— Неужели наш поэт превозносил леность?
— Добейтесь признания в «Каво», дорогой мой, будете сочинять по одной песенке в месяц, в три месяца или даже в год, и никто вам слова не скажет.
— Да нет, он просто-напросто предлагал мне свой кошелек.
— Не соглашайтесь, Петрус; если бы вам надлежало принять подобную услугу от друга, я потребовал бы, чтобы предпочтение вы отдали мне.
— Я ни от кого не приму этой жертвы, друг мой, — отозвался Петрус.
— Не сомневаюсь, — сказал Сальватор, — и, зная, что вы не согласитесь, я не стал предлагать вам деньги.
— Значит, по-вашему, мы должны смириться с распродажей? — спросил Жан Робер у Сальватора.
— Без колебаний! — заявил Сальватор.
— Продаем! — решительно произнес Петрус.
— Продаем, — вздохнул Жан Робер.
— Продаем, — подтвердил Сальватор.
— Продаем! — эхом отозвался в мастерской четвертый голос.
— Людовик! — обрадовались трое друзей.
— Мы, стало быть, занимаемся распродажей? — спросил молодой доктор, подходя с распростертыми объятиями и улыбкой на устах.
— Да.
— А что продаем? Можно узнать?
— Наши души, скептик ты этакий! — проговорил Жан Робер.
— Продавайте свою, если хотите, — сказал Людовик, — а я свою с продажи снимаю: я нашел ей другое применение.
И, забыв о распродаже, четверо друзей заговорили об искусстве, литературе, политике, а тем временем чайник запел на огне, и каждый стал готовить себе чай.
Чай хорош только тогда — примем к сведению эту аксиому, очень важную для настоящих любителей его, — когда его готовишь сам.
Друзья просидели до полуночи.
Но, заслышав бой часов, все вскочили, словно от удара электрического тока.
— Полночь, — заметил Жан Робер, — мне пора домой.
— Полночь! — воскликнул Людовик. — И мне домой пора.
— Полночь, — проговорил Сальватор, — я должен идти.
— Мне тоже нужно идти, — сказал Петрус.
Сальватор протянул ему руку.
— Только мы двое сказали правду, дорогой Петрус, — заметил комиссионер.
Жан Робер и Людовик расхохотались.
Все четверо, смеясь, стали спускаться.
На пороге они остановились.
— Хотите, я скажу каждому из вас, куда он идет? — спросил Сальватор.
— Скажите! — воскликнули трое приятелей.
— Вы, Жан Робер, направляетесь на улицу Лаффита.
Жан Робер попятился.
— Теперь скажите им! — рассмеялся он.
— Людовик! Сказать, куда идете вы?
— Пожалуй!
— На улицу Ульм.
— Я в самом деле туда собирался, — признался Людовик, делая шаг назад.
— А вы, Петрус?
— О! Я…
— Отправляетесь на бульвар Инвалидов. Не падайте духом, Петрус!
— Постараюсь! — отвечал Петрус, пожимая Сальватору руку.
— А куда идете вы? — спросил Жан Робер. — Вы же понимаете, дорогой друг, что было бы нечестно, если бы вы унесли с собой все три наших секрета, а мы не взяли бы даже по кусочку вашей тайны!
— Куда иду я? — без улыбки переспросил Сальватор.
— Да, вы.
— Я попытаюсь спасти господина Сарранти, которого должны через неделю казнить.
На том друзья и разошлись.
Однако художнику, поэту и доктору не давала покоя одна и та же мысль.
Насколько выше них был этот таинственный комиссионер, втайне подготовлявший великое дело, в то время как каждого из них занимала лишь любовь к женщине! Он же радел за все человечество!
Правда, он любил Фраголу, а Фрагола любила его.
XXXVУЛИЦА ЛАФФИТА
Последуем за каждым из наших героев; возможно, так мы скорее приблизимся к развязке нашей истории.
В порядке сделанного Сальватором перечисления мы начнем с Жана Робера.
От Западной улицы до улицы Лаффита путь неблизкий. Поэт взял на улице Вожирар кабриолет, ехавший порожняком от заставы Мен. Жан Робер проехал почти через весь город. К концу 1827 года Париж кончался улицей Новых Афин, а улица Новых Афин начиналась от улицы Сен-Лазар.
Жан Робер предупредил кучера, что он выйдет, не доезжая до середины улицы Лаффита.
Но напрасно кучер пытался выяснить, какой ему нужен номер.
— Я сам вас остановлю, — отвечал Жан Робер.
На недавно построенной церкви Лоретской Богоматери пробило четверть первого.
Жан Робер расплатился с кучером, как положено довольному успехом поэту и счастливому влюбленному, и, завернувшись в плащ, заторопился прочь. В те времена молодые люди, подражая изображенным на фронтисписах Байрону, Шатобриану и г-ну д’Арленкуру, еще носили плащи.
Подойдя к дому № 24, Жан Робер остановился.
Улица была пустынна. Молодой человек нажал на едва заметный звонок, расположенный рядом с тем, что бросался в глаза, и стал ждать.
Привратник не захотел дергать за шнур, а вышел отпереть дверь самолично.
— Натали? — вполголоса спросил Жан Робер, опуская золотую монету в руку важного привратника, дабы вознаградить его за беспокойство среди ночи.
Привратник понимающе кивнул, ввел Жана Робера в свою каморку и отворил дверь на служебную лестницу.
Жан Робер бросился наверх.
Привратник прикрыл за ним дверь.
Он взглянул на золотую монету и заметил:
— Вот черт! Похоже, мадемуазель Натали нашла себе выгодное дельце. Меня не удивляет, что она так элегантна!
Жан Робер поднимался стремительно; это указывало на то, что ему здесь все знакомо; он очень спешил поскорее добраться до четвертого этажа, что, видимо, и было целью его ночного путешествия.
Это было тем более вероятно, что наполовину скрытая сумраком девушка поджидала его появления.
— Это ты, Натали? — спросил молодой человек.
— Да, сударь, — отвечала субретка; ее безупречный наряд полностью оправдывал то, что сказал о ней привратник.
— Что твоя госпожа?
— Предупреждена.
— Она сможет меня принять?
— Надеюсь, что так.
— Узнай, Натали, узнай!
— Не угодно ли вам пока войти в голубятню? — с улыбкой спросила современная Мартон.
— Куда скажешь, Натали, куда скажешь, дитя мое, лишь бы там, куда я войду, мне не пришлось ждать слишком долго.
— На этот счет можете не волноваться: вы любимы!
— Правда, Натали, я любим?
— Да, но ведь вы того и заслуживаете.
— Не льсти мне.
— О вас пишут в газетах!
— А разве в газетах не пишут о господине де Маранде?
— Это так, но он совсем другое дело.
— Скажешь тоже!
— Он не поэт.
— Нет, зато он банкир. Ах, Натали, если бы женщинам пришлось выбирать между банкиром и поэтом, поверь мне, мало кто из них отдал бы предпочтение поэту…
— А вот моя госпожа…
— Твоя госпожа, Натали, не женщина, она ангел.
— Кто же тогда я?
— Ужасная болтушка, которая отнимает у меня все время.
— Войдите, — пригласила субретка. — И постарайтесь наверстать упущенное.
И она втолкнула Жана Робера в «голубятню», как он сам называл небольшую квартирку.
Она состояла из прелестной комнаты и прилегавшей к ней туалетной, стены которых были обтянуты ситцем. Диваны, подушки, занавески, кровать — все было из того же ситца, что и обивка стен. Ночник, подвешенный к потолку в лампе розового богемского стекла, освещал эту небольшую комнату, напоминавшую шатер, который сильфы и ундины ставят для королевы фей, когда она объезжает свои владения.
Когда г-жа де Маранд не могла принять Жана Робера у себя, она встречалась с ним в этой квартирке; она-то и приказала обставить с этой целью комнату по своему вкусу.
А поскольку находилась она под самой крышей, молодая женщина, так же как и Жан Робер, называла ее «голубятней».
Комната заслуживала такое название не только потому, что располагалась на четвертом этаже, но и потому, что там встречались влюбленные.
Никто, кроме г-жи де Маранд, Жана Робера, Натали и обойщика, не знал о существовании этого гнездышка.
Именно здесь, в этом тайнике, хранились тысячи мелочей, составляющие богатство истинных влюбленных: пряди волос; ленты, оброненные когда-то одной и хранившиеся другим на груди; увядшие букеты пармских фиалок; даже камешки с прожилками, подобранные на морских пляжах, где влюбленные встречались раньше и бродили вместе. Там же хранилось самое дорогое сокровище: письма, благодаря которым они могли восстановить путь их страсти — от волны к волне, от дерева к дереву, от цветка к цветку. Письма почти непременно приводят к беде, однако влюбленные не в состоянии не писать их, а потом не в силах их сжечь. А ведь можно было бы сжечь письма и хранить их пепел. Впрочем, пепел — это признак смерти и эмблема небытия.
На камине лежала небольшая записная книжка, где они написали одно и то же число: 7 марта. По обеим сторонам каминного зеркала висели два небольших натюрморта с цветами, написанных г-жой де Маранд еще до замужества. Там же — странная реликвия, к которой Жан Робер, суеверный, как все поэты, относился с особым благоговением: над каминным зеркалом висели четки слоновой кости, с которыми Лидия ходила к первому причастию. Там было все, что может быть в комнате, предназначенной не только для любовных свиданий, но и для ожидания, для мечтаний; там было все, что способно скрасить ожидание и удвоить счастье.
Само собой разумеется, что ждать приходилось только Жану Роберу.
Поначалу он ни за что не хотел встречаться в этой комнате, находившейся в особняке Марандов. С деликатностью, свойственной лишь избранным, он выразил это отвращение Лидии.
Однако та сказала:
— Доверьтесь мне, друг мой, и не пытайтесь быть деликатнее меня; поверьте, я предлагаю вам то, что могу: это мое право.
Жан Робер хотел бы услышать объяснение этого права, но Лидия его оборвала на полуслове.
— Положитесь на мою щепетильность, — сказала она, — но большего не просите: это значило бы открыть вам тайну, которая мне не принадлежит.
И Жан Робер, любивший до самозабвения, закрыл на все глаза и позволил ввести себя за руку в небольшую голубятню на улице Лаффита.
Там он проводил счастливейшие часы своей жизни.
Там, как мы сказали, все было сладостно, даже ожидание.