Отчасти, возможно, действия Валуева объясняются суждением осведомлённого в правительственных интригах поэта Аполлона Майкова, писавшего 7 января 1868 года Достоевскому: «На нынешний год готова высыпать целая ватага из молчавшего лагеря. Злые языки говорят даже, что их выпускают для поражения Аксакова и Каткова (условно говоря, славянофилов-реформистов и консерваторов. – С. Д.) и русской партии (приверженцев просвещённого самодержавия уваровского толка. – С. Д.)». Напрашивается вывод: Валуев хотел обеспечить литературно-общественное поле силами на всех флангах для новых журнальных драк, драк, разумеется, подконтрольных. Обеспечить для того, чтобы тем самым отрегулировать всегда выигрышный механизм сдержек и противовесов – помогающий избежать экстремального и, следовательно, неуправляемого развития событий.
В пользу такого варианта, предусматривающего взаимоподавление разных политических сил, говорит то, что цензором, надзирающим за «Отечественными записками», стал шестидесятилетний тенор, композитор, музыкальный критик Феофил Матвеевич Толстой. Историю взаимоотношений этой экзотической личности с журналом в 1868–1871 годах подробно изучил Корней Чуковский. На основании приводимых им писем Толстого можно сделать вывод, что с первых номеров журнал попытались сделать максимально управляемым. Это не удалось лишь потому, что Некрасов, не испытывавший никаких иллюзий по поводу благоволения власти, быстро нашёл путь приручения цензора: стал печатать на страницах «Отечественных записок» разнообразные сочинения Толстого и его приятелей, причём сопровождая это весомыми гонорарами.
Благодарный Толстой из беспристрастного строгого цензора быстро превратился в горячего защитника и хранителя журнала. Правда, такой откровенно коррупционный альянс не мог существовать долго: в октябре 1871 года министр Тимашев указал заведующему Главным управлением по делам печати, уже известному нам Михаилу Романовичу Шидловскому на «совершенное неудобство того способа наблюдения, которому были подвергаемы “Отечественные Записки”». Толстой вынужден был уйти в отставку, а журнал стал готовиться к завершению курортного сезона. Впрочем, это освободило редакцию от необходимости вынужденно публиковать на своих страницах писания, которые полностью расходились с принятыми там критериями творческого качества.
О цензуре нам ещё придётся говорить, а сейчас посмотрим, как устроился Салтыков в этом знаменитом российском издании, которому на протяжении полутора десятков лет суждено было оставаться главным раздражителем российской литературной, а во многом и общественно-политической жизни.
Зачем это им было нужно? Сакраментальный вопрос, на который необходимо ответить сегодня. На него отвечали и раньше, но высказанные ответы не кажутся убедительными. Советские щедриноведы, нещадно пытаясь модернизировать реальные исторические пружины поступков и действий и при этом, как в щедринском Танце Неуклонности, до вывиха шейных позвонков ловя взглядом соответствующие партийные решения, помещали некрасовско-салтыковские «Отечественные записки» в сплетение «революционно-просветительских идей “наследства 60-х годов”» и «идей старого народничества» (вариация, также восходящая к ленинской оценке: этот журнал – «главный легальный орган народнического движения, рупор народнической идеологии»).
Если же следовать фактам, то смысл и содержание завершающего цикла существования журнала «Отечественные записки» были определены тем, что журналом руководили крупнейший в период после Пушкина и до Блока русский поэт Некрасов и один из титанов русской прозы Салтыков, а постоянным автором был величайший русский драматург того времени – Александр Николаевич Островский[28]. Именно их несравненная художественная мощь, а не выдающиеся редакторско-издательские таланты притянули к «Отечественным запискам» внимание российских читателей.
И Некрасов, и Салтыков не были редакторами, самоустранившимися от публикаций в собственном журнале. С точки зрения высокой издательской этики это не совсем правильно. И уязвимо, если бы это были не они, а литераторы из других классов литературной табели о рангах. Они приняли в свои руки «Отечественные записки» не только под влиянием различных обстоятельств, но руководясь своей главной творческой силой – интуицией. Приняли не для того, чтобы создать для литературоведческих начётчиков ХХ века «орган революционной демократии», а чтобы вверить своим современникам издание, которое представляло бы русскую литературу такой, какую они сами хотели бы читать.
И это во многом получилось (идеала здесь нет). Получилось потому, что в основу своей работы соредакторы положили следование началам художественности, а не принципам идейной чистоты. Был ещё Елисеев, но он мало что определял, а сам по себе энергичный критик Николай Михайловский сразу начал глушить издание аттракционами своих эффектных схем. Но и он с художественной точки зрения был очень красноречив: те, кто искал в «Отечественных записках» продолжения политических битв «Современника», обнаруживали там статьи старательного, но бескрылого Скабичевского и Михайловского, в которых удивительным образом отражалось его умение «лихо танцевать мазурку»[29]. «Шестидесятые годы» ушли в историю, а их фигуранты, составлявшие лагерь так называемых «нетерпеливцев», социал-радикалы, пытавшиеся заменить реформы катастрофическим взрывом, потерпели полное нравственное фиаско на путях созидания.
Можно и нужно пожалеть Чернышевского, оказавшегося в местах не столь отдалённых по установлениям ещё дореформенной российской юриспруденции, оплакать безвременно погибших Добролюбова и Писарева, но проблема была не в этих потерях, а в том, что реальной практике, пусть противоречиво, но развёртывавшихся реформ новые «нетерпеливцы» могли противопоставить только террор, начатый нелепым выстрелом Каракозова и зловеще развернувшийся в семидесятые годы. То, что «нетерпеливцы» неотвратимо скатятся к прямой уголовщине, показал Лесков в романе «На ножах» (первопубликация прошла в журнале «Русский вестник» с октября 1870-го по октябрь 1871-го) и, вслед за ним, Достоевский в «Бесах» (печатались в том же «Русском вестнике» в 1871 году, завершены в декабре 1872 года).
Нужно отметить ещё одну особенность этого времени, порождённую самим цивилизационным развитием. Привычная журнальная полемика с её неспешным ритмом становилась вчерашним днём. Бурно развивались коммуникации, прежде всего телеграф и железные дороги, с каждым годом росло значение газет как мобильных трибун для обсуждения любых вопросов общества и культуры. Ещё булгаринская «Северная пчела» с её огромными тиражами и распространяемостью самим своим существованием пророчила наступление новых информационных времён, а когда система правительственных привилегий, которыми пользовался Булгарин-газетчик, была и ослаблена, и расширена, журналы как суррогатная форма парламентаризма окончательно перестали быть актуальными. Кроме общеизвестных и универсальных «Санкт-Петербургских ведомостей» заявили о себе «Московские ведомости» Михаила Каткова и Павла Леонтьева, «Голос», газета политическая и литературная, которую Краевский прозорливо учредил ещё в 1863 году, выходившее как раз с января 1868 года «Новое время» Алексея Суворина… Таким образом, сидя на журнале, его публицисты и сам Салтыков заведомо обнаруживали невозможность ведения спора с газетами. Это, прежде всего, отвращало их от конъюнктурных выпадов, а главное, подталкивало к необходимости обобщений и отыскания таких контекстов, которые события дня представляли бы во взаимосвязи с событиями года, эпохи, самой истории страны.
И Салтыков с Некрасовым незамедлительно учли все эти новые обстоятельства существования своего детища. Надо видеть, что помимо стихотворений, в том числе на актуальные темы, и поэм «Дедушка», «Русские женщины», «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов опубликовал в «Отечественных записках» неувядаемую поэму «Современники», которая выглядит блистательным поэтическим панданом к сатирическим циклам Салтыкова 1870-х годов и очевидно относится к тому, что мы выше уже назвали философской буффонадой, а не к полулярной тогда стихотворной юмористике.
Салтыков, печатавший с 1868 года всё, им создаваемое, только в «Отечественных записках», пережил здесь поистине творческое преображение. Настрочив в 1868 году для журнала кучу рецензий (Михаил Евграфович был не только проницательным читателем, но и удивительным критиком-парадоксалистом), с января года 1869-го он стал печатать там «Историю одного города» (отдельным изданием вышла в ноябре 1870 года). В февральском номере под общей шапкой «Для детей» появились «Повесть о том, как мужик двух генералов прокормил» и «Пропала совесть», а в мартовском – «Дикий помещик». Первоначально они предназначались для задуманного с Некрасовым детского сборника, а в итоге уже в 1880-е годы попали в знаменитый цикл щедринских сказок, о которых мы ещё скажем в своём месте, но не здесь, ибо к сказочной форме Салтыков вернулся только после закрытия «Отечественных записок».
А «История одного города» до сих пор составляет некоторую проблему для российского читательского сознания. Книгу то включают в школьную программу по литературе, то выносят из неё, и похоже, что многомудрые методисты просто не знают, что с ней делать. Пускать её по разряду антисамодержавной сатиры как-то неловко (хотя блистательные по исполнению, но совершенно посторонние иллюстрации, например, Сергея Алимова, к этому подталкивают). Представлять как неисчерпаемый источник злободневных аллюзий и ошарашивающих ассоциаций соблазнительно, но как-то непедагогично, особенно на фоне роста учительских зарплат.
Между тем почти любое массовое издание этой книги (а перепечатывают «Историю одного города» часто), даже самое утлое, сопровождается двумя письмами Салтыкова, в которых он, удивлённый первыми интерпретациями своего сочинения, решил не то, чтобы его объяснить, но обозначить то главное, ради чего «История» и написана.