Сапоги же, в отличие от сужающихся панталон, расширялись под ними, обрисовывая очертания ноги, которую природа в своей материнской прозорливости создала, видимо, такой, чтобы та могла поддерживать своего владельца в равновесии среди самых своенравных всплесков разбушевавшегося океана.
Его красное лицо выделялось на фоне белого галстука, повязанного под широким воротником, напоминая букет маков в белой обертке.
Косынка в красную и зеленую клетку, повязанная вокруг шеи морским узлом, и черная фетровая шляпа с широкими полями и длинным ворсом дополняли его костюм.
Прибавим, что он держал в руке огромную трость, приобретенную им, несомненно, в Восточной или Западной Индии, где растет удивительный тростник. Очевидно, в память о каком-то событии, с которым была связана эта трость, моряк приказал приделать к ней золотой набалдашник, пропорциональный ее гигантским размерам.
Что могло привлечь на распродажу картин этого необыкновенного господина?
Если бы Петрус был художником-маринистом, посещение какого-нибудь богатого моряка в отставке, желающего иметь коллекцию марин, не вызывало бы удивления.
Но моряк в мастерской исторического, даже скорее жанрового художника не мог не вызвать удивления у истинных любителей.
Вот почему появление моряка в мастерской привлекло к себе внимание присутствовавших, до тех пор занятых исключительно картинами.
Он же, не смущаясь, остановился посреди лестницы, бросил вокруг испытующий взгляд, вынул из кармана чехол, из чехла — очки с золотыми дужками, водрузил их на нос и пошел прямо к картине Шардена, привлекшей, казалось, его особое внимание, как только он ее заметил.
На картине была изображена хозяйка, чистившая овощи, которые она сейчас опустит в котелок.
Огонь, котелок, овощи были написаны так правдоподобно, что моряк при виде котелка, крышка которого лежала на печи, громко воскликнул, поднеся нос к полотну и шумно вдохнув воздух:
— Гм-гм!
Он прищелкнул языком и продолжал:
— Бульон так и просится в рот.
Потом поднял левую руку и восхищенно произнес:
— Превосходно! Просто прекрасно!
Говорил он так громко, словно находился в мастерской один.
Несколько посетителей, разделявшие мнение вновь прибывшего о полотне Шардена, подошли поближе, а те, кто думали иначе, напротив, отдалились.
После долгого и тщательного осмотра картины, во время которого моряк то поднимал, то опускал очки, он наконец отошел с видимым сожалением и, заметив одну из первых марин Гюдена, произнес:
— Ну и ну! Вода как настоящая! Подойдем поближе!
Он в самом деле приблизился к картине, почти касаясь носом полотна.
— Да, тысяча чертей и преисподняя! — выкрикнул он. — Это вода, и не простая, а соленая… Чья же это картина?
— Одного молодого человека, сударь, одного молодого человека, — сообщил пожилой господин, с наслаждением нюхавший табак перед мариной, которой любовался моряк.
— Гюден, — подхватил он, прочтя на картине подпись. — Я, кажется, слышал это имя в Америке, но впервые вижу работу этого мастера. Хоть вы и говорите, что он еще молод, на мой взгляд тот, кто написал эту шлюпку и эту волну — настоящий мастер. Мне, правда, не очень нравятся матросы, которые в нее садятся, но нельзя же все делать в совершенстве! Ну, посмотрим, посмотрим.
И моряк стал разглядывать картину вблизи.
— А что вы скажете об этом бриге, что виден вон там, на заднем плане?
— Сударь, не в обиду будь вам сказано, но это корвет, а не бриг… Корвет, который идет против ветра левым галсом, под гротом, фоком и двумя марселями; хотя это весьма скромно с его стороны. При таком бризе он мог бы поставить свои брамсели и даже лисели. Я в такую погоду обычно приказывал: «Поставить все паруса!»
Моряк по старой привычке выкрикнул эту команду в полный голос.
Все обернулись. Лишь несколько любителей продолжали осмотр мастерской, однако большая часть присутствующих сгрудилась вокруг моряка; пользуясь термином, позаимствованным у поэтов, скажем, что толпа пошла за ним.
Незнакомец, как видят читатели, был услышан.
Так, пожилой господин успел обменяться с ним несколькими словами, подхватывая его ответы на лету.
— Ах, сударь, — заметил он, — вы, верно, командовали судном?
— Имел эту честь, сударь, — отвечал незнакомец.
— Трехмачтовым судном, бригом, корветом?
— Корветом.
Словно не желая продолжать разговор (во всяком случае, на морскую тему), моряк оставил волны, лодку и корвет Гюдена и перешел к картине Буше.
Однако старый любитель, желавший, без сомнения, знать, что такой большой знаток искусства думает о придворном художнике г-жи Дюбарри, следовал за моряком по пятам.
Как небесное светило притягивает к себе спутники, так моряк завладел вниманием сопровождавших его слушателей.
— Хотя это полотно не подписано, — изрек наш незнакомец, глядя на работу последователя Карла Ванлоо, — нет нужды спрашивать имя его автора: это «Туалет Венеры» кисти Буше. Художник из лести придал своей Венере черты несчастной куртизанки, которая в те времена бесчестила французскую монархию… Плохая живопись! Плохой художник! Не люблю Буше! А вы, господа?
Не ожидая ответа тех, к кому он обращался, незнакомец продолжал по-прежнему в полный голос:
— Это прекрасный колорист, знаю! Но художник он претенциозный и манерный, под стать персонажам его эпохи… Отвратительная эпоха! Жалкое подражание эпохе Возрождения! Ни плоти, как у Тициана, ни мяса, как у Рубенса!
Он повернулся к слушателям:
— Именно поэтому, господа, я люблю Шардена: это единственный поистине сильный художник, потому что он подлинно прост среди жеманства и условностей своего времени… О, простота, господа, простота! Что бы вы ни говорили, к ней всегда нужно возвращаться…
Никто не собирался оспаривать истинность этой аксиомы.
Более того: любитель, уже обменявшийся с моряком несколькими репликами, огляделся по сторонам, будто прося слова, и, видя, что никто не возражает, заметил:
— Вы абсолютно правы, сударь, абсолютно правы!
Любителя постепенно стал увлекать этот моряк, резкий, но искренний, грубоватый, но здравомыслящий.
— Если бы я мог дожить до того времени, как осуществится моя мечта, — продолжал капитан задумчиво, — я умер бы счастливейшим из смертных, потому что мое имя было бы связано с великим деянием.
— Не будет ли нескромностью спросить, сударь, о чем вы мечтаете? — спросил старый любитель.
— Отчего же, сударь, отнюдь не будет! — отвечал капитан. — Я хочу основать бесплатную школу рисования, где перед учителями будет стоять одна задача: учить простоте в искусстве.
— Великая идея, сударь!
— Правда?
— Величайшая и филантропическая. Вы, сударь, живете в столице?
— Нет, но я намерен здесь поселиться. Что-то мне надоело мотаться вокруг света.
— Вы объехали вокруг света? — в восхищении вскричал его собеседник.
— Шесть раз, сударь, — просто ответил моряк.
Любитель отпрянул.
— Но вы подвергались большей опасности, чем господин де Лаперуз! — заметил он.
— Господин де Лаперуз совершил лишь два кругосветных путешествия, — все так же просто проговорил моряк.
— Я, может быть, имею честь беседовать с прославленным моряком? — поспешил задать вопрос любитель.
— Пф! — только и вымолвил скромный незнакомец.
— Могу ли я узнать, как вас зовут, сударь?
— Зовут меня Лазар Пьер Берто, по прозвищу Монтобан.
— Не родственник ли вы знаменитого Берто де Монтобана, племянника Карла Великого?
— Вы хотели сказать — Рено де Монтобана?
— Да, верно: Рено… Берто…
— Ну да, эти имена легко спутать. Думаю, я не имею этой чести, если только по материнской линии… Кроме того, в нашем имени есть непроизносимая буква, которую представители семейства Рено де Монтобанов никогда не имели чести носить.
Любитель, не понимавший, в каком месте своего имени капитан Монтобан вставляет непроизносимую букву, тщетно примерял ее мысленно со всех сторон.
Наконец он отказался от этой затеи и убедил себя, что просто-напросто не расслышал и неправильно понял: видимо, моряк говорил о различии в гербах, а не в именах.
Он вынул из кармана визитную карточку и передал ее капитану со словами:
— Капитан! Я бываю дома по понедельникам, средам и пятницам от трех до пяти часов пополудни. В пять я обедаю, и если вы пожелаете иногда оказать мне честь, разделив со мной скромную трапезу, я буду счастлив: моя жена без ума от морских сражений, и вы нас обоих порадуете, рассказав что-нибудь из своего прошлого.
— С удовольствием, сударь, — кивнул капитан, опуская карточку в карман. — Сражения, на мой взгляд, и существуют для того, чтобы о них рассказывать.
— Совершенно справедливо, сударь, совершенно справедливо! — с поклоном ответил любитель и удалился.
После этой своей победы капитан еще больше стал расхваливать каждую картину и завоевал сердца двух-трех других любителей, пораженных, как и первый, справедливостью его суждений и его пылкой любовью к простой живописи.
Через два часа он завоевал всеобщее восхищение.
За ним неотступно ходили по пятам по мастерской и слушали его со вниманием и сосредоточенностью прилежных учеников, внимающих прославленному профессору.
Эта карусель — в полном смысле слова — продолжалась до пяти часов, то есть до того времени, когда, как мы уже заметили, посетители расходились.
В тот момент как слуга Петруса отворил дверь, чтобы напомнить об окончании осмотра, капитан повернул картину, прислоненную лицом к стене и словно не предназначавшуюся для продажи.
Это был эскиз битвы «Прекрасной Терезы» с «Калипсо», который Петрус набросал однажды после оживленного рассказа отца.
Едва взглянув на картину, Пьер Берто восхищенно вскрикнул, заставив остановиться тех, что уже потянулись к выходу.
— Клянусь богом морей, я не думал, что такое возможно! — вскричал он.
Несмотря на напоминание слуги, присутствовавшие столпились вокруг капитана.