– Я видел эту пьесу, дядя.
– И не аплодировал маркизу де Монкаду?
– Аплодировал, поскольку Арман прекрасно исполнял эту роль. Но не его герою.
– Ах, так! Вы, значит, святоша, господин племянник?
– Да нет, дядя. Но оттого, что мужчина святоша, дойти до того, чтобы брать деньги от женщины…
– Ба! Дорогой друг! Когда мужчина беден, а женщина богата, как мадам де Моранд или графиня Рапт…
– Дядя! – воскликнул, вставая, Петрюс.
– Прекрасно, племянник, прекрасно! Это теперь не в моде! Не будем больше об этом, мода меняется. Но что я должен подумать: четыре месяца тому назад, когда я в последний раз был у тебя, я видел твою мастерскую, увешанную твоими эскизами, и примыкающую к ней комнату, за порядком в которых следила привратница, торжественно называемая горничной. У твоей двери я вытирал ноги о несвежий половичок. Ты совершенно спокойно отправлялся пешком в Латинский квартал для того, чтобы поужинать за двадцать два су у Фликото. И я говорил себе: «Мой племянник – бедный художник, который зарабатывает кистью четыре-пять франков, не желает влезать в долги, не хочет сидеть на шее у своего бедного отца. Мой племянник – честный парень, но простоват. Следовательно, я должен дать моему племяннику хороший совет». И я даю ему совет, как мсье де Лозун советовал своему племяннику. Я ему говорю: «Парень, ты красив, элегантен. Вот твоя принцесса. Она – не герцогиня Беррийская, не дочка регента, но она купается в миллионах…»
– Дядя!
– Я снова прихожу сюда и вижу дворик, превращенный в сад, цветник с редкими растениями… О! Вольеру с птицами из Индии, из Китая, из Калифорнии… Конюшню, в которой стоят лошади стоимостью в шесть тысяч франков и упряжь с гербами семьи Куртенэ… Ох, ох, ох! Я поднимаюсь наверх обрадованный, думая про себя: «Отлично, мой племянник – смышленый парень, а это лучше, чем быть просто талантливым человеком». Я вижу наверху ковры, мастерскую, как у Гро или Ораса Берне, и думаю: «Ну, теперь все идет, как надо!»
– Я вынужден с сожалением сказать вам, дядя, что вы полностью ошибаетесь.
– Значит, все плохо?
– Нет, дядя. Но я прошу вас поверить мне, что я слишком горд, чтобы быть обязанным всей этой роскошью, с которой вы соизволили меня поздравить, кому-то, кроме себя самого.
– А, черт возьми! Понимаю: тебе заказали картину и заплатили вперед?
– Нет, дядя.
– Тебе поручили расписать ротонду церкви Мадлен?
– Нет, дядя.
– Тебя назначили придворным живописцем Его Величества Российского Императора с жалованьем в десять тысяч рублей?
– Нет, дядя.
– Значит, ты залез в долги?
Петрюс покраснел.
– Ты выдал векселя седельщику, каретнику, мебельщику. А поскольку ты выдавал им векселя на имя барона Эрбеля де Куртенэ и известен, как мой племянник, тебе дали все в кредит.
Петрюс опустил голову.
– Но знай, – продолжал граф, – и запомни хорошенько: когда все эти люди явятся ко мне с векселями, я им скажу: «Барон Эрбель? Я такого не знаю!»
– Дядя, будьте спокойны, – сказал Петрюс. – Они никогда к вам не явятся.
– А к кому же они придут?
– Ко мне.
– И когда придут, ты сможешь с ними расплатиться?
– Смогу.
– Сможешь, проводя половину дня в лесу для того, чтобы встретиться там с графиней Рапт, каждый вечер находясь в «Опере» или в театре «Буффонады» для того, чтобы поклониться там графине Рапт, а каждую ночь проводя на балах для того, чтобы пожать ручку графини Рапт?
– Дядя!
– Ну да, правду выслушивать не очень приятно, не так ли? Но ты должен ее выслушать.
– Дядя, – с гордостью сказал Петрюс. – Поскольку я вас ни о чем не прошу…
– Черт возьми! Меня больше всего и беспокоит то, что ты ничего не просишь. Ведь поскольку ты не просишь ничего ни у своей любовницы, ни у меня, а сам тратишь по тридцать – сорок тысяч в год, это означает, что ты клянчишь деньги у своего отца-пирата.
– Да. И должен вам сказать, дорогой дядюшка, что мой отец-пират не только не отказывает мне в том, что я у него прошу, но и обходится без нравоучений.
– И ты предлагаешь мне последовать его примеру? Ладно, я постараюсь быть не противнее его. Но я должен прежде всего сказать тебе, почему я был в плохом настроении, когда вошел сюда, и почему вначале я говорил с тобой несколько резко.
– Я не требую от вас никаких объяснений.
– Но объясниться я должен. Поскольку ты прав: коль ты ни о чем меня не просишь…
– Кроме вашей дружбы, дядя.
– Так вот, для того, чтобы мы остались друзьями, я тем более должен объяснить вам причины моего дурного настроения.
– Слушаю вас, дядя.
– Знаешь ли ты?.. Да вообще-то тебе и знать ни к чему… Я сейчас расскажу тебе одну историю. Назовем ее героя ***. Послушай и пойми причину моего плохого настроения. Некий рабочий тридцать лет тому назад пришел пешком из Лиона в Париж, без гроша в кармане, без чулок и без рубахи. Проживя в нищете и терпении целых пять лет, он стал начальником полиции с жалованьем в три тысячи франков. Он богат, не так ли? Человек, который пришел в Париж без ботинок, а теперь имеет три тысячи ливров ренты – богатый человек. Ибо тот человек богат, который благодаря работе свободен от страстей, от потребностей, от капризов своего темперамента или своего воображения. Но только после двух лет его пребывания в Париже жена подарила ему сына, а затем она умерла.
«Что же я должен сделать из сына?» – задумался отец, когда ребенку исполнилось пятнадцать лет.
Само собой разумеется, что ему и на секунду в голову не пришла мысль сделать ребенка тем, чем он был сам. А именно рабочим. Кроме того, вы знаете, что меня в высоких кругах обвиняют в том, что я якобинец, и должен признаться, что эта отцовская гордость, которая стремится вырастить сына так, чтобы он добился большего, чем отец, была одной из идей революции 1789 года и что, если бы революция только такими идеями и ограничилась, я не стал бы на нее сердиться… Итак, этот отец сказал сам себе:
«Я всю жизнь проливал пот и кровь, я страдал, как самый последний бедняк. И не следует, чтобы мой сын страдал, как я. Из трех тысяч франков моего жалованья я выделю половину на его обучение. Затем, когда он закончит учебу, он станет тем, кем захочет: адвокатом, врачом, художником. Какая разница, кем он станет, лишь бы стал кем-нибудь».
И он устроил молодого человека в один из самых лучших пансионов Парижа. Отец жил на оставшиеся полторы тысячи в год… Нет, на тысячу! Потому что, сам понимаешь, надо было давать сыну еще пятьсот франков на карманные расходы… Ты слушаешь меня, Петрюс?
– Очень внимательно, дорогой дядюшка, хотя и не понимаю, куда вы клоните.
– Сейчас узнаешь. Но прошу тебя внимательно следить за моим рассказом.
Граф достал из кармана табакерку, а Петрюс приготовился не потерять ни единого слова из того, что собрался сказать ему дядя, как до этого он не упустил ни слова из предыдущего рассказа.
Глава LVIВ которой доказывается, что между продавцами нот и продавцами картин гораздо больше общего, чем это принято считать
Граф Эрбель с наслаждением втянул в себя понюшку табака, стряхнул с жабо его крошки и продолжал:
– Итак, ребенка приняли в один из лучших парижских коллежей, где, помимо положенного для коллежей уровня образования, он стал заниматься с учителем английского языка, с учителем немецкого языка, с учителем музыки. Таким образом, его обучение стало стоить уже не две тысячи франков, а две с половиной. Отец его жил на пятьсот франков в год. Но что такое была для него физическая пища? Главное, что его сын получал в достаточном количестве пищи духовной!
Молодой человек учился довольно неплохо. И его отец получал в качестве возмещения за свои жертвы похвалы от учителей за прилежание, хорошее поведение и успехи сына.
В восемнадцать лет он был выпущен из коллежа, зная немного греческий, немного латинский, немного немецкий и немного английский языки. Заметь, что знал он их поверхностно, а это очень малая компенсация за те пятнадцать тысяч франков, которые отец потратил на его обучение. Но следует отметить, что он достиг больших успехов в игре на пианино. И когда отец спросил его, кем он хочет стать, молодой человек смело и без колебаний ответил: «Музыкантом!»
Отец не очень хорошо понимал, что такое быть музыкантом. В его представлении быть артистом значило давать на открытом воздухе концерты, играя на виолончели, на арфе или на скрипке. Но для него это было не так важно: сын решил стать музыкантом, и у него было право выбирать то, что ему по душе.
У молодого человека спросили, у кого он хотел бы продолжить свое музыкальное образование. И он назвал самого известного пианиста своего времени.
С большим трудом удалось уговорить маэстро давать молодому человеку три урока в неделю по десять франков за урок. Это составило двенадцать уроков в месяц, или сто двадцать франков.
Разница между тысячью четырьмястами франков в год и двумя тысячами пятьюстами франков была бы не столь уж большой, если бы можно было сэкономить что-то на пансионе бедного ребенка. Но что он мог сделать, имея тысячу сто шестьдесят франков!
К счастью, в это время отцу увеличили содержание на шестьсот франков. Он этому очень был рад: это давало сыну пенсион в тысячу семьсот пятьдесят франков. А сам отец и до этого жил на пятьсот франков, значит, сможет прожить и еще!
Но надо было покупать пианино. Учиться можно было только на пианино работы Эрара. Маэстро-пианист переговорил со знаменитым мастером, и цена пианино с четырех тысяч франков была снижена до двух тысяч шестисот франков. Кроме того, было получено разрешение расплатиться за инструмент в течение двух лет. Сошлись на том, что ученик из тысячи семисот франков будет ежемесячно вносить по сотне франков.
Через пару лет ученик достиг некоторого уровня. Но так не считали его соседи, которые, будучи, как всегда, несправедливыми по отношению к видимым или слышимым успехам, утверждали, что молодой исполнитель был весьма слаб, поскольку никак не мог сразу же преодолеть трудные музыкальные пассажи, которыми он их потчевал с утра до вечера. Соседи пианиста всегда несправедливы, но молодого человека их несправедливость ничуть не беспокоила. Он упорно играл этюды Беллини и вариации из «Робин Гуда» Моцарта, «Вольного стрелка» Вебера и «Семирамиды» Россини.