Однако затем, неправомерно рационализируя творческий процесс (чего сам в своей практике не придерживался), Салтыков пускается в рассуждения о смысле «весёлого содержания» произведения, который всегда должен ограничивать изображение обсуждаемого («хлам»), чтобы не свести это к «нимфомании и приапизму», не «помутить в читателе рассудок и возбудить в нём ощущение пола».
Естественно, Боборыкин был не согласен с причислением «Жертвы вечерней» к порнографической литературе, о чём и написал позднее в своих воспоминаниях: «Замысел “Жертвы вечерней” не имел ничего общего с порнографической литературой, а содержал в себе горький урок и беспощадное изображение пустоты светской жизни, которая и доводит мою героиню до полного нравственного банкротства».
Но не только спор о воплощении замыслов остался незавершённым – сама по себе проблема красоты порока до сих пор остаётся в круге самых актуальных как для литературы и искусства, так и для самой жизни (смотрите, например, у Достоевского в романе «Братья Карамазовы», который автор не понёс в «Отечественные записки», а послал ужасному Каткову в «Русский вестник»).
Хотя бы то хорошо, что Салтыков, жёстко и даже безапелляционно споря с Боборыкиным, не только не отлучил его от «Отечественных записок», но, напротив, постоянно расширял поле сотрудничества с этим «русским Золя».
Издание, редактура газеты или журнала перестраивают всю жизнь человека. Он начинает жить в двоящемся времени – его жизненное расписание жёстко подчиняется графику выхода номеров, сразу в двух пространствах – в пространстве номера и только затем в пространстве жизни. Такое самоотвержение совсем не обещает удачи с изданием, но почему-то вновь и вновь разные люди в разных местах земли за это берутся. По самым разным причинам, но, может быть, у каждого редактора есть стремление достичь того ощущения, о котором мы знаем с детских лет. А именно…
В одном из номеров «Отечественных записок» было напечатано сделанное Дмитрием Минаевым стихотворное переложение сказки Андерсена «Королевское платье» (Keiserens nye Klder; традиционный перевод – «Новое платье короля»). В его финальной строфе, можно сказать, метафорически отражена программная претензия редакции «Отечественных записок» – стать изданием, представляющим отечественную реальность на основании разума и невзирая на лица.
Из окон, точно как из лож,
Смотрели дамы, молодёжь,
Крича единогласно:
– О, как наряд его хорош!
И как он сшит прекрасно!..
Но мимо мальчик шёл.
– Да он почти что гол!..
Ребёнок крикнул звонко…
И поняли все разом,
Что только у ребёнка
Нашёлся здравый разум.
Салтыковы и Головлёвы
Взаимоотношения человека со своими родителями, братьями и сёстрами, если они есть, – самая обыденная форма человеческого существования. Из реальности они неостановимо перетекают в пространства человеческой памяти, порой переходят в семейные предания, фамильные легенды и были.
Куда сложнее с биографиями людей известных, знаменитых, великих. Мне долгое время казалось, что по отношению к биографиям людей, оставивших свой след в истории человечества, нельзя быть чересчур въедливым в поисках и, тем более, обнародовании частных подробностей их семейных историй. Но однажды моя точка зрения значительно, если не полностью, изменилась. Это произошло, когда я много лет назад впервые прочитал роман «Господа Головлёвы» и обратился к комментариям и примечаниям. К счастью, и дома и в школе я получил хорошее литературное воспитание, согласно которому надо вначале прочитать книгу, а затем браться за истолкования её, сделанные серьёзными дядями и тётями.
Читал я роман не по массовому изданию, сопроводительный аппарат был обширным, но при всём моём пристрастии к разного рода дискурсам очень быстро я почувствовал возмущение. Возмутило, что комментаторы целеустремлённо пытались провести ту мысль, что роман во многом построен Салтыковым на автобиографическом материале, а одна из главных его героинь, Арина Петровна Головлёва, едва ли не списана автором с собственной матери, Ольги Михайловны Салтыковой.
С этим я заведомо не хотел соглашаться, даже не вникая в какие-то приводимые комментатором доводы. Не хотел соглашаться по нескольким причинам, главная из которых была совершенно эмоциональной. Почему, думал я, вообще кому-то могло прийти в голову, что мой любимый со школьных лет Михаил Евграфович Салтыков способен заняться столь примитивным шаржированием своей матери и других ближайших родственников?!
Моё изумление, перерастающее в возмущение, также было вызвано тем, что, читая «Господ Головлёвых», я так и не догадался, что в них «художественно обобщается исторический процесс разложения помещичьего класса, выносится “смертный” приговор крепостничеству и вместе с тем обличается паразитизм и угнетение, ложь и человеконенавистничество эксплуататорского, собственнического строя вообще».
Зато я с первых страниц почувствовал и увидел: передо мной разворачивается невероятная по своей зримости, а порой вызывающая оторопь своей узнаваемостью картина жизни большой семьи и человеческих страстей, в этой семье неостановимо кипящих. При этом, естественно, в некоторых поступках и речах персонажей я, несмотря на свою молодость и жизненную неопытность, обнаруживал уже виденное или пережитое мною.
Я знал, что сила моего собственного впечатления от «Господ Головлёвых» не будет поколеблена никакими идейно подкованными его толкователями, я теперь открыл, что в русской литературе есть не одно воплощение «мысли семейной» – в «Анне Карениной», есть её воплощение ещё в одном шедевре, написанном в те же годы, – в «Господах Головлёвых». Я понял: передо мной роман о семейном устройстве на все времена и страны, роман всемирной мощи… И тогда вдруг захотелось разобраться, что же на самом деле происходило в семье Салтыковых, коль родились столь дикие – и на мой тогдашний, и подавно сегодняшний взгляд – подходы.
Впрочем, я не мог согласиться с обозначенными интерпретациями ещё и потому, что не допускал, уже вне романного пространства, в самой жизни такого прямолинейно беспощадного отношения Михаила Евграфовича к своей родной матери. Я взялся за письма Салтыкова, за воспоминания, затем появилась публикация фрагментов писем Ольги Михайловны Салтыковой, других материалов из их семейного архива[30]. И сегодня я совершенно уверен, что рассказывать о семье Салтыковых и самого Салтыкова необходимо. Только так мы сможем развести художественное творчество писателя и его реальную биографию.
Двоящаяся натура Михаила Евграфовича, постоянные борения её эмоциональных стихий с глубочайшим, мудрым умом очевидны. Обдумывая причины, по которым у него постоянно происходили столкновения с другими людьми, приходишь к выводу, что он, чаще всего, эти столкновения не предупреждал, давал им возможность произойти, чтобы затем обратиться к спокойным формам общения.
Так же было у него и в семейной среде, где вообще не принято сдерживать эмоции.
7 июля 1872 года умер Сергей Салтыков, младший брат Михаила Евграфовича. Они с 1859 года совместно владели селом Заозерье с деревнями в Угличском уезде Ярославской губернии. Это своё оброчное имение при разделе владений им отписала Ольга Михайловна. Тогда же по просьбе Михаила Сергей принял на себя управление имением, что было документально оформлено, и это длилось в согласии, хотя и не без хозяйственных шероховатостей, вплоть до его кончины. Заозерье давало Салтыкову дополнительный доход, особенно важный в годы, когда он оставлял государственную службу, отнюдь не лишний и в годы управления «Отечественными записками».
Однако после смерти Сергея выяснилось, что необходимый новый раздел наследства не пройдёт гладко. Причина была не только в том, что злоупотреблявший алкоголем покойный оставил долги. В раздел вдруг встроился старший брат Дмитрий Евграфович, уже пребывавший в отставке, действительный статский советник, и вовлёк в него другого брата – Илью Евграфовича. Естественно, были претензии и у вдовы Сергея Евграфовича (её интересы представляла мать). В итоге дело, которое при согласии можно было решить быстро, стало перерастать в тяжбу.
В лучшем на сегодняшний день собрании сочинений Салтыкова в двадцати томах (двадцати четырёх книгах) под редакцией Сергея Александровича Макашина, приложением к корпусу писем напечатаны основные материалы дела о «заозерском наследстве». Среди них наибольший интерес представляет записка Салтыкова присяжному поверенному Ивану Сергеевичу Сухоручкину, относящаяся к октябрю 1872 года, где подробно представлены сведения о самом наследстве, первоначально полученном братьями от матери, его состоянии ко дню смерти Сергея, претензии наследников и предлагаемый проект раздела.
Это поистине поразительное произведение в обширном салтыковском наследии. Михаилу Евграфовичу была подвластна любая форма письменной речи. Его письма (даже притом что они, к нашей печали, сохранились довольно плохо) составляют, по сути, второе собрание его сочинений, богатейший автокомментарий к собственной жизни. На сей раз спокойные внешне, несущие необходимую хозяйственную информацию строки источают отчаяние. Автор «Губернских очерков», «Смерти Пазухина», «Повести о том, как мужик двух генералов прокормил», «Истории одного города» становится субъектом судебного разбирательства.
Писатель, берясь за перо, может выступить от имени своего персонажа, придумать повествователя, спрятаться за какой-то невероятной маской, наконец, постараться выразить самого себя, свою личность. Но здесь выведенный Салтыковым «Михаил» оказывается затянутым в чудовищный смерч имущественных претензий, оттягивающий от лица воздух и лишающий возможности дышать.
«В декабре 1861 года коллежская советница Ольга Салтыкова дала взаймы Михаилу Салтыкову 23 тыс. сер. на два года; затем, когда Михаил не уплатил в срок денег, начала иск, вследствие которого на доходы с имения Михаила был наложен арест и приступлено было к описи самого имения. Но в это время Сергей, как управлявший общим имением по доверенности, действительно указал на ту часть имения Михаила, которая следовала ему