ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ДЕ МАРАНД ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕН
Господин фон Гумбольдт, великий философ и геолог, сказал как-то по поводу того, какое впечатление производят землетрясения:
«Это впечатление объясняется не тем, что в нашем воображении возникают бесчисленные образы катастроф, память о которых сохранила история. Нас поражает то, что мы вдруг теряем врожденную веру в устойчивость земной тверди. С самого детства мы привыкли к контрасту между подвижностью океана и неподвижностью земли. Все свидетельства наших чувств укрепили нас в этой уверенности; но стоит земле дрогнуть, и этой минуты довольно, чтобы разрушить опыт всей нашей жизни. Неожиданно открывается неведомая мощь: покой в природе был не более чем иллюзией, и мы вдруг чувствуем, что оказались безжалостно отброшены в хаос разрушительной силы».
У этого физического впечатления есть эквивалент — впечатление морального свойства, которое приобретается через несколько лет супружеской жизни, когда, после того как мужчина обожал свою жену и полностью ей доверял, он внезапно видит, что у него под ногами разверзлась бездна сомнения.
И действительно: знаете ли вы положение более тяжелое, горестное, плачевное, чем то, в котором оказывается мужчина, крепко привязавшийся к женщине, проживший с ней бок о бок годы в полной безмятежности и вдруг почувствовавший, что его вере и спокойствию нанесен удар? Сомнение, берущее начало в женщине, которую он любит, распространяется на все мироздание. Он начинает сомневаться в себе, в других, в Божьей благодати. Наконец он становится похож на того, о ком говорит г-н фон Гумбольдт и кто прожил тридцать лет в полной уверенности, что у него под ногами твердая почва, но неожиданно чувствует, что она дрожит и уходит у него из-под ног.
К счастью, г-н де Маранд находился в другом положении, вообще трудно поддающемся описанию. Как он и сказал жене, «познание самого себя» заставило его с большой снисходительностью относиться к прекрасной грешнице, которая в результате сообщенных нами обстоятельств связала с ним свою судьбу. И за эту снисходительность по отношению к г-же де Маранд ему следовало тем более воздать должное, что он явно любил свою жену и ни одна женщина на свете не казалась ему более достойной любви и обожания. А так как не бывает любви без ревности, то ясно, что г-н де Маранд в глубине души должен был ревновать жену к Жану Роберу. И действительно, ему случалось переживать жгучую, глубокую, неодолимую ревность. Однако стоило ли быть умным человеком, если бы ум не помогал нам скрывать те из наших страданий, к которым общество относится не с сочувствием, а с насмешкой?
Итак, г-н де Маранд действовал не только как философ, но и как сердечный человек. Имея жену, от которой он, строго говоря, не мог требовать той физической и чувственной привязанности, что зовется любовью, он постарался сделать так, чтобы она должна была испытывать к нему то моральное чувство, что зовется признательностью.
Таким образом, г-н де Маранд был, может быть, самым ревнивым человеком на свете, хотя производил совершенно иное впечатление.
Не удивительно поэтому, что, решившись быть другом Жана Робера, он поспешил стать врагом г-на де Вальженеза; его ненависть к этому человеку была чем-то вроде клапана безопасности, через который он выплескивал ревность к поэту; если бы не это ниспосланное Небом приспособление, рано или поздно на воздух взлетела бы вся машина.
И вот представился удобный случай выплеснуть эту ненависть.
На следующий день после описанной нами ночной сцены г-н де Маранд, вместо того чтобы отправиться в девять часов в собственной карете в Тюильри, вышел в семь часов пешком, нанял на бульваре кабриолет и приказал отвезти себя на Университетскую улицу, где жил Жан Робер.
Он поднялся в четвертый этаж к молодому поэту и позвонил.
Слуга открыл дверь.
Собираясь спросить, может ли он увидеть г-на Жана Робера, г-н де Маранд украдкой осмотрел прихожую.
На столе лежал ящик с пистолетами, в углу покоилась пара дуэльных шпаг.
Господин де Маранд осведомился о хозяине дома.
Лакей ответил, что тот никого не принимает.
Однако г-н де Маранд, обладавший столь же тонким слухом, сколь и проницательным взглядом, отчетливо расслышал два или три мужских голоса, доносившиеся из спальни Жана Робера.
Господин де Маранд передал свою карточку слуге и приказал вручить ее хозяину дома, когда тот останется один, и прибавил, что снова заедет около десяти часов утра после визита к королю.
Слова «после визита к королю» возымели магическое действие, и лакей заверил г-на Маранда, что его приказание будет в точности исполнено.
Банкир ушел.
Но в нескольких шагах от двери Жана Робера он приказал кучеру остановить и развернуть кабриолет так, чтобы он мог увидеть тех, кто выйдет от нашего поэта или, во всяком случае, из его дома.
Вскоре оттуда действительно вышли два молодых человека, и он их узнал. Это были Людовик и Петрус.
Они направились в его сторону, так что г-ну де Маранду осталось только выйти из кабриолета, и он очутился прямо перед ними.
Молодые люди остановились и, вежливо раскланялись с банкиром; они питали к нему лично большую симпатию и уважали его как политика.
Им и в голову не могло прийти, что у г-на де Маранда может быть к ним дело, но он остановил их улыбкой.
— Простите, господа, — сказал он, — но я жду именно вас.
— Нас? — удивились молодые люди и переглянулись.
— Да, вас. Я так и думал, что ваш друг пошлет за вами сегодня утром, и хотел сказать вам два слова о поручении, которое он только что дал вам.
Молодые люди снова переглянулись со все возраставшим удивлением.
— Вы меня знаете, господа, — продолжал г-н де Маранд с покоряющей улыбкой. — Я человек серьезный, привык с уважением относиться к вопросам чести, и вы не можете заподозрить меня хотя бы в малейшем намерении оскорбить честь нашего друга.
Молодые люди поклонились.
— Итак, сделайте мне милость…
— Какую?
— Ответьте откровенно на мои вопросы.
— Постараемся, сударь, — в свою очередь улыбнувшись, пообещал Петрус.
— Вы идете к господину де Вальженезу, не так ли?
— Да, сударь, — не скрывая изумления, ответили молодые люди.
— Вы идете обсудить с ним или его секундантами условия дуэли?..
— Сударь…
— Отвечайте смело. Я министр финансов, а не префект полиции. Речь идет о дуэли?
— Это так, сударь.
— О дуэли, причина которой вам неизвестна?
Задавая этот вопрос, г-н де Маранд пристально посмотрел на молодых людей.
— И это верно, сударь, — подтвердили те.
— Да, — вновь улыбнулся г-н де Маранд, — я знал, что Жан Робер по-настоящему благородный человек.
Петрус и Людовик ждали объяснений.
— Я-то знаю эту причину, — продолжал банкир, — и должен сказать господину Жану Роберу, с которым буду иметь честь увидеться через час, нечто такое, что, возможно, изменит его решение.
— Мы так не думаем, сударь. Нам показалось, что наш друг настроен весьма решительно.
— Окажите мне милость, господа.
— Охотно! — отозвались оба приятеля.
— Не ходите к господину де Вальженезу, пока я не увижусь с господином Жаном Робером и он снова не переговорит с вами.
— Сударь, это настолько противоречит указаниям нашего друга, что мы, право, не знаем…
— Это дело двух часов.
— В некоторых вопросах два часа очень важны: ведь за нами первое слово.
— Уверяю вас, господа, что ваш друг не рассердится, а будет вам благодарен за задержку.
— Вы точно знаете?
— Слово чести.
Молодые люди опять переглянулись.
Петрус спросил:
— Почему бы вам, сударь, не подняться к Жану Роберу прямо сейчас?
Господин де Маранд вынул часы.
— Сейчас без десяти минут девять; ровно в девять я должен быть в Тюильри, а я еще не настолько давно стал министром, чтобы заставлять короля ждать.
— Не позволите ли вы нам хотя бы подняться и предупредить нашего друга об изменениях?
— Нет, господа, нет, умоляю вас этого не делать. Намерения господина Жана Робера должны измениться после того, что́ сообщу ему я. Но в одиннадцать часов будьте у него.
— Тем не менее… — продолжал настаивать Людовик.
— Представьте, — убеждал г-н де Маранд, — что вы не застали господина де Вальженеза дома и вынуждены принять это промедление.
— Друг мой! — заметил Петрус Людовику. — Когда такой человек, как господин де Маранд, уверяет, что в нашем поступке не будет ничего предосудительного, мы можем — таково, по крайней мере, мое мнение — положиться на его слово.
Он поклонился банкиру и продолжал:
— Мы будем у нашего друга в одиннадцать часов, сударь, а до тех пор не предпримем ничего, что противоречило бы вашим намерениям.
Молодые люди снова поклонились, давая г-ну де Маранду понять, что не хотят больше задерживать его на улице.
Банкир вскочил в кабриолет и приказал гнать в Тюильри.
Друзья зашли в кафе Демар и заказали завтрак, желая с пользой употребить время, отведенное им г-ном де Марандом.
Тем временем лакей Жана Робера передал хозяину карточку министра, не забыв, разумеется, прибавить, что тот зайдет к поэту после визита к королю.
Жан Робер заставил слугу дважды повторить поручение, взял карточку, прочел имя и непроизвольно нахмурился. Не то что бы он испугался — молодой человек был одинаково храбр, касалось это пера или шпаги, — но неизвестность тревожила его.
Что было нужно г-ну де Маранду в восемь часов утра? Ведь хотя в это время банкиры и министры уже просыпаются, поэты еще спят!
К счастью, долго ждать ему не пришлось.
Ровно в десять часов в дверь позвонили, а спустя мгновение слуга ввел г-на де Маранда.
Жан Робер встал.
— Примите мои извинения, сударь, — обратился он к банкиру, — вы оказали мне честь своим визитом в половине девятого…
— А вы не смогли меня принять, — закончил за него г-н де Маранд. — Это понятно, ведь вы обсуждали один важный вопрос со своими друзьями, господами Петрусом и Людовиком. Это о нас, банкирах, сложена пословица: «Дела прежде удовольствий». Вы отсрочили мое удовольствие от встречи с вами, но от этого оно стало только больше.