«14 марта 1879. Петербург.
Сегодня, 14 числа, после продолжительной и тяжкой болезни, скончался М. Е. Салтыков. Панихиды ежедневно в 8 часов вечера; но необходимо заезжать за А. М. Унковским».
Столь своеобразным способом приглашались к игре постоянные карточные партнёры Михаила Евграфовича.
Так или иначе, Салтыков, который из-за предсмертной болезни Некрасова с конца августа 1876 года руководил «Отечественными записками», теперь, с марта 1878-го, стал их ответственным редактором, заключив с собственником Краевским договор об аренде журнала сроком на шесть лет на прежних условиях. Правда, за Краевским сохранилось право просматривать в корректурных листах номера журнала и отказываться от печатания материалов, могущих вызвать административное или судебное преследование. Григорий Елисеев остался редактором важнейшего для Салтыкова публицистического отдела, который освещал «вопросы внутренней жизни», также в редакторы был приглашён давно сотрудничавший с «Отечественными записками» Николай Михайловский. Он должен был сосредоточиться на литературной критике и библиографии. Сам Салтыков, по-прежнему ведавший литературно-художественным отделом, среди общих забот с нарастающей мощью продолжил писать свою обновляющуюся прозу…
Однако 14 февраля 1879 года «Отечественные записки» получили от совета Главного управления по делам печати первое предостережение о закрытии журнала. Формально оно было уже вторым, но после взятия 10 декабря 1877 года в ходе Русско-турецкой войны крепости Плевна ранее сделанные предостережения были на радостях отменены, и потому это предостережение решили считать первым.
Причина его была довольно нелепой. Вначале постоянный цензор журнала Николай Евграфович Лебедев обратил внимание Главного управления на публикацию в январском номере «Отечественных записок» перевода рассказа «Антуан Матье» бельгийского писателя Поля Гези, а также на статью Николая Михайловского «Житейские и художественные драмы». Что ему в них не приглянулось, можно только гадать. Возможно то, что рассказ Гези из его книги «Уголок жизни бедняков» был написан не без натуралистических подробностей, а статья Михайловского, помимо прочего, толковала о «самоубийствах между военными».
Однако почтенный старец, действительный статский советник Дмитрий Петрович Скуратов, в молодости причастный к тайным обществам, будучи членом Главного управления по делам печати, прочитав журнал, решил на заседании совета управления дать Лебедеву мастер-класс цензурного искусства, а вместе с тем показать коллегам, что старый конь борозды отнюдь не портит.
Отвергнув претензии Лебедева к Гези и Михайловскому («статьи не только отнюдь не выдаются в ряду других, помещённых в той же книге, особенною тенденциозностью, но, напротив, настолько слабы в этом отношении, что заявление о них следует оставить без последствий»), он перенаправил внимание присутствующих: «в том же нумере издания в целом ряде других статей неприязненное и даже более – явно враждебное отношение редакции ко всем без исключения правительственным мероприятиям и ко всем органам правительственной власти высказывается так рельефно, что статьи эти не могут и не должны быть оставлены без серьёзного внимания со стороны цензурного ведомства».
При этом Скуратов предъявил письменные отрицательные отзывы на одиннадцать публикаций журнала (половину всех материалов номера!), включая рассказ Салтыкова «Больное место». Энгельгардта, выступавшего в номере с очередным письмом «Из деревни», Скуратов назвал противником «всяких чиновничьих мероприятий, касающихся внутренней жизни народа», а для «Внутреннего обозрения» Елисеева потребовал «немедленного взыскания». Скуратова страстно поддержал уже известный нам бывший лицеист и сладострастный рязанский губернатор Пётр Дмитриевич Стремоухов. Выказывая тонкий художественный вкус и предусмотрительность, он не стал придираться к двум сочинениям Салтыкова, напечатанным в номере, но потребовал за публикации Энгельгардта, Елисеева и статью экономиста Черняева «Соляной налог с финансовой точки зрения» объявить «Отечественным запискам» первое предостережение.
Хотя полной поддержки бдительные цензоры не получили, в том числе и от председателя Санкт-Петербургского цензурного комитета, тайного советника Александра Григорьевича Петрова, всё же большинством при согласии тогдашнего министра внутренних дел Льва Макова решение было принято, а император его одобрил.
В этой истории есть и другие любопытные детали. В частности, Маков через несколько лет застрелится только лишь на основании подозрений его в коррупции, а рассказ Салтыкова «Больное место», ныне затерявшийся среди его более знаменитых сочинений, тогда же был высоко оценён многими критиками как мастерски написанная психологическая проза.
Надо сказать, что заработать подобным образом следующие предостережения «Отечественные записки» могли довольно скоро: Салтыков вёл журнал смело, стараясь, чтобы издание после смерти Некрасова не потеряло ни подписчиков, ни лица. Но, к счастью, профилактические наезды с пагубными последствиями на несколько лет были прекращены. Хотя эксцессы бывали: так, в сентябре того же 1879 года была арестована сентябрьская книжка журнала: был вырезан лист из главы «Finis Монрепо» и половина главы из очерка, входящего в цикл «Круглый год».
Что же произошло? На этот раз бдительные цензоры, в целом одобрив «Finis Монрепо», указали: «Говоря о новых строгих мерах, предпринимаемых правительством, автор позволяет себе в настоящих обстоятельствах предлагать правительству шутовскую и безнравственную идею “умников в реке топить, а упование возложить на молодцов из Охотного ряда. А когда молодцы начнут по зубам чистить, тогда горошком. Раз, два, три и се не бе. (Очевидно, под горошком сатирик разумеет картечь.) Молодцов горошком, а на место их опять умников поманить. А потом умников горошком, так оно колесом и пойдёт”».
Тираж журнала в этот момент был более восьми тысяч, и типографии пришлось заниматься вырезкой листа из всех экземпляров, так что к подписчикам номер пришёл только в конце сентября.
Несмотря на административные эксцессы, в ту пору у Салтыкова был явный прилив сил. Он даже стал соглашаться выступить с чтением своих произведений на благотворительных вечерах в пользу Литературного фонда, где был помощником председателя. Особенно запомнился многим вечер 9 марта 1879 года в зале Дворянского собрания (это, для любителей литературного краеведения, угол Итальянской и Михайловской улиц Санкт-Петербурга, сейчас там филармония). Несмотря на то что состав был звёздный: Тургенев читал своего «Бурмистра», Достоевский – главу из «Братьев Карамазовых», выступили также Плещеев и Яков Полонский, Салтыков, читавший первые главы нового романа «Современная идиллия», «произвёл сенсацию: вызывали три раза». Присутствовавший на вечере поэт и фольклорист Дмитрий Садовников отмечал в своём дневнике, что Щедрин (так уж приросло к Салтыкову его литературное имя!) читал «очень своеобразно», «временами и очень кстати зевая. Его одутловатое лицо, значительная седая борода и тёмные ещё волосы, самый голос, – всё это как нельзя более шло к содержанию и тону рассказа о том, как русский человек “годит”».
«Современной идиллии» и сам Салтыков придавал особое значение. Он писал её именно как роман, писал несколько лет. Выросла она из небольшого рассказа, напечатанного ещё при жизни Некрасова, в феврале 1877 года, о похождениях двух «годящих», то есть выжидающих, интеллигентах с мыслью о пародировании литературы, которая защищает «интересы любострастия». Название Салтыков недолго думая, совершенно по-постмодернистски, выдернул со страниц «Отечественных записок», но донекрасовских – там в 1865 году была напечатана повесть Василия Авенариуса «Современная идиллия», которую Михаил Евграфович в своё время отнёс к «клубницизму новейшего времени», а саму манеру письма Авенариуса охарактеризовал так: «Половые отношения, которые у него всегда на первом плане, выражаются до такой степени голо и незамысловато, что рассказ об них возбуждает в читателе не игривость в мыслях, а отвращение».
Первоначальный замысел, развиваясь и усложняясь, превратился в итоге в одно из самых оригинальных произведений русской (да и не только русской) литературы. Хитроумие «Современной идиллии» в том, что она, выросшая на почве литературы и разнообразно связанная с литературой (литературность романа порождает всё новые исследования), сюжетно ввергает своих читателей в те сферы жизни, где без какой-либо литературы прекрасно обходятся, открывает ему «угрюмую сферу жранья», напоминает ему о всепоглощающем и неусыпно подстерегающем пространстве брюха. Питаемая литературным словом книга разворачивает перед нами мир пустословия, словесной имитации и краха искателей «нового слова». «Бессловесность, ещё так недавно нас угнетавшая, разрешилась самым удовлетворительным образом. Мы оба сделались до крайности словоохотливы, но разговоры наши были чисто элементарные и имели тот особенный пошиб, который напоминает атмосферу дома терпимости. Содержание их главнейшим образом составляли: во-первых, фривольности по части начальства и конституций и, во-вторых, женщины, но при этом не столько сами женщины, сколько их округлости и особые приметы».
Хотя Салтыков полагал, что его раблезианская книга заворожит и усыпит цензуру, он и на этот раз просчитался. 22 января 1883 года редакция «Отечественных записок» получила второе предостережение за публикации январского номера. Здесь уже хорошо нам известный цензор Лебедев усмотрел крамолу в статье Николадзе «Луи Блан и Гамбетта» и в сценах «Злополучный пискарь, или Драма в Кашинском окружном суде», входящих в «Современную идиллию». То, что в поле цензурного внимания попал колоритный Николай (Нико) Николадзе, засветившийся на поприще безбрежной эмансипации ещё во времена публикации романа «Что делать?», понятно – его связи с народовольцами были хорошо известны полиции. Но сполна досталось и Салтыкову. В своём рапорте цензурному комитету Лебедев отмечал, что в публикуемых главах «Современной идиллии» «проводится идея полного отрицания всего существующего в нашем обществе и народе», «автор предаёт…