неприличие своего поведения, изменит оное.
Ввиду всего этого и усматривая из письма рязанского губернатора, что Салтыков продолжает следовать своему направлению, я полагал бы необходимым удаление его из Рязани с тем, чтобы ему вовсе не была предоставлена должность в губерниях, так как он по своим качествам и направлению не отвечает должностям самостоятельным».
К концу мая 1868 года все жандармские и межминистерские обоснования окончательной отставки Салтыкова как «чиновника, проникнутого идеями, несогласными с видами государственной пользы и законного порядка», всегда державшего себя «в оппозиции к представителям власти в губернии», были готовы. Н. А. Белоголовый полагал, что Салтыкова отправили в отставку «по личному желанию царя», хотя никаких документальных подтверждений этому нет. Вместе с тем обратим внимание на следующее: при первом уведомлении Салтыкова об отставлении от должности управляющего Рязанской казённой палатой о полной отставке не говорилось, и он в ответном письме на имя Рейтерна просил только о причислении его к Министерству финансов.
Письмо от 3 июня 1868 года завершалось выразительным пассажем: «Позволяю себе думать, что причина столь внезапного поворота в моей жизни заключается не в служебной моей деятельности, которая всецело была посвящена честному и добросовестному исполнению лежащих на мне обязанностей. Это убеждение и надежда, что Ваше превосходительство[23] до некоторой степени находили мою службу не бесполезною, дают мне смелость просить Вас, при всеподданнейшем докладе об увольнении меня от занимаемой мною должности, довести до сведения Государя императора, что я очень хорошо помню, что я обязан Его Величеству освобождением из восьмилетнего изгнания в Вятку и что с тех пор, по крайнему моему разумению, вся моя деятельность, как служебная, так и частная, была проникнута благодарным воспоминанием об оказанной мне милости».
Не станем придавать особого смысла этикетным формам служебного письма. Хотя уже то, что проситель говорит об «изгнании в Вятку», выглядит дерзостью – в документах III отделения это перемещение называлось «отправлением на службу в Вятку».
Но если Рейтерн действительно выполнил просьбу Салтыкова и передал его слова Александру II, пусть в смягчённой форме, эту всё же утверждённую императором отставку никак не назовёшь жестокой – наш действительный статский советник получил ежегодную пенсию в 1000 рублей серебром и служебный аттестат с не совсем точной, но фактически очищающей его от прежних «грехов» записью: «Под следствием и судом не был».
Годы спустя Салтыков вспоминал обо всех этих страстях вполне спокойно. Именно жалобы в III отделение двух губернаторов, Шидловского и Болдарева, говорил он, вызвали министра финансов Рейтерна «на необходимость предложить мне подать в отставку. А я только что собирался это сделать сам. “Отечественные Записки” перешли в это время к Некрасову, меня пригласили быть постоянным сотрудником этого журнала, и я с удовольствием бросил службу, да и не хочу о ней вспоминать! Я писатель по призванию. <…> Куда бы и как бы меня ни бросала судьба, я всегда бы сделался писателем, это было положительно моё призвание».
Часть пятая. Действительный статский советник в непокое (1868–1884)
В известной нашему читателю ранней повести Салтыкова «Запутанное дело» её главный персонаж Мичулин, «со слезами на глазах и гложущею тоскою в сердце», переживает состояние двойничества, осознаёт «умственный пауперизм», «нравственное нищенство» своего «страждущего двойника». Исследователи не без оснований видят здесь влияние Достоевского, но делаемые сопоставления с «Двойником» кажутся чересчур прямолинейными. Даже «странный, мифический» Мичулин, предстающий перед «настоящим, издали наблюдающим» Мичулиным в знаменитой пирамиде, составленной из человеческих тел, своеобычен. Но, главное, в дальнейшем сама по себе тема двойничества мало Салтыкова занимала, как чересчур очевидная и не добирающаяся до смысла тех глубинных противоречий (как помним, другая его ранняя повесть и называется «Противоречия»), которые таятся в каждом человеке. Тем более что, придумав Н. Щедрина и запустив его в широкий оборот, Салтыков погрузил не только свою жизнь, но и последующее восприятие её как литературоведами, так и просто читателями в особое пространство, в котором то и дело возникает путаница, вплоть до курьёзов. Хотя сам Салтыков очень чётко отделял себя от Щедрина и даже графически заключил последнего в скобки, в щедриноведении (заметьте, что салтыкововедения у нас просто не существует) с именованием царит полная чехарда… Но наша цель не пинать предшественников, а увидеть Михаила Евграфовича Салтыкова в пространстве его земной жизни. И при этом показать, что эта постоянная перефокусировка: то Салтыков, то Щедрин – возникла как раз в те полтора десятка лет с небольшим, когда наш герой оказался в журнале «Отечественные записки».
Притом, по меткому наблюдению одной из его племянниц, Михаил Салтыков и Николай Щедрин были два совершенно противоположных человека и очень плохо между собой ладили, что было причиной всегдашних его терзаний и дурного расположения духа.
Горький хлеб журнальной подёнщины
Подлинная история журнала «Отечественные записки» до сих пор не написана. Хотя в XIX веке он был одним из самых известных российских периодических изданий, и даже сейчас, уже в посткоммунистические времена, предпринималось несколько попыток если не возродить его, то, во всяком случае, что-то своё под этим названием выпускать. Вне сомнений, этот, говоря сегодняшним языком, бренд не утратил своей привлекательности.
Но истории классических «Отечественных записок», выходивших в императорской России, нет. То есть, разумеется, кое-какие труды об этом журнале появлялись в советское время, но они, за редчайшими исключениями, писались по канонам коммунистического обществоведения и ничего сколько-нибудь объективного о жизни журнала и о его содержании любознательному читателю не сообщали. Достаточно сказать, что в монографии, вышедшей уже в 1986 году и посвящённой «“Отечественным Запискам” Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина (1868–1884)», Ленин и его сочинения названы около сорока раз, а самая содержательная, научно безупречная работа Владимира Бограда об «Отечественных записках» этих лет упоминается лишь по случаю. Исторический контекст в книге представлен на основании марксистско-ленинских догматов с минимальным вниманием к российским деятелям того времени и с бессмысленной характеристикой эпохи императора Александра III: «Общественный подъём сменился жестокой реакцией, натиском контрреволюции».
Но и позднее идеологизированный (и мифологизированный) подход к наследию «Отечественных записок» не был преодолён. Отдельные работы, появляющиеся в поле современной российской исторической (пожалуй, историки пишут об «Отечественных записках» больше, чем кто-либо) и филологической науки, малотиражны и, как видно, не вызывают серьёзных поправок в укоренившихся концепциях. Поэтому мы, может быть, наивно полагая, что эти превратные концепции к большинству читателей XXI века всё же не пробились, попытаемся просто посмотреть на то, как жил журнал «Отечественные записки» после того, как туда пришли Некрасов и Салтыков, чем он был богат и какие проблемы его преследовали. Посмотрим, листая журнал, а также документы и письма, которые откроют взаимоотношения его редакции с авторами, цензурой, – и, между прочим, с читателем, ради которого, собственно, периодика и выпускается.
К 1868 году, когда этот журнал вновь попал в руки Некрасова (и Салтыкова), он уже имел долгую – полувековую – историю, причём довольно пёструю, если взять слово из салтыковского лексикона. «Отечественные записки» придумал и вывел в свет принадлежавший по своим жизненным качествам к неиссякаемому племени российских чудаков Павел Петрович Свиньин (1787–1839). Фамилия неблагозвучная, конфузливо-смешная, а в действительности это лишь причудливый извив генеалогических древ. Свиньины относятся к старому, восходящему к XV веку костромо-галичскому дворянскому роду.
Окончивший с серебряной медалью Московский университетский благородный пансион, а затем Императорскую Академию художеств, Павел Петрович вошёл в круг воспетых Пушкиным «архивных юношей», то есть молодых интеллектуалов-чиновников уже нам известного Московского архива Коллегии иностранных дел. Страстный путешественник, он по делам службы смог добраться даже до Соединённых Статов (как он их называл в своих записках). Очевидно, дальние заграничные путешествия привели Свиньина к простой идее о необходимости больше узнать о собственной необъятной стране. Накопившиеся путевые заметки и рисунки он решил обнародовать. Так в 1818 году в Петербурге появился сборник «Отечественные записки Павла Свиньина» с бесхитростным, но по смыслу неоспоримо привлекательным эпиграфом на титульном листе:
Любить Отечество – велит природа, Бог;
А знать его – вот честь, достоинство и долг.
Содержание составил десяток очерков Свиньина – о Киево-Печерской лавре, о Бессарабской области, о Тульском оружейном заводе… Рассказал он и о выдающихся россиянах, причём выходцах из народа, – химике и технологе Семёне Власове, скульпторе-каменотёсе Самсоне Суханове, изобретателе-кожевеннике Иване Кукине…
Вскоре сборники превратились в журнал «Отечественные записки». За полвека с ним произошло многое: он закрывался, менял состав авторов. В 1839 году его издателем-редактором стал Андрей Александрович Краевский (1810–1889), личность под стать Свиньину, не менее, хотя и по-иному одарённая. Первым делом он пригласил соредактором непревзойдённого интеллектуала, писателя-энциклопедиста, князя Владимира Фёдоровича Одоевского. Для создания крепкого литературно-критического отдела Краевский перетащил из Москвы в Петербург Белинского, посулив ему жалованье в три с половиной тысячи рублей в год, хотя и ассигнациями. Правда, здесь он со своим планом – «дать пристанище всем мнениям без различия партий» – слегка обмишулился. Белинский был до мозга костей именно человеком партии (её в коммунистическое время превратно назвали «революционной демократией») и, несмотря на его природную одарённость и неисчерпаемую витальность, в целом не принёс блага ни русской литературе, ни русской общественной мысли. Ему, смутьяну и буяну, было тесно в границах журнальной программы, взлелеянной Свиньиным и Краевским, –