ната и приятеля Эдварда Джеймса, откровенно цитирующей фрагмент с человеком в майке из «Лова тунца».
Оба эти произведения объединяет совершенно новый подход Дали к искусству живописи во второй половине 60-х годов. Его подходы, как мы знаем, менялись в течение его творческой жизни достаточно часто — от радикальных, искажающих реальный предмет до сюрреалистической неузнаваемости (причем художник никогда не «опускался» до беспредметности, даже в юности, в период увлечения кубизмом), до бездушно-академических (заказные портреты, натюрморты, «Битва при Тетуане» и другие), когда он говорил, что люди устали от абстракционизма, истосковались по безмятежному реализму с его благостным романтическим теплом.
«Лов тунца» и «Галлюциногенный тореадор», составленный из ностальгических цитат его прежних работ, объединяют уже не «конкретные образы Иррационального», со сладострастием рвавшиеся из обожженного паранойей подсознания, и не обретенная в 40-е годы вера в высокие идеалы Возрождения, породившая прекрасные, соревнующиеся с творениями старых мастеров полотна на евангельские темы. Указанные работы объединяет другое — философское осмысление глобальных тем исторического бытия нашей планеты, всей Вселенной в целом, жизни и смерти эпох, цивилизаций и отдельного человека. Его страх, отчаяние, надежда даны в мощных и точных живописных метафорах, на этих холстах предстает подлинная трагедия не только краткого удела отдельного индивидуума, но и зыбкость, непрочность и вероятная обреченность конечной, по Шардену, Вселенной.
Следующим увлечением Дали стала стереоскопия. Идея трехмерного изображения в живописи занимала его давно, истоки этого интереса можно найти в детстве, когда длиннобородый учитель Трайта показывал малышу Сальвадору картинки в своем магическом театрике.
Толчком к этому послужила, как любил говорить Дали, «объективная случайность». Весной 1969 года Дали и Аманда посетили выставку ученика Рембрандта, голландского художника Герарда Доу, живопись которого полна буколического очарования в жанровых картинах, а его портреты музыкальной игрой света и тени напоминают великого Вермеера. Аманде очень понравилась одна из работ Доу, и Дали купил ей альбом. Рассматривая книгу, Аманда обнаружила, что некоторые свои картины Доу повторял. Не копировал, а повторял под другим углом зрения. Дали осенило: Доу делал это, чтобы достичь оптического эффекта. Он буквально заболел этой идеей и стал усиленно экспериментировать. Он начал писать парные картины и попытался с помощью Робера Дешарна, фотографа и последнего своего секретаря, сконструировать систему зеркал, чтобы изображение стало объемным. Из-за того, что стеклянные зеркала, как пишет Дешарн в своих воспоминаниях, давали эффект двойного отражения, фотограф предложил использовать вместо стекла полиэтиленовую пленку, и результат улучшился. В дальнейшем предполагалось использовать в этих целях и телевидение.
Эти опыты обогатили творческое наследие Дали новыми замечательными работами. Лучшей можно считать «Дали, рисующий Галу со спины, с шестью запечатленными добродетельными оболочками глаз, условно отраженными шестью настоящими зеркалами». Здесь Гала сидит спиной к художнику в матроске, в какую маленького Сальвадора одевали в детстве, в ней же мы видим мальчика в «Призраке сексуального влечения» и «Галлюциногенном тореадоре». Лицо жены художника отражено зеркалами, как и лицо Дали, похожего здесь на Веласкеса. По этому поводу он писал: «Я нахожу в себе все больше сходства с Веласкесом — и лысина уже наметилась, и лицо удлинилось. А там, глядишь, и дотяну до Эль Греко». И еще: «От Веласкеса я узнал о свете, лучах, бликах и зеркалах куда больше, чем мог бы узнать из сотен увесистых научных книг. Его полотна — это золотая россыпь точных, выверенных решений». Помимо искомого эффекта бинокулярности мы видим в этой не до конца завершенной работе блестяще выраженные живописными средствами мысли Дали о неизбежно преходящей жизни, о вечном таинстве любви, объединившей художника и модель в едином и нерасторжимом замкнутом пространстве Зазеркалья.
На ту же тему бинокулярности написан диптих «Христос Гала». В двух картинах, отличающихся друг от друга лишь незначительными изменениями в световой и цветовой тональностях, Гала изображена распятой на кресте, расположенном горизонтально водному пространству со скалой. Узкая полоска моря под низким горизонтом уже словно не властна над вознесенным распятием, для него не существует сил земной гравитации, оно находится в состоянии безмятежной левитации в ином мире, где нет ни радости, ни печали, и обретает жизнь вечную…
Впервые в мировой живописи на кресте изображена женщина. По церковным канонам, это, разумеется, кощунство, да и в обыденном сознании не укладывается такая версия евангелического сюжета, однако вспомним, что и Дева Мария была вознесена в Царство Божие, правда, не на кресте. В картине 1951 года «Ультрамариново-корпускулярное вознесение» Гала в образе Девы Марии возносится вместе с распятым Христом, и это говорит о высшей святости материнства, первопричине человеческого бытия Иисуса Христа.
Чтобы ощутить эффект стереоскопии, обе картины надо смотреть одновременно: правую — правым глазом, а левую — левым.
Этот диптих написан в 1978 году, когда Дали уже мало работал. Начиная с 1973 или 1974 года у него начали трястись руки, и это стало страшной трагедией для художника. Он просто не мог поверить в такое коварство судьбы. Дали упорно боролся с нежданным недугом — концентрировал волю, включал вдохновение, и, как свидетельствуют очевидцы, болезнь на время отступала, рука переставала дрожать, когда он брался за кисть.
Но все реже и неохотней он это делал. И даже впадал в истеричные состояния и в яростном протесте катался по полу (нервные срывы обретали и такую форму), если алчная Гала требовала срочного выполнения работ по заключенным ею контрактам.
Его раздражало и постоянно терзало бездушное равнодушие жены, ее грубая непристойная ругань и кипевшая в ней перемешанная с ненавистью властная жестокость, какую она выплескивала не только на опостылевшего мужа, но и на его друзей, клиентов, слуг. Однажды она приехала в Порт-Льигат и набросилась чуть не с кулаками на служанку, по ее предположению, спутавшуюся с преданным слугой их дома Каминадой, оскорбляя и обвиняя во всех смертных грехах. Вот уж поистине — не видела «бревна в собственном глазу».
Впрочем, она теперь живет в Пуболе и сюда приезжает не часто, а он ездит к ней только по письменному приглашению. Но звонит она каждый день, осведомляясь обо всем: как он себя чувствует, что сделал, что намерен делать, с кем встречался, что ел, что делает прислуга, кто приезжал или звонил, и так далее.
Когда он приезжает к ней в Пуболь, Гала не очень-то приветлива. Она никогда не оставляет его ночевать, а если он заявляется с Амандой, дальше гостиной она их не пускает, да и разговор всегда пустой, ни о чем, разве что о делах.
Аманда вспоминает, что как-то раз, прощаясь, Дали помахал жене рукой и сказал: «Возвращайся быстрее, Галушка! Я жду тебя, ты знаешь. Возвращайся ко мне…»
И всю дорогу до Порт-Льигата говорил только о ней, называл ее единственной, несравненной, божественной, ангелом, Мадонной, Градивой и так далее. Аманда даже обиделась.
Да, Гала была его настоящей половиной или, как определил доктор Румгер, они были однояйцевыми близнецами, поэтому он жил без нее как бы с парализованной душой, и ее утренние звонки, как успокоительная таблетка, снимали раздражение и грусть, ее любимый и родной до боли, заботливый голос не позволял ему слишком расслабляться и стимулировал к работе.
Современники видели в ней сволочную и алчную, беспринципную и аморальную бабу, но Дали знал ее лучше, знал, что в глубине души она наполнена самоуничижительными комплексами вины и раскаяния, несмотря на внешнее проявление вышеуказанных черт. И надо отдать ей должное, она, как никто другой, понимала душу Дали, душу великого человека и гениального художника, она знала всю ее сложнейшую партитуру, тонкую и высокоорганизованную, с тончайшими нюансами настроения, также закомплексованную его душу, ранимую и раненную еще в детстве. Для нее он был и оставался душевнобольным ребенком, которого нельзя излечить здравым смыслом и общепринятыми законами человеческого общежития. Она понимала, что его фантазии, выдумки, совершенно несуразные с точки зрения обычного человека, для него являются самой настоящей реальностью и только в ней он мог гармонично существовать, и она никогда даже и не пыталась вывести его из этого состояния. Она была гениальной женой и очень умной женщиной. Этого не отнять. Прочтем, к примеру, такой отрывочек из «Дневника одного гения»:
«…Мне вдруг послышался голос Веласкеса, и кисть его, пролетая мимо, сказала: “Что с тобой малыш, ты не поранился?” …а живопись, живокисть живописала… Какая же сила у этого Веласкеса! Триста лет спустя он кажется единственным великим художником в истории. И тогда Гала, с горделивой скромностью, с которой лишь ее народ способен чествовать победившего героя, проговорила:
— Конечно, но ведь и ты ему здорово помог!
Я посмотрел на нее, хоть после всего этого мне вовсе не надо было смотреть на нее, чтобы знать, что со своей шевелюрой и моими усами, после пушистого орешка, космической обезьяны и плетеной корзинки с черникой она больше всего похожа на Майский ливень Веласкеса, с которым бы я мог заниматься любовью.
Живопись — это любимый образ, который входит в тебя через глаза и вытекает с кончика кисти, — и то же самое любовь!»
Да, лучше не скажешь. «Живопись, живокисть…» Эти слова из стихотворения, сочиненного под впечатлением от Перпиньянского вокзала, казавшегося ему центром мироздания:
В поисках «кванта действия»
Живопись, живокисть, живописать…
В поисках «кванта действия»
Сколько же жизни он живонапишет
Живопись, живокисть, живописать.
«Живонаписал» своей волшебной «живокистью» Сальвадор Дали за свою жизнь чрезвычайно много, а «квантом действия» была для него именно Гала, она была мотором и крыльями парящего в свободном полете самолета, и ответственность за безопасность постоянно пикирующего в неизведанное и стремящегося в космическую высь самолета ей приходилось брать на себя, и она не боялась отвечать за их общую свободу.