Главным своим союзником Болдарев числил такого же, как и он, выходца из кавалерии, энергичного губернского предводителя дворянства Александра Николаевича Реткина, ротмистра, обретшего чин действительного статского советника. Но были у него и недруги, как без этого, – прежде всего, богатый помещик и притом активный деятель реформ, член Губернского по крестьянским делам присутствия, председатель Рязанской уездной земской управы Офросимов. В молодости Фёдор Сергеевич обучался на юридическом факультете Московского университета, служил по Министерству юстиции. Когда Салтыков, вице-губернатор, познакомился с ним, Офросимов трудился в губернском дворянском комитете, разрабатывавшем проект положения «об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян». Их взгляды на «улучшение» крестьянского быта, то есть на реформы, заметно различались, но оба были умными, образованными людьми, прекрасно осознавали проблемы страны и времени, так что после возвращения Салтыкова в Рязань вновь сблизились.
Соратником Офросимова в рязанских преобразованиях был председатель Рязанской губернской земской управы, князь Сергей Васильевич Волконский, прямо заявлявший о том, что борется с «крепостниками». Ещё один их соратник-реформатор – рязанский помещик Владимир Григорьевич Коробьин, сын полковника, храброго лейб-гвардейца-артиллериста, героя Наполеоновских войн, занявшегося на покое агрономией. Коробьин-сын был прокурором Межевой канцелярии, хорошо знал судебное дело, впоследствии стал сенатором. В Рязани он занимал должность председателя окружного суда и смог собрать вокруг себя единомышленников. Между прочим, в этом кружке обнаруживается также инспектор Александровского воспитательного заведения, полковник Дмитрий Петрович Победоносцев – старший брат не кого иного, как впоследствии знаменитого Константина Победоносцева, обер-прокурора Священного синода.
Что говорить, появление Салтыкова не просто оживило губернскую жизнь, но и усилило партию реформаторов. Михаил Евграфович не только в карты играл и дам развлекал в Дворянском собрании. Он принимал гостей у себя дома или отправлялся к Офросимову, Коробьину, другим близким ему чиновникам. Каких-либо серьёзных свидетельств, говорящих о том, что рязанские «пионеры» собирались в своих особняках с целью составить заговор против губернатора, у нас нет. Но, как видно, возникшее у Болдарева справедливое ощущение, что он оттесняется от центрального места в повседневной жизни рязанского благородного общества, породило в его голове совсем не благие фантазии.
Николай Аркадьевич стал писать «конфиденциальные докладные записки» на имя министра внутренних дел, где высказывал озабоченность по поводу «весьма невыгодной перемены в образе действий» Офросимова, произошедшей после прибытия в Рязань Салтыкова. Более того, разглядел «в Офросимове до сих пор тщательно маскируемое им противуправительственное направление». Особую тревогу у губернатора вызывало то, что к своим вечерним собраниям их участники «никого из лиц, не разделяющих их убеждения… <…> не приобщают, и потому не представляется возможность узнавать, с какою именно целью собираются эти господа, но уже самая замкнутость в известном кружке, судя по направлению составляющих его личностей, указывает, что цель их сборищ не полезная».
Нарушая, по сути, правила служебной переписки и демонстрируя министру смятение чувств, губернатор рассказывает начальству о происшествии в дни празднования Масленицы 1868 года. Его, как он полагал, верный друг и единомышленник, предводитель дворянства Реткин устроил воскресный масленичный обед, пригласив на него едва ли не всех участников офросимовско-салтыковского кружка и других губернских чиновников. Но при этом демонстративно обошёл вниманием самого губернатора.
Почему произошёл этот невероятный случай, сегодня разобраться непросто – документы дошли до нас не полностью. Сам губернатор полагал, что Реткин «предпочёл охранительному принципу переход на сторону крайних либералов» потому, что поверил в некие «распространённые Салтыковым и Фроловым слухи и убоялся остаться в числе отсталых».
Но что же это за такие роковые слухи, которые закрыли губернатору дверь в дом предводителя?! К сожалению, адресованные министру внутренних дел «конфиденциальные записки» Болдарева, где об этих слухах он сообщает подробно, найти не удалось. Можно только предположить, что в те месяцы схлестнулись интересы губернатора и предводителя губернского дворянства (читаем: то есть большей части рязанского дворянства).
Вероятно, «политическая демонстрация» Реткина, как называет Болдарев злополучный обед, как-то связана с долгим и накануне завершившимся судебным разбирательством по «делу о 53 временнообязанных крестьянах Данковского уезда, сельца Хрущовки, имения барона Медема, обвиняемых в неповиновении и сопротивлении властям». Первоначально конфликт помещика с крестьянами, отказавшимися от выполнения одной из своих спорных с их точки зрения повинностей, завершился самым сакраментальным и варварским итогом: в село ввели воинскую команду, крестьян высекли и оштрафовали, после чего волнения прекратились. Однако губернской администрации этого показалось мало: взыскующие правды земледельцы были отданы под суд, причём с необоснованным обвинением в бунте, что грозило им двадцатилетней каторгой. Конфликт стал разгораться, привлекая внимание многих: уже шли реформы, в том числе реформа судебная.
То, что Болдарев ввязался в эту историю, говорило, по меньшей мере, о его недальновидности, каких бы консервативных взглядов он ни придерживался. Данковское дело начало раскручиваться при его предшественнике, губернаторе Стремоухове[19], и он мог, так сказать, не теряя своего ретроградного лица, выступить умиротворителем, а не карателем. Так, судя по всему, и поступил колоритный предводитель Реткин, в этих обстоятельствах не поддержавший губернатора, а смирившийся перед вызовами времени.
В итоге общими усилиями прогрессистов при дистанционном участии Ивана Сергеевича Аксакова, освещавшего процесс в своей боевой газете «Москвич»[20], князя Александра Ивановича Урусова, выступившего адвокатом крестьян, и, без сомнения, безудержного Михаила Евграфовича, будоражившего губернское общественное мнение[21], страдальцам незадолго до Масленицы был вынесен оправдательный приговор.
В докладной записке Болдарева, собственно, и высказывается предположение, что статья в «Москвиче», «с восторгом» представленная Реткиным на обеде и вызвавшая «общее к ней сочувствие», была написана при «деятельном участии г. Салтыкова, которого я узнаю как по общему тривиальному тону статьи, так и в особенности по горячему вмешательству его в Данковское дело». Однако нет сколько-нибудь весомых оснований считать Салтыкова автором статьи, которая была перепечатана в Полном собрании сочинений И. С. Аксакова, вышедшем в год его кончины и явно готовившемся под его надзором. Также приписать ей «тривиальный тон» можно только от большой нелюбви к автору, кем бы он ни был. Перед нами довольно яркий образчик русской публицистики, причём далеко выходящий за рамки газетной конъюнктуры.
Статья «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива (по поводу дела о Данковских крестьянах)» – каково было Болдареву читать это заглавие? – всем своим строем протестует против той «бесцеремонности обращения с человеческою личностью, которая даёт безнаказанную возможность администрации засадить крестьянина на полтора года в тюрьму без всяких достаточных оснований или продержать людей в так называемой “кутузке” при полицейской части за слишком усердное хлопанье артистке г-же Оноре»[22].
Автор статьи, осуждая самоуправство московской полиции и беспринципность московского мирового судьи, произносит похвальное слово провинциальным данковским судьям, которые «поступили честно: сохранили достоинство нового суда – правого и милостивого, и водворили в крестьянском населении веру в силу и независимость высшего государственного правосудия».
Согласно донесению губернатора, масленичный обед у предводителя дворянства удался на славу. Но и Болдарев своего добился. В завершение своей записки министру он вспоминал некий разговор с главноуправляющим III отделением и шефом жандармов графом Шуваловым. Шеф согласился на перевод Салтыкова в Рязань в обмен на его «обещание вести себя тихо и скромно». Однако, по мнению Болдарева, Салтыков «положительно не выполняет данного им г. шефу жандармов обещания и принимает вредное участие в делах до него вовсе не касающихся, весьма мало занимаясь делами Казённой палаты».
И бюрократические шестерёнки завертелись.
Несмотря на то что пока конфиденциальная записка добиралась из Рязани в Петербург, министра Валуева сменил Тимашев, последний это да, вероятно, и все болдаревские послания о «крайних либералах» в Рязани внимательно прочитал и обратился к Шувалову с просьбой сообщить «совершенно конфиденциально», не имеются ли «сведения о настоящих причинах возникших недоразумений и натянутых отношений между Болдаревым и названным в письме его лицами».
На этот здравый запрос Шувалов ответил очень быстро и тоже вполне здраво. Признав, что ему неизвестны «настоящие причины» возникших между губернатором и чиновниками «недоразумений и натянутых отношений», далее он высказался очень определённо:
«По сведениям, которые получаемы были во вверенном мне управлении в прежнее время, д. с. с. Салтыков нигде не пользовался сочувствием и расположением общества и действия его, хотя во многих случаях похвальные в служебном отношении, подвергались часто осуждению, точно так как поведение и личные качества его всегда более или менее вредили его частным отношениям: это было в Рязани и Твери, когда он был там вице-губернатором, затем, состоя в должности председателя Пензенской казённой палаты, он успел поссорить губернатора с дворянами, а в бытность его управляющим Тульскою казённою палатою он своими поступками возбудил общее неудовольствие и порицание, так что тульский губернатор находил совместное служение с ним невозможным и г. министр финансов предполагал уже уволить Салтыкова от службы, но ограничился переводом его в другую губернию, в предположении, что он, сознав