У Салтыкова был самый естественный способ преодоления меланхолии – кроме театра и дружеских семейных визитов к рязанцам своего круга (с общительной, всегда жизнерадостной Елизаветой Аполлоновной знакомства заводились легко, а в Рязани их уже знали) он после службы частенько отправлялся в клуб рязанского Дворянского благородного собрания, располагавшегося в одном из эффектных новых зданий Рязани на углу Почтовой и Астраханской улиц, построенном по проекту талантливого архитектора Николая Воронихина, племянника знаменитого Андрея Воронихина, создателя Казанского собора в Петербурге.
Как словоохотливый рассказчик Михаил Евграфович быстро приобрёл поклонников среди завсегдатаев клуба, особенно дам. По воспоминаниям очевидца, последние «обыкновенно приставали к нему с неотвязными своими просьбами рассказать что-нибудь интересное. Салтыков в угоду этим, по его выражению, “благоухающим розам”, рассказывал разные разности и анекдоты, от которых слушатели и слушательницы покатывались со смеха. Его блещущие остроумной сатирой и юмором рассказы были неистощимы. Но раз эти “ розы” утомили его до того, что он стал извиняться перед ними и сказал: “Не могу больше, мesdames. Довольно. Надо ехать домой, жена зовёт!” Но они не унимались, просили рассказать последний анекдот, и он не устоял пред их мольбою и сказал: “Хорошо! Пусть будет по-вашему. Только расскажу с условием, чтобы вы больше не просили и чтобы этот анекдот действительно был последним”. “Розы” выразили согласие. Салтыков всем усевшимся вокруг него и окружавшим его стал рассказывать, как один молодой человек во время устройства одного из любительских спектаклей неаккуратно выполнил данное ему барынями и барышнями поручение и как они за это придумали этого молодого человека наказать.
Когда Салтыков договорил до этого места, то приостановился умышленно и замолчал. Дамы наперерыв друг перед дружкой стали просить: “Михаил Евграфович, доскажите, доскажите же анекдот. Что они с ним сделали, с этим провинившимся перед ними человеком?” Салтыков отговаривался, говоря, что скажет как-нибудь после или о наказании лучше умолчать, так как оно очень плачевно. “Розы” так атаковали Салтыкова, что он как бы невольно согласился, и, когда они ему задали вопрос: “Что же они ему сделали, какое придумали наказание?” – Салтыков решился и сказал: “Что сделали с ним, вы спрашиваете?” – “Да, да, да, да!” – раздалось со всех сторон. Тогда Салтыков, сдерживая несколько свой голос, выкрикнул басом: “Клистир ему из чернил поставили!” Все женщины моментально с хохотом вскочили со своих мест и врассыпную разбежались в разные стороны. Салтыков, сам рассмеявшись на всю комнату, встал и, простившись со знакомыми, уехал домой»[18].
С 1858 года в Рязани существовала публичная библиотека (в бытность вице-губернатором Салтыков состоял членом её попечительского совета). Она размещалась невдалеке от Дворянского собрания, на Почтовой улице. Однако создать необходимый библиотечный фонд за счёт добровольных пожертвований не удавалось, и хотя читателей оказалось немало, жалобы на скудость выбора были постоянными. Но старейшая российская газета «Санкт-Петербургские ведомости» в Рязани не была редкостью, читалась многими. И вот в номере от 7 февраля 1868 года в обозрении журналов рязанцы могли обнаружить, что к «первоклассным талантам» русской литературы, наряду с Львом Толстым и Тургеневым, причислен управляющий их казённой палаты Салтыков. Через несколько дней те же «Санкт-Петербургские ведомости» отметили остроту рассказа Щедрина «Новый Нарцисс, или Влюблённый в себя», напечатанного в журнале «Отечественные записки». Следом, тоже в феврале, в Рязань доставили очередной номер газеты «Сын Отечества», где также хвалили публикации Щедрина в «Отечественных записках».
В библиотеке этих номеров журнала не было, но в неведении нетерпеливые читатели оставались недолго. Как видно, экземпляры «Отечественных записок» нашлись – если не в Рязани, так из Москвы кто-то привёз. Во всяком случае, сам Михаил Евграфович 21 марта 1868 года пишет Некрасову: «Мною овладела страшная тоска. <…> Мои “Письма из провинции” весьма меня тревожат. Здешние историографы, кажется, собираются жаловаться, а так как тут всё дело состоит в том, я ли писал эти письма или другой, и так как, в существе, письма никакого повода к преследованию подать не могут, то не согласится ли Слепцов или кто другой назвать себя отцом этого детища, в случае ежели будут любопытствующие узнать это. Впрочем, я оставляю это на Ваше усмотрение, потому что я теперь потерял всякую меру. Скоро, кажется, горькую буду пить. Так оно скверно».
Следом, 25 марта идёт ещё одно письмо Некрасову: «Здесь все узнали, кто автор “Писем из провинции” – и дуются безмерно. Разумеется, нельзя думать, чтобы 2-е письмо смягчило впечатление. Мне очень трудно и тяжело; почти неминуемо убираться отсюда… <…> обстоятельства мои из рук вон плохи».
Достоверных и независимых документов об этих месяцах жизни Салтыкова почти нет. Но само содержание первого очерка цикла «Письма из провинции», о котором идёт речь, сегодня воспринимается отнюдь не в тональности разящей сатиры Щедрина, о которой столько понаписано щедриноведами.
Образы упомянутых Салтыковым историографов (то есть разного рода российских администраторов-ретроградов и дворянских деятелей, так или иначе сопротивляющихся самой идее реформ) и не упомянутых в письме, но выведенных в очерке пионеров (чиновников-реформаторов и земских деятелей, теснящих историографов) – ироническое и притом очень обобщённое изображение противостоящих фигурантов начального периода эпохи преобразований императора Александра Николаевича.
Объяснима даже странноватая вроде бы попытка Салтыкова привязать своё детище к имени молодого сотрудника «Отечественных записок», отважно идущего на литературно-общественные скандалы Василия Слепцова, автора известных циклов о русской глубинке «Владимирка и Клязьма» и «Письма об Осташкове». Первый очерк, как и последующие шесть из цикла «Письма о провинции» (всего их получилось двенадцать) подписаны псевдонимом «Н. Гурин», а это даёт пространство для игры с читателем.
Кроме того, вероятно, и сам автор испытывал некоторое творческое неудовольствие тем, как очерки написаны. Это всё же чуть беллетризованная публицистика, а не та необычная художественная проза, которая привлекла читателя ещё в «Губернских очерках» и продолжила своё развитие в 1868 году в «помпадурских» рассказах «Старый кот на покое» и «Старая помпадурша» на страницах тех же «Отечественных записок». Тем более что в мартовском номере журнала в рубрике «Петербургские театры» был напечатан без подписи салтыковский неувядаемый шедевр, получивший в книжном издании заглавие «Проект современного балета». На считаных страницах автор развернул свою новую, историософскую на этот раз буффонаду в форме балетных либретто. Вначале примериваясь к созданию балета «Административный Пирог, или Беспримерное объедение», он, лукаво сославшись на цензурные обстоятельства, в итоге предлагает также вполне рискованную подробную роспись другого «современно-отечественно-фантастического балета».
Перед нашим изумлённо-восхищённым взором проходят Танец Взятки («Взятка порхает по сцене и лёгкими, грациозными скачками даёт понять, что сделает счастливым того, кто будет её обладателем. Она почти не одета, но это придаёт ещё более прелести её соблазнительным движениям»), Танцы Лганья и Вранья, Большой танец Отечественного Либерализма, Большой танец Неуклонности («который отличается тем, что его танцуют, не сгибая ног и держа голову наоборот») и многое другое, также не ушедшее за кулисы истории. В финале «народ в упоении пляшет; однако порядок не нарушается, потому что из-за кулис выглядывают будочники».
Думается, если рязанцы и обиделись на Салтыкова-Гурина, то потому, что в первом письме «из провинции» в самом начале есть фраза: «Середку (хор)» между «прирождёнными историографами» и «людьми новыми» («пионерами») занимают «так называемые фофаны».
Хотя о фофанах подробно будет сказано только в четвёртом письме цикла («Опыт с достаточною убедительностию доказывает, что успех какой бы то ни было страны находится в зависимости совсем не от страдательного и бессмысленного присутствования в ея истории фофанов, а от деятельного участия в ней живых и сознательных сил», прочитаем там, в частности), но и без пояснений любой житель России, говорящий по-русски, знает, что слово «фофан» означает простофиля, глупец, тупица, попросту дурак. «Фофаном» также называлась (и называется до сих пор) разновидность популярнейшей русской карточной игры в дурачки, а в письме первом прямо сказано, что карты имеют «преимущественную роль в жизни провинциала», правда, с оговоркой: «рядом с картами, в провинции уже зарождается потребность чтения и даже потребность мышления».
Поэтому горожане обиделись-рассердились, и, вероятно, мало кто вспомнил, что и сам Михаил Евграфович нередко появлялся в клубе для того, чтобы сесть за карточный стол. Также, вероятно, мало кому подумалось, что этот управляющий казённой палатой и бывший их вице-губернатор прекрасно знает и чувствует провинцию, эту самую неизмеримую российскую глубинку, «глубину» (по вдению Некрасова), «пучину» (если вспомнить название пьесы Александра Островского, появившейся в недавнем 1866 году в только что упомянутых «Санкт-Петербургских ведомостях»). Знает, чувствует, понимает и сострадает ей.
Зато, без сомнения, рязанские читатели отметили то, что предаться лирическому умилению по отношению к малоприглядным особенностям российской провинции и российской жизни как таковой несносный писатель-генерал не способен.
Очевидно, негодовали на этот салтыковский «клистир из чернил» не только многие его рязанские знакомцы. Возмутился и сам губернатор, и у него, помимо публикаций в «Отечественных записках», обнаружились для этого особые причины. Николай Аркадьевич Болдарев ещё до назначения губернатором был известен на Рязанщине как талантливый потомственный коннозаводчик. У него сложился круг друзей, который он, став начальником губернии, стремился, естественно, расширить и укрепить.