В итоге получился, по сути, манифест всего его творчества, и вот его ключевые точки.
Со стороны содержания:
«Не “историческую”, а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают её не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведённое до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся с одной стороны в непрерывном мордобитии, с другой – в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведённое до способности не краснея лгать самым бессовестным образом.
В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п. Хотя же я знаю подлинно, что существуют и другие черты, но так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса»;
«В слове “народ” надо отличать два понятия: народ исторический (то есть действующий на поприще истории; он оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих) и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны этим сочувствием (если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия всё-таки обусловливается мерою усилий, делаемых народом на пути к сознательности)».
Со стороны формы:
«Искусство, точно так же, как и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания»;
«Я выработал себе такое убеждение, что никакою формою стесняться не следует, и заметил, что в сатире это не только не безобразно, но иногда даже не безэффектно. И мне кажется, что ввиду тех целей, которые я преследую, такое свободное отношение к форме вполне позволительно».
Здесь, между прочим, мы находим и ключ к тому, как сегодня читать «Историю одного города». Подивившись и посмеявшись над «Описью градоначальникам», надо читать этот свободный роман как историю взаимоотношений русского народа с властью. Тогда всё становится понятным даже без комментариев, но никак не теряет своего значения, ибо всё, что нам рассказывают о нас же, заслуживает всяческого внимания и обдумывания. Хотя это и нелегко.
Между прочим, именно на «Истории одного города» просто объяснить особенности чтения произведений Салтыкова. Давнее утверждение о том, что их невозможно понять без историко-культурных комментариев, отводится, как только мы снимаем с наследия писателя навязанный ему шлейф антисамодержавной сатиры. У Салтыкова всегда говорится о человеке и людях, о человеке и его семье, о сообществе людей на родной земле. Для того чтобы вполне понять «Горе от ума», «Евгения Онегина», «Мёртвые души», тоже нужны некоторые умственные усилия и некоторое образование – а смысл любых комментариев заключается не в том, чтобы преодолеть непонимание, а в обогащении читательского восприятия.
Заметьте: «История одного города» появилась сразу вслед за «Войной и миром», автор которой, по его собственному утверждению, больше всего любил в своём произведении мысль народную. Но та же мысль народная главенствует и в «Истории одного города». Салтыков в «Истории одного города» так же, как Лев Толстой в своей книге, преобразовал в необходимой для него конфигурации традиции исторического романа и показал своё видение действий народа «на поприще истории». Это для него самое важное здесь. А собственно морфологии власти, фигурантам народоуправления посвящён его до сих пор недопрочитанный цикл тех же лет «Помпадуры и помпадурши» (первое книжное издание вышло в ноябре 1873 года). И если сегоня читать его именно с этой точки зрения, ни на одной странице не заскучаете.
«Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не весёлонравия», – пишет Салтыков об «Истории одного города», но это относится не только к ней. «Помпадуры и помпадурши» насквозь пронизаны токами иронии разнообразных оттенков, от тёплого юмора до жёлчного сарказма.
С виртуозной экспрессией придумав именование губернских администраторов (помпадуры) и их возлюбленных (помпадурши), Салтыков развернул перед своими читателями особый мир, где государственное подчинено частному. Это было тем более выразительно, что, как писатель не раз повторял, у него различаются смыслы слов «государство» и «отечество». А здесь… какое уж отечество! Помпадуров и помпадурш Салтыков относит к тем своим персонажам, для которых отечество «есть известная территория, в которой мы, по снабжении себя надлежащими паспортами, имеем местожительство», и явно не причисляет их к тем «личностям, которые слову “отечество” придают очень серьёзный смысл» и «прямо говорят, что отечеству надлежит служить, а не жрать его».
Пустоутробное, жизнерадостно-животное существование помпадуров вдохновенно живописуется Салтыковым: «Он был так хорош, что она невольно загляделась. Брюнет небольшого роста, но чрезвычайно пропорционально сложенный, он, казалось, был создан для того, чтобы повелевать и очаровывать. На левой щеке его была брошена небольшая бородавка (она всё заметила!), а над губой прихотливо вился тёмный ус, который он по временам прикусывал. Красота его была совсем другого рода, нежели красота старого помпадура. У того и нос и губы были такие мягкие, такие уморительные, что так и позывало как-нибудь их скомкать, смять, а потом, пожалуй, и поцеловать. Но не за красоту поцеловать, а именно за уморительность. У этого, напротив, всё было крепко, всё говорило о неуклонности, неупустительности и натиске…»
Но смысл этого изображения совсем не в том, чтобы свести счёты с теми или иными конкретными администраторами, подвернувшимися на служебном пути. Перо Салтыкова напитано энергией того состояния, что власть в управлении людьми освобождает от каких-либо сдерживаний силы самоуправства, таящиеся в каждом человеке. И укорота этому на земных путях не отыскивается!
«Уже начинали спускаться сумерки, и на улицах показалось ещё больше усиленное движение, нежели утром. По так называемой губернаторской улице протянулась целая вереница разнообразнейших экипажей; тут были и пошевни, запряжённые лихими тройками, украшенными лентами и бубенчиками с малиновым звоном, и простые городские сани, и уродливые, нелепо-тяжёлые возки, и охотницкие сани, везомые сильными, едва сдерживаемыми рысаками. В пошевнях блистали наезжие львицы, жёны местных аристократов; охотницкими санями и рысаками щеголяли молодые наезжие львы. По временам какая-нибудь тройка выезжала из ряда и стремглав неслась по самой серёдке улицы, подымая целые облака снежной пыли; за нею вдогонку летело несколько охотницких саней, перегоняя друг друга; слышался смех и визг; нарумяненные морозом молодые женские лица суетливо оборачивались назад и в то же время нетерпеливо понукали кучера; тройка неслась сильнее и сильнее; догоняющие сзади наездники приходили в азарт и ничего не видели. Тут был и Коля Собачкин на своём сером, сильном рысаке; он ехал обок с предводительскими санями и, по-видимому, говорил нечто очень острое, потому что пикантная предводительша хохотала и грозила ему пальчиком; тут была и томная мадам Первагина, и на запятках у ней, как дома, приютился маленький Фуксенок; тут была и величественная баронесса фон Цанарцт, урождённая княжна Абдул-Рахметова, которой что-то напевал в уши Серёжа Свайкин. Одним словом, это была целая выставка, на которую губерния прислала лучшие свои цветы и которая могла бы назваться вполне изящною, если бы не портили общего впечатления девицы Лоботрясовы, девицы пожилые и скаредные, выехавшие на гулянье в каком-то лохматом возке, запряжённом тройкой лохматых же кляч.
Козелков смотрел из окошка на эту суматоху и думал: “Господи! зачем я уродился сановником! зачем я не Серёжа Свайкин? зачем я не Собачкин! зачем даже не скверный, мозглявый Фуксенок!” В эту минуту ему хотелось побегать. В особенности привлекала его великолепная баронесса фон Цанарцт. “Так бы я там…” – говорил он и не договаривал, потому что у него дух занимался от одного воображения…»
Разумеется, Козелков и своё, и не совсем своё, и вовсе не своё возьмёт. Ибо, повторю, «Помпадуры и помпадурши» – это не о провинции, и не о властях в провинции, а о взаимоотношениях человека с силой власти.
Салтыков, без сомнения, запомнил обиду, которую не таили на него рязанцы за «Письма о провинции». Во всяком случае, не оправданием перед ними, а свидетельством о том, что «Письма о провинции» отнюдь не питаются презрением к людям этой самой провинции, а передают человеческие взаимоотношения в пространстве и во времени, стали ещё два его произведения, печатавшиеся в «Отечественных записках» в 1869–1872 годах.
Цикл «Господа ташкентцы: Картины нравов» вырос как художественное осмысление последствий исторических событий – присоединения в 1860-х годах к Российской империи среднеазиатских территорий (Ташкент в 1867 году стал центром образованного здесь Туркестанского генерал-губернаторства). Это тоже вариация на тему «писем о провинции», только здесь взят совершенно другой угол зрения: в новую российскую провинцию, наполняя созданные здесь структуры российской власти, хлынули чиновники – из столиц, из русских губерний – и заработали так, что Салтыков не только создал вечную метафору Ташкента, но и обосновал её воспроизводимость в иных пространствах и временах.
«Как термин отвлечённый, – поясняет он, – Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем». Но при этом «истинный Ташкент устраивает свою храмину в нравах и в сердце человека.
Всякий, кто видит в семейном очаге своего ближнего не ограждённое место, а арену для весёлонравных похождений, есть ташкентец;