– Куда это вы, Михаил Евграфович?
– Иду Мишку травить.
– Какого Мишку?
– А вон (указывая на квартиру губернатора, помещавшуюся на втором этаже), что залез в высокую берлогу.
– А! верно, жалобу на губернатора хотите отправить? Что ж вы сами-то несёте пакет?
– Покойней будет на душе, когда сам в подлеца камень бросишь».
А Рейтерну стало покойнее, когда он наконец решился переместить Михаила Евграфовича на открывшуюся вакансию управляющего Рязанской казённой палатой.
Как видно, изнемогший в междоусобной борьбе Салтыков посопротивлялся, но затем согласился вновь поработать в Рязани.
Однако напоследок сделал странное назначение непригодного чиновника на должность уездного казначея. Со скандалом оформил ему прогонные документы, после чего раскланялся с взбудораженными чиновниками, как вспоминает тот же Мерцалов.
«– Теперь, – прощайте, я уж больше не управляющий вам; видно, и правда, что два медведя в одной берлоге не уживаются».
Это Салтыков. И нет на него Щедрина!
Рязанские страдания – 2
Неверно было бы полагать, что мы не отдаём должного административным талантам Михаила Евграфовича. Тот же Мерцалов подробно пишет о том, что война с губернатором шла у Салтыкова наряду с серьёзной работой. «Девять только месяцев он управлял Тульскою палатою, но и за это короткое время своею энергическою, неутомимою деятельностью, следы которой повсюду встречаются в уцелевших делах его управления и остаются до сего времени неизгладимыми, он принёс ощутительную пользу палате». (Надо заметить, что за Салтыковым на новое место его службы поехали три чиновника.) Далее, с чиновничьим педантизмом описываются эти полезные деяния, и они действительно подтверждают «живой и светлый ум Салтыкова, быстроту соображения, помогавшую ему всегда моментально схватывать суть дела, хотя бы и сложного», – словом, это был бы, что называется, человек на своём месте, если бы…
Если бы его давным-давно не поджидало другое место, писательское.
Много лет спустя Салтыков признавался, что конфликт с Шидловским он воспринял как предвестие отставки. Но «тогда положение моё как писателя не было ещё прочно. “Современник” был закрыт; “Отечественные записки” не перешли ещё к Некрасову. Выходить в отставку не находил я ещё возможным. Нечего делать: еду в С.-Петербург объясняться. Иду к Рейтерну. Выясняется дело, что граф Шувалов, управлявший тогда III Отделением, нажаловался на меня Государю. И Государь согласился на то, чтобы “Салтыкова убрать как беспокойного человека из Тулы”».
Салтыков, при поддержке Рейтерна, отправился к Шувалову и, по его словам, потребовал от управлявшего III отделением, чтобы тот доложил императору о превратном представлении ему Салтыкова как человека беспокойного – в отрицательном смысле этого слова…
Так или иначе, вместо отставки писатель получил новое назначение. Но здесь его изначально подстерегала деликатная тонкость. Вакансия поначалу примеривалась к протеже рязанского губернатора, и последний был озадачен появлением кандидатуры Салтыкова, к тому же ещё подогревшего свою щедринскую известность достославными боями с Шидловским. Но Салтыков сам сразу обострил отношения.
Только что произведённый в действительные статские советники рязанский губернатор Николай Аркадьевич Болдарев также был ровесником Салтыкова. И тот, явившись представляться, отринул формальности, войдя в губернаторский кабинет со словами: «Ну, вот и я, ваше превосходительство!» По рассказу рязанского чиновника, записанному уже известным нам Г. А. Мачтетом, Болдарев «рассыпался в любезностях, стал уверять, что очень рад его видеть, познакомиться с ним и служить в одной губернии.
– Спасибо, спасибо, ваше превосходительство! – тем же хмурым тоном перебил его Салтыков, причём губы его слегка улыбнулись. – Очень благодарен и тронут!.. А вот министр просил меня передать вам, что ходатайство вашего превосходительства о назначении на мою должность господина М. М. – уважено им, к сожалению, быть не может!
Губернатор вспыхнул и совсем растерялся…»
В литературе о Салтыкове гуляет утверждение Мачтета, что Болдарев просил за своего родственника. Но такое прошение действительно не могло быть уважено, ибо служба родственника на высокой должности под началом другого родственника на соразмерной должности не допускалась. Но мы вполне можем допустить, что Салтыков, прекрасно зная эту коллизию, в силу своеобразия своего характера решил лишний раз покуражиться над новым для него помпадуром.
Надо отдать должное Болдареву: в отличие от Шидловского, этот выходец из кавалергардов, потомственный лошадник, отец семейства, не стал помогать управляющему казённой палатой в расширении поля конфликтов. Очевидно, его попечением Салтыков получил для проживания в Рязани «отличный каменный дом» (по отзыву Елизаветы Аполлоновны) – по сути, городскую усадьбу на углу Владимирской и Абрамовской улиц (ныне угол улиц Свободы и Щедрина). Зато супруг написал пространное прошение директору Департамента государственных имуществ, где, жалуясь, что он вынужден пользоваться «обширным казённым домом», просил дополнительные суммы на его содержание.
И прошение это было удовлетворено. Оставаясь с разнообразными долгами, в том числе по Заозерью и Витенёву (Ольга Михайловна воспитывала своих детей, включая «милостивого барина», не ослабляя суровости), Салтыков даже стал подумывать о том, чтобы стать присяжным поверенным. Встретившийся с Салтыковым в ноябре 1867 года в Москве адвокат, князь Александр Иванович Урусов вспоминал: «Говорили мы о делах, причём он, подобно всем русским людям, жаловался на безденежье. Говорили и о литературе, в которой он занимает такое видное место. И вдруг он спросил: не идти ли ему в защитники?»
Впрочем, здесь надо прислушаться к основательному суждению С. А. Макашина: «Мысли о “деловой” карьере спорадически возникали у Салтыкова в кризисные моменты его материального положения. При его крайней импульсивности они выплёскивались в дружеских разговорах и письмах, но тут же или вскоре и умирали, без каких-либо практических последствий».
Оказавшись в Рязани, Салтыков уже знал, что Некрасов ведёт переговоры с владельцем журнала «Отечественные записки» Андреем Александровичем Краевским и готов стать ведущим сотрудником издания, задержка была только в условиях договора.
Правда, общим осложняющим обстоятельством стал голод зимы 1867/68 года, охвативший едва ли не всю европейскую часть России. Это создавало дополнительные трудности в работе казённой палаты, особенно в сборе налогов. С другой стороны, именно голод заставил Салтыкова внимательнее изучить не только систему взимания пошлинных сборов за право торговли и промыслов, но и практику этого взимания. Помимо прочего, он заметил, что в Рязанской и других подмосковных губерниях (очевидно, имеется в виду и Тульская) развился «особенный вид промышленников». Это «крестьяне и мещане, не имеющие фабрики и заводы в тесном смысле этих слов, но занимающиеся, по комиссии других лиц или за свой счёт, раздачей заказов различных заводских или фабричных произведений крестьянам окружных селений, которые, исполнив заказы у себя на домах, отдают их заказчику и получают от него заработную плату. Лица эти получают выгоду весьма значительную».
По воспоминаниям поддерживаемого Салтыковым чиновника Н. Н. Кузнецова, Михаил Евграфович и в Рязани работал въедливо, как видно, отрешаясь от своих литературных мечтаний. При этом сохранял желание поозоровать при каждом удобном случае. Понимая, что повторять тульский аттракцион с зерцалом, которое выставлялось во всех российских присутственных местах как эмблема правосудия, было бы дурновкусием, Салтыков в Рязани не убирал зерцало, но всякий раз, когда ему хотелось покурить в кабинете (а курить в присутственных местах запрещалось), он снимал с зерцала золочёного гербового орла и, положив его на стол с присказкой: «Ну, теперь можно и вольно», – закуривал очередную папиросу…
Любил Михаил Евграфович, как и в прежние времена, захаживать в Дворянское собрание, где за ужином пил херес по рубль двадцать за рюмку. Причём однажды на вопрос знакомого – разве нельзя подороже? – ответил: «Не по карману». Потихоньку вокруг Салтыковых, как обычно, стал образовываться дружеский кружок…
Но с началом 1868 года рязанский общественный климат вокруг городской усадьбы на углу Владимирской и Абрамовской изменился. В Петербурге начал издаваться обновлённый журнал «Отечественные записки», и в каждом его номере появлялись сочинения Салтыкова. Вначале рассказ «Новый Нарцисс, или Влюблённый в себя», затем рассказ «Старый кот на покое», вошедший вскоре в цикл «Помпадуры и помпадурши». Подписаны они были «Н. Щедрин», но в оглавлении стояло «М. Е. Салтыков-Щедрин». В февральском номере Салтыков также напечатал «Первое письмо» своих «Писем о провинции». Оно было подписано нераскрываемым псевдонимом: Н. Гурин, но этот псевдоним никого в Рязани не мог сбить с толку. Местный бомонд понял: Щедрин вернулся! Да ещё в виде неведомого Гурина. И принялся вчитываться в журнальные строчки, ища в них своё и себя.
Последняя служба Салтыкова продлилась всего семь месяцев – он приехал в Рязань в начале ноября 1867 года, а 11 июня 1868-го навсегда, вместе с Елизаветой Аполлоновной покинул город. Пребывая в раздумьях о своих будущих литературных делах и при этом чувствуя неопределённость в предложениях Некрасова, тяготясь службой, он всё же в уныние не впадал.
Рязанский бомонд коротал время не только в разного рода посиделках. В какой-то мере теснил скуку театр. Здесь Рязани повезло: ещё в конце XVIII века попечением тогдашнего генерал-губернатора Рязанского и Тамбовского наместничеств, интеллектуала-полиглота, меломана и при том талантливого полководца Ивана Васильевича Гудовича возник «Оперный дом», первый городской театр. В 1862 году он разместился в новом здании на Соборной площади. Этот драматический театр имел заслуженную известность как один из лучших нестоличных театров России. Здесь стремились привлечь в труппу молодые таланты, чутко выстраивали репертуар: так, гоголевский «Ревизор» появился на рязанской сцене в декабре 1836 года, вскоре после петербургской премьеры. Ставили пьесы Шекспира, любимым автором был Александр Островский…