разных лагерей, не одного прихода (и, действительно, в сравнении с узкокорпоративным «Делом», изданием социал-радикалистской нацеленности, «Отечественные записки» выглядят примером аналитической открытости и художественной широты).
Помимо этого, Салтыков основательно переработал текст повести, убирая из неё фрагменты, которые, по его мнению, не могли пройти через цензуру («посгладил коегде», по его выражению). Надо признать, что здесь Михаил Евграфович перестраховывался – такое происходило на протяжении всей его литературной работы, и он знал за собой этот грех, сокрушённо говоря о своём «трепетании» перед цензурой. Зачастую воспринимая её именно как недремлющего Аргуса (хотя поистине лютым Аргусом отечественная цензура стала только во времена большевизма), он недооценивал тот факт, что среди цензурных чертей, как он называл цензоров, было немало образованных и по-своему свободных людей. И они многократно, пусть по разным причинам (но именно потому, что были «не олухами», по выражению Салтыкова), не вмешивались в тексты, которые получали для цензурирования. В итоге многое из правленного Салтыковым Засодимский восстановил в книжном издании – и без каких-либо цензурных помех.
В воспоминаниях Засодимского также выразительна своей характерностью следующая подробность: «По окончании делового разговора Михаил Евграфович вдруг оживился, “опростился”, редакторская суровость слетела с него, и сатирик-громовержец обратился в приятного, весёлого и очень для меня симпатичного собеседника. При виде такой чудесной метаморфозы я подумал: вот уж именно “наружность иногда обманчива бывает, иной – как зверь, а добр, тот ласков, а кусает”. <…> В первый раз он может напугать, – думал я… <…> под этой суровой, мрачной, угрюмой наружностью скрывался очень добрый, даже мягкий человек…»
Но, повторю, Салтыков занимался не только перестраховочным цензурированием поступающих материалов. Вместо обычной работы с автором, который самостоятельно устраняет замечания редактора, Михаил Евграфович попросту, сообразно своему вкусу, переписывал не приглянувшиеся ему фрагменты произведений. Это составило особую проблему для щедриноведов, которые не раз обнаруживали в художественно заурядных текстах забытых авторов, которые нередко встречались в «Отечественных записках», неожиданно яркие детали, подробности, реплики, сюжетные ходы…
Таким образом, тема «Салтыков-редактор» и сегодня остаётся достаточно таинственной и, возможно, навсегда оставляющей неразрешимыми загадки авторства.
Не очень просто складывались отношения редакции и с именитыми писателями. Несмотря на свой непреложный авторитет, Салтыков так и не смог привлечь в журнал ранее здесь печатавшегося, между прочим, посмертного зятя Свиньина, разнообразно одарённого Писемского, чутко искавшего особый путь для России, с оглядкой на успехи чужестранного и без какой-либо идеализации национальных достижений. (Может, последний не забыл литературные бои шестидесятых, где ему не раз доставалось от Салтыкова в обличье Щедрина?)
Фактически отверг «Отечественные записки» и Лев Толстой. Невзирая на сложные отношения с Михаилом Катковым, редактором «Русского вестника», где он печатал «Войну и мир» и «Анну Каренину», Толстой опубликовал у Салтыкова и Некрасова лишь одну статью, правда, большую, – «О народном образовании» (1874. № 9). Другой постоянный автор «Русского вестника», Достоевский, после скандала с Катковым по поводу изъятия из романа «Бесы» главы «У Тихона», откликнувшись на выгодное по гонорару предложение Некрасова, решил передать свой новый роман «Подросток. Записки юноши» в «Отечественные записки». Однако такое решение было не по нраву Салтыкову, который после прочтения первых частей назвал роман Достоевского «просто сумасшедшим». Как и Толстой, Достоевский стал для салтыковских «Отечественных записок» автором одного произведения. Хотя в декабре 1876 года Салтыков как ни в чём не бывало просил у Фёдора Михайловича «хотя небольшой рассказ», тот сотрудничество не возобновил…
Непросто обстояло дело в журнале и с поэзией. Наперекор присутствию в литературе Афанасия Фета, как раз вновь ставшего Шеншиным, русский лиризм в эпоху реформ перекочевал в пантеон (в современном, а не в римском значении этого слова), как теперь видно, набирая новое качество перед расцветом в ту пору, которую назовут Серебряным веком. Но пока истинные таланты были наперечёт. Из таковых, кроме Некрасова, в постоянных авторах журнала состояли Алексей Жемчужников, один из создателей Козьмы Пруткова, неторопливый поэт странной судьбы, и переводчик, а также поэт-сатирик Дмитрий Минаев, по-своему стихотворно поддерживавший щедринскую линию «Отечественных записок».
Однажды на страницах журнала появился Яков Полонский с поэмой «Мими», за которую пришлось заплатить непомерный гонорар, даже в ущерб безотказному и аккуратному Островскому.
Плодовитый, но среднеспособный Алексей Плещеев был секретарём редакции, а после смерти Некрасова взял под свою опеку поэтический отдел, однако свежего лирического ветра он в атмосферу «Отечественных записок» принести не мог.
В журнале печаталось немало переводных произведений, но усмотреть в отобранном черты какой-то системы затруднительно. Скорее, здесь исходили из возможностей переводчиков, сотрудничавших с журналом. Наряду с проходными версификациями здесь можно найти очень интересные опыты. Так, Дмитрий Михаловский предпринял первую попытку сделать полный перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло, Пётр Вейнберг перевёл кантату Роберта Бёрнса «Весёлые нищие», а Николай Курочкин – стихотворения Шарля Бодлера, которого наряду с Некрасовым и Уитменом следует отнести к первооткрывателям урбанистической темы в мировой поэзии. Можно, правда, добавить, что в одном из номеров было напечатано переведённое тем же Михаловским стихотворение Сюлли-Прюдома, которому многие годы спустя было суждено стать первым лауреатом Нобелевской премии по литературе. Но тогда придётся вспомнить и то, что сам Нобель видел таким лауреатом Льва Толстого, но тот отказался…
Нет, нам с такой адвокатурой не справиться. Честнее признать, что не поэзия шла среди главных пунктов программы «Отечественных записок». После кончины Некрасова наш Пушкин тринадцатого выпуска и вовсе впал здесь в полное равнодушие: он терпеть не мог стихов Надсона, но дал ему место на страницах журнала. Затем в «Отечественных записках» прошла первая серьёзная публикация Дмитрия Мережковского-поэта. Но это, как и сюжет с Надсоном, лишь подтверждает истину – случайности чаще происходят в самых рационализированных пространствах. Это ещё и на фоне того факта, что и Мережковский как поэт – величина незначительная.
Литературная принципиальность Салтыкова порой шла вразрез не только с коммерческими интересами издания, но и с фундаментальным принципом любого журнала – пробовать на вкус и на вес разнообразные новации современного искусства, прихотливо соотносящиеся с общественно-политическим развитием страны.
Ещё в 1868 году вырвавшийся из узилища Писарев, вероятно, смиряя инстинкты социального отрицания, взрослея и устремляясь к постижению человеческой природы, увлёкся сочинениями молодого французского писателя Антуана Гюстава Дроза и, что называется, с колёс «переделал» для «Отечественных записок» его свежий, 1868 года, роман «Le Cahier bleu de M-elle Cibot» («Синяя тетрадь мадемуазель Сибо»), в переводе названный «Золотые годы молодой француженки». В своём примечании к публикации Писарев обращал внимание на то, что это сочинение – первый романный опыт Дроза, уже имеющего репутацию «талантливого и блестящего фельетониста». Но «эта книга, как по идее, так и по выполнению, стоит гораздо выше его лёгких, отлично отделанных и лакированных, но очень фривольных фельетонных безделушек». Вместе с тем, продолжал Писарев, «при всей своей фривольности, эти фельетоны не лишены интереса, и мы в скором времени воспользуемся ими, как материалами для характеристики умственной и нравственной жизни в тех слоях французского общества, в которых они произвели сильное впечатление и приобрели себе обширные круги друзей и врагов».
Однако планы Писарева остались невоплощёнными не из-за его безвременной гибели (в конце концов подхватить и развить чужие идеи – дело естественное и нередкое). В том же 1868 году, в ноябрьском номере журнала появилась салтыковская (хотя и без подписи) статья «Новаторы особого рода», оформленная как рецензия на роман Петра Боборыкина «Жертва вечерняя», но направленная против «клубницизма» и клубничной (то есть фривольной) литературы в целом. Особую остроту ситуации придавал помещённый в этом же номере рассказ Салтыкова (подпись: Н. Щедрин) «Старая помпадурша», который можно и пустить по разряду фривольности (если внимать анонимной статье Салтыкова), и отнести к драгоценностям раблезианской сатиры, оспаривающей автора бесподписной статьи.
Остаётся высказывать только догадки о причинах такого соседства, но то, что оно отражает некий принципиальный конфликт между Салтыковым и Щедриным, – вне сомнений.
Самообуздание?
В статье проводилась жёсткая попытка установить границу между «традицией плотского цинизма», выражающей «учение о срывании цветов удовольствия», и литературой, изображающей «всякого рода праздных, скучающих, исковерканных и поражённых язвою мельчайшего самолюбия людей», главные жизненные принципы которых «вращаются около самого ограниченного числа представлений, между которыми едва ли не самую видную роль играют: необузданность воли, стремление подавить сознательную работу мысли, трудобоязнь и, наконец… клубника во всех видах и формах, как отдохновение от подвигов по части необузданности».
Но, как показывает литературная практика и прежде всего творчество самого Салтыкова, граница эта зыбка и приложима лишь в обсуждении произведений вполне заурядных. Автор статьи совершенно справедливо отмечает, что «самый мир истины и права есть мир нарождающийся и потому окружённый обстановкою настолько колеблющеюся, что она ещё слишком мало ограждает его от притязаний своеволия и необузданности». Но он же не может не признать, что даже изображение «нищего духом нахала» или «страдающего разжижением спинного мозга эстетика-клубнициста» нельзя считать излишним, тем более зачастую они выступают «не в роли действующих лиц без речей», но «в роли героев» – «сторонников отжившего предания и бессознательности».