— О Камилл! — в страшном отчаянии вскричала Сюзанна. — Мы расстались навсегда!
— Сюзанна! — не на шутку взволновался Камилл. — Приди в себя. Ты теряешь голову от горя. Это я, Камилл. Я рядом с тобой, я тебя целую, я люблю тебя!
— Нет, ты отлично знаешь, что я права. Ты ведь тоже о нем слышал, верно?
— Так, значит, о нем говорят правду? — спросил Камилл.
— А что о нем говорят?
— Ну, я имею в виду эту историю с завещанием, о которой начинают поговаривать в свете.
— Вот видишь! Вот видишь! Да, это правда. Да, когда этот человек захочет, я буду беднее новорожденного, потому что у того хоть есть мать с отцом, а у меня больше нет никого.
— Значит, есть другой наследник?
— Да, Камилл, да. Я о нем совсем забыла. Есть настоящий наследник. Мой брат хотел продать, хотел… Несчастный безумец! Строил планы, но не торопился их осуществить. Зато смерть поторопилась.
— А зовут этого наследника?..
— Для нас — Конрад де Вальженез, и мы считали его мертвым; для других — Сальватор.
— Сальватор! Таинственный комиссионер? Тот странный человек?! — вскричал американец. — В таком случае все в порядке, Сюзанна, — успокоил девушку Камилл. — Этот человек вторгся и в мою жизнь; он грубо задел и мою честь. Мне тоже надобно свести счеты с господином Конрадом де Вальженезом.
— Что ты намерен делать? — спросила Сюзанна, задрожав от страха и надежды.
— Я убью его, — решительно заявил креол.
XVГЛАВА, В КОТОРОЙ СОЛНЦЕ КАМИЛЛА НАЧИНАЕТ ГАСНУТЬ
Вы, конечно, помните, дорогие читатели — а если не помните, я освежу вашу память — молодую прекрасную креолку из Гаваны, представленную вашему вниманию всего на минуту — что верно, то верно — как г-жа де Розан; она появилась в гостиной у г-жи де Маранд в тот вечер, когда Кармелита пела романс об иве.
Ее появление произвело, как мы сказали и повторяем, на всех гостей чрезвычайное впечатление.
Появившись в свете под покровительством г-жи де Маранд, то есть одной из самых обворожительных его повелительниц, прекрасная креолка за несколько дней превратилась в модную красавицу, и все наперебой старались зазвать ее к себе в гости.
Смуглая, как ночь, румяная, как заря, с огненным взглядом и сладострастными губами, г-жа де Розан одним взглядом, одной улыбкой привлекала к себе внимание не только мужчин, но и женщин; стоя посреди чьей-нибудь гостиной, она напоминала планету в окружении звезд.
За ней числились тысячи побед и ни одного поражения, и это была правда. Живая, горячая, страстная, против собственной воли вызывающая, кокетливая, но не более того! Если она позволяла мужчинам, как выражался Камилл (скорее красочно, чем со вкусом), приблизиться к двери любовного похождения, то умела остановить их до того, как они ступят на порог. Секрет ее добродетели заключался в любви к Камиллу. Да позволят нам читатели между прочим заметить, раз уж для этого представился удобный случай, что в этом заключается секрет всех женских добродетелей: влюбленное сердце — добродетельное сердце.
Вот и с г-жой де Розан происходило то же. Она была влюблена в собственного мужа, более того — обожала его. Обожание вряд ли уместное — мы готовы это признать, — особенно если вспомнить, о чем говорилось в предыдущей главе, но вполне понятное тем, кто не забыл, каким поверхностным блеском, какой привлекательной наружностью наделила Камилла природа.
В самом деле, как мы видели на протяжении нашего рассказа, Камилл, молодой, красивый, скорее капризный, чем изысканный, скорее забавный, нежели умный, получивший в Париже определенный лоск, хотя и был легкомысленным, фривольным, веселым до безумия, должен был нравиться всем женщинам, но в особенности — томной и одновременно страстной креолке, жадной до удовольствий и с нетерпением ожидавшей этих удовольствий.
Победы г-жи де Розан, таким образом, ее не трогали. Всю славу их она, как верная жена, приносила к ногам своего мужа, однако скоро читатели узнают, почему любящая и торжествующая креолка была, несмотря на свой головокружительный успех, необычайно печальна, так что даже некоторые решили, что она находится во власти какой-то болезни тела или души. Не в одной гостиной обратили внимание на бледность ее щек и тени, залегшие вокруг ее глаз. Завистливая вдова уверяла, что креолка больна чахоткой; отвергнутый воздыхатель заявлял, что у нее появился любовник; другой, более милосердный, решил, что ее бьет муж; доктор-материалист подозревал или, вернее, сожалел, что она слишком строго соблюдает супружеский долг, — словом, все что-нибудь говорили, но истинной причины так никто и не угадал.
А теперь, если читателю угодно проследовать с нами в спальню молодой красавицы, он узнает, если сам до сих пор не догадался, тайну этой печали, начинавшей беспокоить весь Париж.
В тот день, когда состоялись похороны г-на Лоредана де Вальженеза, то есть через сутки после сцены, описанной нами в предыдущей главе, г-жа Камилл де Розан, сидя вечером в глубоком кресле розового бархата, предавалась необычному занятию, весьма неожиданному для хорошенькой женщины, находящейся в спальне в час ночи, когда любая женщина таких лет и внешности, как красавица Долорес, должна лежать в постели, мечтать и говорить о любви.
Сидя у китайского лакированного столика, она заряжала пару изящных пистолетов с рукоятками черного дерева и стволами с золотой насечкой, странно смотревшихся в ее прелестных, словно точеных, руках.
Зарядив пистолеты с аккуратностью и точностью, которые бы сделали честь хозяину тира, г-жа де Розан внимательно осмотрела курки, проверила одну за другой собачки, потом отложила пистолеты вправо и взялась за небольшой кинжал, лежавший слева.
В руках прекрасной креолки кинжал не выглядел грозным оружием. Ножны были из серебра с золоченым узором, резная рукоятка была инкрустирована драгоценными камнями, и этот шедевр ювелирного искусства напоминал скорее женское украшение, чем орудие смерти. Но если бы кто-нибудь увидел, как сверкнули глаза г-жи Розан при взгляде на лезвие, он испугался бы и вряд ли сумел бы сказать, что было страшнее: это лезвие или эти глаза.
Осмотрев кинжал так же тщательно, как пистолеты, она положила его на стол, нахмурилась, потом откинулась в кресле, скрестила руки на груди и задумалась.
Вот уже несколько минут она сидела неподвижно, как вдруг услышала знакомые шаги в коридоре, ведущем в ее спальню.
— Это он! — сказала она.
И, молниеносным движением выдвинув ящик, сбросила туда пистолеты и кинжал, заперла ящик, а ключ спрятала в карман пеньюара.
Она торопливо встала; Камилл вошел в спальню.
— Вот и я! — сказал он. — Как?! Ты еще не ложилась, милая?
— Нет, — холодно ответила г-жа де Розан.
— Да ведь уже час ночи, девочка моя дорогая, — заметил Камилл, целуя ее в лоб.
— Знаю, — так же холодно и безучастно отозвалась она.
— Ты, стало быть, выходила? — спросил Камилл, сбрасывая плащ на козетку.
— Не выходила, — только и ответила г-жа де Розан.
— Значит, у тебя кто-то был?
— Никого у меня не было.
— И ты до сих пор не спишь?
— Как видите.
— Чем ты занималась?
— Ждала вас.
— Это на тебя не похоже.
— Когда привычки нехороши, их меняют.
— Каким трагичным тоном ты это говоришь! — начиная раздеваться, промолвил Камилл.
Ничего не отвечая, г-жа де Розан снова села в кресло.
— Ты не ложишься? — удивился Камилл.
— Нет, мне необходимо с вами поговорить, — мрачно промолвила креолка.
— Дьявольщина! Должно быть, ты собираешься сообщить нечто грустное, если говоришь таким тоном?
— Очень грустное.
— Что случилось, дорогая? — подходя ближе, спросил Камилл. — Ты нездорова? Получила дурные известия? Что могло произойти?
— Ничего особенного не произошло, — ответила креолка, — если не считать того, что происходит каждый день. Я не получала никаких известий и не больна в том смысле, как это понимаете вы.
— Тогда что за мрачный вид? — улыбнулся Камилл. — Если, конечно, ты не имеешь в виду нашего бедного друга Лоредана, — прибавил он, пытаясь поцеловать жену.
— Господин Лоредан был не нашим, а вашим другом, и только. Значит, дело не в этом.
— Тогда я отказываюсь разгадать, в чем дело, — сказал Камилл, бросая фрак на кресло и чувствуя, что разговор на столь мрачную тему совершенно его утомил.
— Камилл! Не заметили ли вы ничего необычного во мне за последнее время? — спросила г-жа де Розан.
— Да нет, клянусь честью, — покачал головой Камилл. — Ты обворожительна, как всегда.
— Вы не обратили внимания на то, как я бледна?
— Климат Парижа очень обманчив! Кстати, я должен тебе кое-что сказать: бледность тебе восхитительно идет. Если я что и заметил, так то, что ты с каждым днем хорошеешь.
— Разве круги у меня под глазами не наводят вас на мысль о моих бессонных ночах?
— Нет, клянусь! Я решил, что ты стала пользоваться карандашом для век, это теперь модно.
— Камилл! Вы либо эгоистичны, либо легкомысленны, бедный мой друг, — покачала головой молодая женщина.
И по ее щекам скатились две слезы.
— Ты плачешь, любовь моя? — растерялся Камилл.
— Да взгляни же на меня! — попросила она, подойдя к нему и умоляюще сложив руки. — Я умираю!
— О! — воскликнул Камилл, поразившись бледностью и мрачным выражением лица жены. — Бедная моя Долорес! Да тебе, похоже, плохо!
Он обхватил ее за талию, сел сам и попытался усадить ее к себе на колени.
Но молодая женщина вырвалась из его объятий и отпрянула, бросив на него гневный взгляд.
— Довольно лгать! — решительно промолвила она. — Я устала молчать, я стыжусь своего молчания и требую объяснений.
— Какое я должен дать тебе объяснение? — спросил Камилл естественным тоном, словно просьба жены его в самом деле удивила.
— Да обыкновенное! Я хочу, чтобы ты объяснил свое поведение с того дня, как ты впервые ступил в особняк Вальженезов.
— Снова твои подозрения! — нетерпеливо воскликнул Камилл. — Я думал, что успокоил тебя на этот счет.