращал на эти вольности внимания…
Мудрый и терпеливый министр финансов Рейтерн, долгое время принимавший сторону Салтыкова, в конце концов, изнывая от поступающих с двух сторон жалоб, стал понимать: мир здесь недостижим. До него, возможно, дошёл и такой сюжет, превращавший тульское противостояние в какой-то медвежий цирк для увеселения всего города[17]. Написав очередную жалобу министру на вмешательство губернатора в дела казённой палаты, Салтыков «велит скорее переписать это представление и, когда оно было запечатано, расписывается в получении пакета по разносной книге, сам несёт его на почту, держа перед собою как бы напоказ всем. На полдороге встречается с ним знакомая барыня и с удивлением спрашивает: