Одним из бесчисленных проявлений застенчивости Фраголы было то, что, услышав звонок, она убегала и пряталась в своей комнате.
Вот и теперь она поднялась из-за стола, бросилась в свою комнату и скрылась за дверью.
Сальватор пошел открывать.
Человек в широком полонезе, или, иными словами, в длинном рединготе, отделанном широкими полосами меха, стоял на пороге.
— Вы комиссионер с Железной улицы? — спросил гость.
— Да, — отвечал Сальватор, пытаясь разглядеть лицо посетителя; это оказалось невозможным, поскольку гость трижды обмотал вокруг шеи полотнище коричневой шерсти, что до известной степени позволяло считать его уже в ту эпоху изобретателем наших современных кашне.
— Мне необходимо с вами поговорить, — сказал незнакомец, вошел и прикрыл за собой дверь.
— Что вам угодно? — спросил комиссионер, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную ткань, закрывавшую лицо его собеседника.
— Вы один? — спросил тот, озираясь.
— Да, — подтвердил Сальватор.
— В таком случае мой маскарад ни к чему, — сказал посетитель, бесцеремонно сбрасывая полонез и разматывая огромный шарф, скрывавший его лицо.
Когда полонез был снят, а шарф размотан, Сальватор, к своему великому изумлению, узнал г-на Жакаля.
— Вы?! — вскричал он.
— Ну да, я, — с добродушнейшим видом отозвался г-н Жакаль. — А чему вы удивляетесь? Разве я не должен нанести вам визит признательности, чтобы поблагодарить за те дни, которые я благодаря вам смогу еще прожить на земле? Ибо я заявляю во всеуслышание и хотел бы повторить это целому свету, что вы выручили меня из отвратительного дела. Бр-р… Стоит мне об этом подумать, как меня мороз по коже пробирает.
— Если это и объясняет цель вашего визита, — сказал Сальватор, — мне непонятен смысл этого маскарада.
— Нет ничего проще, дорогой господин Сальватор. Прежде всего, я люблю польские костюмы, особенно зимой, а вы, надеюсь, согласитесь, что сегодня утром холодно по-зимнему. Кроме того, я не хотел, чтобы меня узнали.
— Что вы имеете в виду?
— Мне было бы крайне трудно — если не невозможно — объяснить подобный визит в такой день, как сегодня.
— Значит, сегодняшний день не похож на другие?
— Нисколько. Во-первых, воскресенье — единственный день недели, когда наша святая Церковь предписывает нам отдыхать, значит, этот день отличается от других. И потом, сегодня второй и, стало быть, последний день выборов.
— Я все равно не понимаю.
— Немного терпения, и вы все поймете. Но так как я пришел к вам по важному делу, и оно займет время, я был бы вам крайне признателен, если вы позволите мне сесть.
— О, тысячу извинений, дорогой господин Жакаль! Входите же!
Молодой человек указал начальнику полиции на небольшую гостиную, куда вела приоткрытая дверь.
Господин Жакаль вошел и устроился в кресле у камина.
Сальватор продолжал стоять.
Через другую дверь гостиной, которая вела в столовую и была отворена, г-н Жакаль увидел там два прибора.
— Вы завтракали? — спросил он.
— Я уже закончил, — ответил Сальватор, — и если вам угодно сообщить о цели вашего визита…
— Непременно! Итак, я вам говорил, — продолжал г-н Жакаль, — что мне было бы невозможно объяснить свой визит к вам в подобный день.
— А я вам заметил, что не понял вашей мысли.
— Вы поймете, когда узнаете, что избраны не только все кандидаты оппозиции в Париже — это вы уже прекрасно знаете, и я об этом умалчиваю, — но и большинство либеральных кандидатов по всей Франции. Признайтесь, что, если воскресенье для вас такой же день, как другие, для правительства это не так.
— О! Какую новость вы мне принесли! — радостно воскликнул Сальватор.
— Новость, которую еще никто не знает, но мы уже знаем благодаря телеграфу. Позвольте вам сказать, что, судя по радости, которую она вам принесла, я не даром потерял время, явившись к вам с этим визитом. Но это не все, что я имею вам сообщить, дорогой господин Сальватор.
Молодой человек протянул руку.
— Сначала и прежде всего, господин Жакаль, уточним этот пункт, — предложил он. — Вы уверяете, что кандидаты оппозиции были избраны в большинстве в департаментах?
— Клянусь, что это правда, — торжественно и в то же время печально произнес г-н Жакаль, в свою очередь протягивая руку.
— Спасибо за добрую весть, дорогой господин Жакаль! Всегда к вашим услугам, если мне вновь посчастливится встретить вас под ветвью дерева.
Господин Жакаль вздрогнул.
Это происходило с ним всякий раз, когда он вспоминал о своем приключении или кто-то на него намекал.
— Так вы полагаете, что я уплатил вам свой долг, дорогой господин Сальватор?
— Полностью, господин Жакаль, — ответил молодой человек, — и я буду рад вам это доказать при первом удобном случае.
— Зато я считаю, что уплатил его лишь наполовину, — с таинственным видом проговорил начальник полиции, — вот почему, и только ради этого, я прошу вашего позволения продолжить рассказ.
— Слушаю вас очень внимательно.
— Позвольте сначала задать вам вопрос.
— Пожалуйста.
— Как вы поступили бы, дорогой господин Сальватор, будь вы правительством или, еще проще, французским королем, если бы увидели, что, несмотря на все ваши усилия, а также попытки государственных чиновников спасти положение, враждебная вам партия одерживает верх?
— Я попытался бы узнать, дорогой господин Жакаль, — просто отвечал Сальватор, — почему одерживает верх враждебная мне партия, и, если она и в самом деле представляет большинство, присоединился бы к этому большинству. Это не так уж трудно.
— Конечно, конечно, и если бы мы руководствовались только высшим разумом, то вы были бы правы. Прежде всего надо отдавать себе отчет в том, что составляет успех неприятельской партии, и овладеть этими составляющими. Здесь мы с вами думаем одинаково. К несчастью, правительство представляет себе все не так отчетливо, как мы. Правительство умеет лишь подавлять.
— Угнетать! — усмехнулся Сальватор.
— Угнетать, если угодно, я не настаиваю. Итак, правительство, несомненно, полагает, что действует в интересах большинства, а потому решило подавлять или, как вы считаете, угнетать; сейчас, дорогой господин Сальватор, я умоляю напрячь все ваше внимание. Положим, правительство — право оно или нет — должно действовать именно таким образом. Как оно за это возьмется?
— Не знаю, право, — покачал головой Сальватор.
— А! Вы не знаете. Зато я могу просветить вас на этот счет, и именно ради этого я здесь. Что, по-вашему, сделает правительство, отражая этот удар?
— Вероятно, объявит в Париже осадное положение, как собиралось поступить в тот день, когда должны были состояться казнь господина Сарранти и похороны Манюэля. Если не будет принята эта чисто военная мера, предсказываю вам, что господин де Виллель попытается осуществить осадное положение в нравственном отношении, то есть закроет все газеты оппозиции, а это окажет точно такую же услугу, как уничтожение любого света, когда нужно видеть как нельзя лучше.
— Это все меры вероятные, направленные на будущее. Я же хочу с вами поговорить о мерах несомненных, нацеленных на настоящее.
— Признайтесь, господин Жакаль, что все это не очень ясно.
— Вы хотите, чтобы я выражался еще яснее?
— Вы доставили бы мне этим удовольствие.
— Что вы намерены делать сегодня вечером?
— Заметьте, что вы меня расспрашиваете, вместо того чтобы просвещать.
— Такой способ тоже служит моей цели.
— Будь по-вашему. Сегодня вечером я ничем не занят.
Он прибавил с улыбкой:
— Я займусь тем, что делаю всегда, если Господь оставляет мне немного свободного времени: почитаю Гомера, Вергилия или Лукиана.
— Это достойный отдых, который я и сам хотел бы тоже себе время от времени позволять, и сегодня советую вам предаться ему вечером больше чем когда-либо.
— Почему?
— Потому что, если не ошибаюсь, вы не любите шума, толкотни, давки.
— A-а, я, кажется, догадываюсь. И вы полагаете, что в Париже сегодня вечером будет давка, толкотня, шум?
— Боюсь, что так.
— Нечто вроде мятежа? — пристально глядя на собеседника, уточнил Сальватор.
— Мятежа, если угодно, — подтвердил г-н Жакаль. — Повторяю, что я отнюдь не настаиваю на том или ином слове. Но я бы хотел убедить вас, что для такого мирного человека, как вы, чтение древних поэтов гораздо предпочтительнее, нежели прогулка по городу начиная с семи-восьми часов вечера.
— О!
— Все обстоит именно так, как я имел честь вам сообщить.
— Значит, вы уверены, что сегодня вечером будет мятеж?
— Бог мой! Никогда нельзя быть ни в чем уверенным, дорогой господин Сальватор, а менее всего — в капризах толпы. Но если по некоторым сведениям, почерпнутым из надежных источников, позволено составить ту или иную догадку, то я осмелюсь предположить, что проявления народной радости окажутся сегодня вечером шумными… и даже… враждебными.
— Ну да! И произойдет это именно между семью и восемью часами вчера? — переспросил Сальватор.
— Именно между семью и восемью часами вечера.
— Стало быть, вы пришли меня предупредить, что мятеж назначен на сегодняшний вечер?
— Несомненно. Вы отлично понимаете, что я неплохо разбираюсь в настроениях и намерениях толпы и могу утверждать, что, когда новость о победе, одержанной оппозицией, облетит Париж, столица встрепенется и запоет… А от песни до лампиона один шаг: когда город запоет, все начнут зажигать иллюминацию. Как только это будет сделано, от лампиона до петарды рукой подать. Париж разразится грохотом петард и даже ракет. Случайно какой-нибудь военный или священник пойдет по улице, где будут предаваться этому невинному занятию. Уличный мальчишка, — а в этом возрасте люди безжалостны, как сказал поэт, — опять же случайно, бросит одну из петард или ракет в почтенного прохожего. Это вызовет с одной стороны большую радость и взрывы хохота, с другой — крики ярости или призывы «На помощь!». Обе стороны обменяются ругательствами, оскорблениями, и, может быть, ударами: порывы толпы всегда непредсказуемы!