Авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось он меня в меру возраста своего произведёт, да и в люди потом со мной выйдет – не погнушается.
Завершается сказка так: «Растёт маленькое дитя, а вместе с ним растёт в нём и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нём большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама».
Эта надежда на то, что, если сызмальства заселить в человека-ребёнка совесть, жизнь его под управлением совести будет не робкая, сохранилась у Михаила Евграфовича до конца дней.
И надежда и вера Салтыкова в силы детства удивительна, но она несомненно была, что подтверждается в его биографии многим – а также многими мемуаристами. «Симпатичною чертою его была любовь к детям», – пишет о молодом, ещё вятских лет Салтыкове вообще-то неблагосклонная к нему Лидия Спасская, передавая воспоминания своих родителей. И эта безотчётная тёплая любовь постоянно искушала его волю воспитателя, отводя всяческие рациональные обоснования строгостей по отношению к детям. Так что можно утверждать: в отношениях матери и отца Салтыковых к своим детям восторжествовали не педагогические теории, а трудноуправляемое чувство родительской любви.
Костя и Лиза внесли в нервическую, а лучше сказать, мятежную натуру Михаила Евграфовича, в его проклинаемый им же характер сложнейшее чувство неустойчивого, тревожного умиротворения. Вскоре после рождения сына он писал Александру Энгельгардту: «Я уже приближаюсь к 50-ти, и старческое чувство заставляет меня радоваться этому рождению, но мысль, что я должен прожить до 66 лет, чтоб увидеть этого молодого человека на ногах, просто сражает меня».
Появление на свет дочери также стало для него праздником, это понятно даже по немногим сохранившимся письмам, где неожиданно возникающие среди какого-нибудь делового или рутинного текста живые упоминания о детях прекрасно передают горестные радости позднего отцовства. «Я целый месяц был сам не свой, – вдруг сообщает он Ольге Михайловне, прервав рассуждение о судебных тяжбах. – Костю отняли от кормилицы, и он страдал поносом. <…> Маленькой Лизе тоже привили оспу, и она немного страдала».
Дети стали не только частью его жизни и её смыслом, он постоянно соотносил всё происходящее в мире с их судьбами. То, что Салтыков выезжал на лечение с семьёй, было для него неоценимым благом. Он не только отвлекался от журнальной рутины, но и получал взамен роскошь общения с собственными детьми.
Впрочем, и в Петербурге он всячески старался вникнуть в заботы подраставших Кости и Лизы. В замечательной по своей достоверности и человеческой честности мемуарной книге «Интимный Щедрин», написанной Константином Салтыковым, но долгое время по конъюнктурным причинам не признававшейся советскими щедриноведами, приводится очень выразительная история.
Однажды гимназистка Лиза, у которой по каким-то причинам не получалось сочинение, заплакала. «С заплаканными глазами вышла она к вечернему чаю и на вопрос отца о причине горя сказала ему, что так и так – не может выполнить заданной ей письменной работы. Отец, шутя, пожурил её за то, что она, будучи дочерью писателя, не в состоянии сама сочинять. Затем позвал её к себе в кабинет, заставил рассказать тему заданного письменного упражнения, нашёл, что она для детского понимания действительно не особенно подходящая. Однако как-никак, а сочинение нужно было представить написанным на следующий день. И вот отец, вооружившись пером, сам его написал, приноравливаясь к детскому пониманию темы. Моя сестра всё написанное отцом переписала и на следующий день, не без гордости, подала “своё” сочинение Авиловой (гимназическая учительница. – С. Д.), ожидая за таковое не менее пятёрки, быть может, даже с плюсом. Каково же было её разочарование, когда, получив свою тетрадку обратно, она увидала под своей рукописью начертанную цветным карандашом жирную двойку с минусом. Горю её не было пределов, и она, вернувшись домой, упрекала отца в том, что он ей испортил четверть. Папа же много хохотал над инцидентом и рассказывал всем знакомым о том, как ему была за сочинение поставлена двойка с минусом, показывая им при этом тетрадь. Конечно, Авилова узнала про случившееся и в своё оправдание говорила, что она потому поставила Лизе такой низкий балл, что подозревала, что сочинение писала не она. Впрочем, кажется, эта двойка не испортила сестриной четверти».
Интересно, что эта психологически тонко переданная история широко известна в более традиционном, почти шаржевом по отношению к Салтыкову варианте. Он изложен Софьей Унковской, гимназической подружкой и одноклассницей Лизы Салтыковой, уверяющей, что сочинения, которые им задавались, для Лизы обыкновенно писал Михаил Евграфович. А затем сердился: «“А каков ваш учитель-то, Соня, поставил мне тройку с минусом за сочинение ʽМоре и пустыня’, а вам сколько?” – “А мне пять”. – “Я его хочу пригласить, вашего Дружинина, и прямо сказать: ʽДа когда же я наконец, милостивый государь, пятёрки дождусь?’ Этакий болван! И какие темы даёт вам: ʽАничков мост’. Ну, что тут напишешь? А это ещё лучше: ʽЯзык народа – хранитель его славы’. Идиот, совсем идиот!” А дело было в том, что учитель ясно видел, что сочинение написано не ученицею, а её отцом, и потому не ставил пяти».
Историк литературы М. В. Строганов во время скрупулёзной проверки достоверности воспоминаний Константина Салтыкова установил, что Михаил Евграфович в учении и сыну помогал так же, как помогают тысячи родителей по всему миру: вместе с ним решал задачи по математике. Но при этом негодовал в письме приятелю: «Есть ли у вас задачники: Малинина и Буренина и Евтушевского? Загляните и скажите: не следует ли этих мудрецов повесить?» Тем не менее, очевидно, под влиянием отца Лиза окончила педагогический класс гимназии и получила право преподавания русского языка и арифметики в начальных школах (другое дело, что по обстоятельствам жизни она этим правом не воспользовалась – в отличие от Софьи Унковской).
Константин Михайлович вначале учился в казённой гимназии, затем в знаменитой частной, Гуревича. В своих воспоминаниях он подчёркивает: отец «всегда стоял за то, чтобы я и моя сестра хорошо знали иностранные языки». Помимо учения в гимназии, для их домашней практики Елизавета Аполлоновна брала в гувернантки иностранок, и в итоге Салтыковы-родители добились того, что их дети свободно изъяснялись на французском, английском и немецком. Вместе с тем, признаётся сын писателя, учился он «не особенно хорошо, не лучше моего одноклассника, сына Достоевского Фёдора. Мне совершенно не давался греческий язык. Отец всячески урезонивал меня получше учиться этому языку, угрожая, что, в случае если меня исключат за незнание его, он меня отдаст пасти свиней. Но несмотря на всё желание постичь греческую премудрость, она мне никак не давалась, и меня пришлось перевести в alma mater моего отца – Лицей, где обходилось без греческого».
Ещё интересная подробность. Как сын отставного действительного статского советника (то есть генерала в гражданском чине), Константин имел право участвовать в конкурсе для обучения на казённый счёт. И Михаил Евграфович, бывший в московском Дворянском институте и в лицее казённокоштным воспитанником, зная, что конкурс жёсткий, даже стал дополнительно заниматься с сыном: «Отец, как всегда, очень волновался перед и во время экзаменов и всё просил меня его “не подвести”. Я оказался добрым сыном и “не подвёл” родителя, выдержав конкурсное испытание первым. В награду за выказанное геройство мне, кроме полагавшегося казённого мундира, сшили и собственный, которым я очень гордился, и купили форменную треуголку. Повеселевший отец вспоминал, как он, будучи лицеистом, школьничал, причём как-то однажды катался верхом на французе-воспитателе».
Воспоминания Константина Михайловича имеют довольно спорное заглавие – «Интимный Щедрин» – речь в них идёт о жизни его отца, а не о его сочинениях, подписанных псевдонимом «Щедрин». Да и слово интимный в нашем нынешнем повседневном употреблении приобрело то из своих значений, которое почти не связано с содержанием книги. Вместе с тем если, вслед за Салтыковым-сыном, под интимностью понимать подробности частной жизни как таковой, то можно согласиться: в этой книге Салтыков и его семья предстают в достоверных обстоятельствах своих семейных и личных взаимоотношений. (К сожалению, каких-либо сведений, что Елизавета Михайловна оставила воспоминания, нет.) Константин Михайлович писал свою книгу в годы, когда и в русской литературе, и в самой России, уже ставшей советской, сложился миф о Щедрине, где доминировали общественно-политические, идеологические, а не какие-то иные черты. И ему, как видно, было важно, не вступая в долгие споры с несправедливыми с его точки зрения интерпретациями, передать читателям своё восприятие «того русского великого человека, который почти весь свой век посвятил литературе», и его окружения. При этом Константин Михайлович, совершенно не избегающий в своём повествовании конфликтных и самокритичных подробностей, избрал тональность добросердечия, которая не могла быть выдержана, если бы в отношениях семьи Салтыковых не было теплоты.
Именно он настоятельно указывает на те черты характера и факты жизни своей матери, которые безосновательно не хотели учитывать щедриноведы. Опираясь как на собственные впечатления, так и на факты, Константин Михайлович отстаивает утверждение, что брак родителей был заключён по любви и это чувство у них, пусть и с видоизменениями (а у кого их нет?!), сохранялось всегда. Салтыков делал всё, чтобы его семья не испытывала затруднений, по-настоящему любил свою отнюдь не глупую жену-красавицу, конечно, ревнуя её.
«И моя мать была достойна его любви, – пишет Салтыков-сын. – Правда, что, будучи замечательно красивой женщиной, она любила хорошо приодеться, причесаться по-модному, любила также разные дорогие украшения, но не требовала от мужа того, чего он дать ей не мог. Безропотно следовала она за ним из Вятки в Тулу, из Тулы в Рязань и т. д., не имея нигде постоянной осёдлости, безропотно сносила все его капризы, зная, что они являются результатом его болезненного состояния. А когда он падал духом, ободряла и утешала его. И он бодрился и с новыми силами принимался за свой труд.