– И то правда, – ответил капитан нежным и полным слез голосом, которым он всегда говорил о жене. – Она ведь умерла в 1823 году, когда мы еще не помирились.
– Вот как! – сказал генерал. – Ты, значит, полагаешь, что мы с тобой помирились?
Капитан улыбнулся.
– Мне кажется, – сказал он, – что когда братья обнялись, как мы только что с тобой, после тридцати лет разлуки…
– Это ничего не значит, мэтр Пьер. Ты думаешь, что я смогу помириться с таким бандитом, как ты?! Я протягиваю ему руку, что ж! Я обнимаю его, хорошо! Но в душе моей раздается голос, который говорит: «Я не прощаю тебя, санкюлот! Я не прощаю тебя, разбойник! Я не прощаю тебя, корсар!»
Капитан продолжал смотреть на брата с улыбкой. Он прекрасно знал, что генерал испытывает к нему искреннюю дружбу.
Когда ворчание генерала закончилось, Пьер произнес:
– А вот я прощаю тебя за то, что ты воевал против Франции.
– Вот как! – сказал генерал. – Когда Франция была гражданской Республикой или бонапартистской империей, я воевал. Но воевал я против 1793 года и против 1805 года, понял меня, браконьер? И никогда против Франции.
– Что тебе на это сказать, брат? – ответил на это капитан все с тем же дружелюбием. – Мне почему-то всегда казалось, что это одно и то же.
– А поскольку отец всегда так считал, пусть и продолжает так считать, – сказал Петрюс. – Вы же, дядя, полагали обратное, и продолжайте оставаться при своем мнении. Мне же кажется, что пора перевести разговор на другую тему.
– Да, действительно, – промолвил генерал. – Как долго мы будем иметь честь видеть тебя?
– Увы, дорогой мой Куртенэ, я здесь надолго не задержусь.
Пьер Эрбель, отказавшись от имени Куртенэ, продолжал называть так брата как старшего их рода.
– Почему же это ненадолго? – спросили вместе генерал и Петрюс.
– Я рассчитываю уехать сегодня же, дети мои, – ответил капитан.
– Сегодня, отец?
– Черт! Ты, решительно, сошел с ума, старый пират! – произнес генерал. – Ты хочешь уехать, едва успев приехать?!
– Мой отъезд зависит от разговора, который должен состояться у меня с Петрюсом, – сказал капитан.
– А также от охоты, которую ты затеял с друзьями-браконьерами департамента Ильи-Вилен?
– Нет, брат, там у меня умирает приятель, старый друг, утверждающий, что будет мучиться, если я не закрою ему глаза.
– А может быть, и он явился тебе, как твоя Тереза? – спросил генерал со свойственным ему скептицизмом.
– Дядя!.. – вмешался Петрюс.
– Да, я знаю, что мой братец-пират верит в Бога и в привидения. Но послушай, старый морской волк, тебе повезло в том, что, если Бог и есть, то он не видел, как ты пиратствовал. Ведь в противном случае для тебя не было бы больше ничего святого ни в этом мире, ни в том.
– Если бы это было так, – мягко ответил, качая головой, капитан, – это было бы весьма прискорбно для моего бедного друга Сюркуфа. И это было бы еще одной причиной для того, чтобы я поторопился вернуться к нему.
– Ах, так это Сюркуф умирает? – воскликнул генерал.
– Увы, да! – сказал Пьер Эрбель.
– Честное слово, одним бандитом станет меньше!
Пьер посмотрел на генерала с грустью.
– Что случилось? – спросил тот, тронутый этим взглядом за душу. – Почему ты на меня так смотришь?
Капитан со вздохом покачал головой.
– Ну же, скажи, – настаивал генерал. – Я не люблю людей, которые молчат, когда их просят говорить. О чем ты думаешь? Можешь сказать?
– Я думаю о том, что скажет обо мне мой старший брат, когда я умру.
– Что-что? И что же я скажу?
– «Честное слово, одним бандитом стало меньше!» – повторил капитан, смахивая слезу.
– Отец! Отец! – прошептал Петрюс.
Затем, повернувшись к генералу, он сказал:
– Дядя, вы недавно отчитывали меня и были правы. Если я сейчас отчитаю вас, буду ли я неправ? Скажите!
Генерал легонько кашлянул, что происходило с ним всегда, когда он был в затруднительном положении и не знал, что ответить.
– И что же, твой Сюркуф так плох? Черт побери! Я прекрасно знаю, что он был хорошим и смелым человеком. Наподобие Жана Бара, хотя и служил другому делу.
– Он служил делу народа, брат! Делу Франции!
– Делу народа! Делу Франции! Когда они говорят о Франции и о народе, эти проклятые санкюлоты полагают, что этими словами все сказано. А спроси у своего сына Петрюса, у этого аристократа, имеющего лакея в ливрее и родовой герб на дверце кареты, есть ли во Франции что-нибудь другое, кроме народа.
Петрюс покраснел до корней волос.
Капитан перевел на сына свой нежный, вопрошающий взгляд.
Петрюс молчал.
– О, он расскажет тебе обо всем, когда вы останетесь с ним с глазу на глаз. И ты непременно снова согласишься с тем, что он прав.
Капитан покачал головой.
– Он мой единственный ребенок, Куртенэ, – сказал капитан. – И он очень похож на мать.
Это был один из тех ответов, на которые генералу нечего было возразить.
И он кашлянул.
А потом произнес:
– Я хочу спросить, не помешает ли состояние здоровья твоего приятеля Сюркуфа отужинать у меня с Петрюсом?
– Да, мой друг очень плох, – грустно произнес капитан.
– Что ж, это меняет дело, – сказал генерал вставая. – Оставляю тебя с сыном, поскольку вынужден первым сказать тебе, что у вас в семье накопилось много проблем. Если останешься и пожелаешь поужинать со мной, всегда рад. Если же уедешь и мы больше не увидимся, счастливого пути!
– Боюсь, что не увидимся, брат, – оказал Пьер Эрбель.
– В таком случае обними же меня, старый заговорщик!
И генерал открыл объятия, в которые достойный капитан устремился с глубокой нежностью, смешанной с уважением, которое он всегда питал к старшему брату.
Затем, как бы стараясь избежать нежностей и волнения, столь мало подходивших его привычкам и особенно симпатиям, генерал резко отстранил от себя брата и обратился на прощание к Петрюсу:
– Мы увидимся с вами сегодня вечером или же завтра утром, не так ли, племянник?
И поспешил на лестницу. По ступенькам он сбежал с легкостью двадцатилетнего юноши, бормоча себе под нос:
– Что за чертов человек! Никак не могу при встрече с ним не обнаружить, что у меня глаза еще на мокром месте!
Глава LXVIОтец и сын
Едва за генералом закрылась дверь, как Пьер Эрбель во второй раз протянул руки к сыну, который, прижав отца к груди, увлек его к софе и усадил рядом.
И тут, словно в продолжение слов, только что высказанных братом, капитан в течение некоторого времени прошелся взглядом по роскошным вещам, которые украшали мастерскую, по коврам и обоям, на которых были изображены царственные персоны, по древним предметам меблировки времен Ренессанса, по греческим пистолетам с серебряными набалдашниками, по арабским ружьям с коралловой инкрустацией, по кинжалам в ножнах из позолоченного серебра, по богемскому стеклу и по фландрскому серебряному шитью.
Осмотр был коротким, а взгляд капитана, когда он перенес его на сына, продолжал оставаться чистым и радостным.
Петрюс же, напротив, испытывая стыд за эту роскошь, так резко контрастировавшую с голыми стенами фермы в Планкоете и с простотой жилища отца, опустил глаза.
– Ну, дитя мое, – спросил отец тоном, в котором слышался нежный упрек, – и это все, что ты можешь мне сказать?
– О, отец, простите меня, – сказал Петрюс. – Я упрекаю себя за то, что заставил вас покинуть вашего умирающего друга и приехать ко мне. Я ведь мог и подождать.
– Но не об этом вовсе, вспомни, дитя мое, ты писал в своем письме.
– Это так, отец. Прошу простить меня. Я написал вам, что мне нужны деньги, но я ведь не говорил вам: «Бросьте все и привезите их лично». Этого я не писал…
– Ты мне этого не писал?.. – переспросил капитан.
– Нет, нет, отец! – воскликнул Петрюс, обнимая родителя. – Вы правильно сделали, что приехали. Я очень рад вас видеть.
– И к тому же, Петрюс, – продолжал отец, слегка взволнованный объятием сына, – мое присутствие здесь необходимо. Я должен серьезно поговорить с тобой.
Петрюс почувствовал себя чуть более уверенно.
– А, понимаю, отец, – сказал он. – Вы не можете дать мне того, о чем я вас попросил, и решили сказать мне об этом лично. Но не будем больше об этом, я сошел с ума, я был неправ! О! Дядя мне все объяснил перед самым вашим приходом. И я убедился в своей неправоте еще больше, когда увидел вас.
Капитан покачал головой с доброй отеческой улыбкой на губах.
– Нет, – сказал он. – Ты меня не понял.
Затем, вынув из кармана бумажник и положив его на стол, добавил:
– Вот твои десять тысяч франков.
Петрюс был сражен этой неисчерпаемой добротой.
– О, отец! – воскликнул он. – Я не могу принять их!
– Почему?
– Потому что я все обдумал, отец!
– Обдумал, Петрюс? Но что?
– Вот что, отец: вот уже шесть месяцев, как я начал злоупотреблять вашей добротой. За эти шесть месяцев вы сделали больше, чем это было в ваших силах. За эти шесть месяцев я разорил вас.
– Бедное дитя, ты меня разорил!.. Это сделать не очень трудно.
– Ах, вы сами это видите, отец!
– Это не ты меня разоряешь, бедный мой Петрюс! Это я тебя разорил!
– Отец!
– Да, это так, – сказал капитан, с грустью подумав о прошлом. – Я накопил для тебя королевское состояние. Скорее, оно само накопилось. Поскольку я никогда не понимал, что такое деньги. Ты ведь помнишь, как это состояние исчезло…
– Да, отец. И я горжусь нашей бедностью при мысли о том, как она к нам пришла.
– Но, согласись, Петрюс, что, несмотря на эту бедность, я ничего не жалел, когда речь шла о твоем образовании и о твоем счастье.
Петрюс прервал слова отца.
– И даже на исполнение моих капризов, отец!
– Что поделаешь! Прежде всего я стремился к тому, чтобы ты был счастлив, дитя мое! Что я ответил бы твоей матери, когда она пришла бы ко мне и спросила: «Как наш сынок?»
Петрюс сел на колени капитану и зарыдал.