Прошло несколько дней, и однажды утром, прибыв в Тюильри, его преосвященство Колетти, к своему величайшему удивлению и огорчению, увидал карету архиепископа, въезжавшего во двор одновременно с ним.
Он торопливо опустил стекло и, высунувшись в окно, долго всматривался в экипаж архиепископа, желая убедиться, что все это ему не мерещится.
Его высокопреосвященство де Келен тоже узнал карету монсеньера Колетти, и ему пришла в голову та же мысль. Он также высунулся в окно и заметил епископа в ту минуту, как тот его узнал.
При виде монсеньера Колетти его высокопреосвященство ничуть не огорчился, зато при виде монсеньера де Келена в добром здравии его преосвященство Колетти впал в глубокую печаль.
Так уж было угодно судьбе: sic fata voluerunt. Визит архиепископа в Тюильри означал крушение всех честолюбивых иллюзий монсеньера. Итак, с мыслью об архиепископстве приходилось расстаться или, во всяком случае, отложить ее до греческих календ.
Встретившись и обменявшись вопросами о самочувствии, оба прелата стали подниматься по лестнице, которая вела в королевские покои.
Их свидание было недолгим — для монсеньера Колетти, во всяком случае. Ведь он увидел собственными глазами, что его высокопреосвященство пышет здоровьем.
Он поспешил раскланяться с королем под тем предлогом, что его величеству необходимо, очевидно, переговорить с монсеньером де Келеном, и приказал срочно везти себя к графу Рапту.
Каким бы хорошим актером ни был новоиспеченный пэр Франции, ему огромного труда стоило скрыть досаду, когда он услышал о его преосвященстве Колетти. Тот заметил, как граф сдвинул брови, но не обиделся и не удивился. Он почтительно поклонился графу; тот неохотно ответил на его любезность.
Епископ сел и, прежде чем заговорить, стал выбирать, обдумывать и взвешивать слова. Господин Рапт молчал. Прошло несколько минут, а оба они так и не обменялись ни словом. Наконец Бордье, секретарь г-на Рапта, вошел с письмом в руке и передал его графу, после чего вышел из кабинета.
— Вот письмо, которое пришло как нельзя более кстати, — сказал пэр Франции, указывая епископу на штемпель.
— Письмо из Рима, — зардевшись от удовольствия, заметил монсеньер Колетти, так и пожирая глазами конверт.
— Да, ваше преосвященство, это письмо из Рима, — подтвердил граф. — И, судя по печати, — прибавил он, переворачивая конверт, — оно от его святейшества.
Епископ осенил себя крестным знамением, а г-н Рапт едва заметно усмехнулся.
— Вы позволите мне распечатать письмо от нашего святого отца? — спросил он.
— Пожалуйста, пожалуйста, господин граф, — поспешил с ответом епископ.
Господин Рапт распечатал письмо и торопливо пробежал его глазами, в то время как монсеньер Колетти не сводил горящего взора со святого послания, находясь в лихорадочном возбуждении, словно преступник, которому читают приговор.
То ли письмо было длинное или непонятное, то ли пэр Франции решил доставить себе злобное удовольствие и помучить епископа, но он так долго был поглощен письмом, что его преосвященство Колетти счел себя вправе заметить ему это.
— У его святейшества неразборчивый почерк? — начал монсеньер Колетти.
— Нет, уверяю вас, — возразил граф Рапт, протягивая ему письмо. — Вот, прочтите сами.
Епископ с жадностью схватил его и пробежал в одно мгновение. Письмо было кратко, но весьма выразительно. Это был безусловный, ясный, простой, категорический отказ сделать что-либо для человека, чьи поступки, по мнению римского двора, давно требовали сурового наказания.
Монсеньер Колетти изменился в лице и вернул графу письмо со словами:
— Господин граф, не будет ли с моей стороны нескромностью попросить вас о поддержке в этом неприятном положении?
— Я вас не понимаю, монсеньер.
— Мне, по-видимому, оказали плохую услугу.
— Вполне возможно.
— Меня оклеветали.
— И это не исключено.
— Кто-то воспользовался доверием его святейшества и очернил меня в его глазах.
— Я тоже так думаю.
— Господин граф! Имею честь просить вас употребить все ваше влияние, а оно безгранично, и вернуть мне расположение его святейшества.
— Это невозможно, — сухо произнес пэр Франции.
— Нет ничего невозможного для человека ваших способностей, господин граф, — возразил епископ.
— Что бы ни случилось, человек моих способностей, монсеньер, никогда не ссорится с римским двором.
— Даже ради друга?
— Даже ради друга.
— Даже ради спасения невинного?
— Невинность несет собственное спасение в самой себе, ваше преосвященство.
— Итак, вы полагаете, — поднялся епископ, смерив графа полным ненависти взглядом, — что ничего не можете для меня сделать?
— Я не полагаю, монсеньер, я утверждаю.
— Словом, вы наотрез отказываетесь выступить моим посредником?
— Решительно отказываюсь, ваше преосвященство.
— Вы объявляете мне войну?
— Я ее не объявляю, но и не избегаю, монсеньер. Я принимаю ее и жду.
— До скорой встречи, господин граф! — бросил епископ, внезапно устремившись к выходу.
— Как вам будет угодно, ваше преосвященство, — улыбнулся граф.
— Ты сам этого захотел, — вместо прощания глухо пробормотал епископ, с угрозой взглянув на хозяина дома.
Он вышел, полный желчи и ненависти, мысленно выстраивая тысячи планов мести.
Приехав к себе, епископ уже знал, что делать. Он придумал, как отомстить врагу. Его преосвященство отправился в рабочий кабинет, взял в одном из ящиков стола бумагу и торопливо развернул.
Это было обещание графа Рапта, написанное за несколько часов до выборов. В нем он заверял, что, став министром, добьется назначения монсеньера Колетти архиепископом.
На губах его преосвященства мелькнула дьявольская ухмылка, когда он прочел документ. Если бы его увидел в эту минуту Гёте, он узнал бы в нем своего Мефистофеля. Монсеньер Колетти снова сложил письмо, сунул его в карман, сбежал по лестнице, вскочил в карету и приказал кучеру ехать в военное министерство, где несколько минут спустя он спросил маршала де Ламот-Удана.
Через несколько минут секретарь доложил, что маршал ждет его.
Маршалу де Ламот-Удану было далеко до дипломатической тонкости своего зятя, еще дальше ему было до лицемерия монсеньера Колетти. Однако вместо лицемерия и коварства он обладал другим качеством. Его способностью была откровенность; его сила заключалась в прямоте. Он знал епископа только как исповедника и духовника своей жены. Но о его политико-религиозных интригах, тайных кознях, скандально известных поступках он понятия не имел — настолько его прямодушие, широко распахнутое для добра, было наглухо закрыто для зла.
Итак, он принял епископа как священника, которому была доверена величайшая ценность — душевное спокойствие его жены. Маршал почтительно поклонился гостю и, подойдя к одному из кресел, жестом пригласил монсеньера сесть.
— Простите, господин маршал, — начал епископ, — что я отрываю вас от важных дел.
— Мне слишком редко выпадает возможность увидеться с вами, монсеньер, — отвечал маршал, — а потому я принимаю вас с радостью. Какому счастливому случаю я обязан честью принимать вас у себя?
— Господин маршал! — произнес епископ. — Я честный человек.
— Не сомневаюсь в этом, ваше преосвященство.
— Я никогда не делал зла и не хотел бы причинять его никому на свете.
— В этом я убежден.
— Все мои поступки подтверждают безупречность моей жизни.
— Вы исповедник моей супруги, ваше преосвященство. Мне нечего к этому прибавить.
— Я имел честь просить вас о встрече, господин маршал, именно потому, что я исповедую госпожу де Ламот-Удан.
— Слушаю вас, монсеньер.
— Что бы вы сказали, господин маршал, если бы вдруг узнали, что исповедник вашей добродетельной супруги — мерзкий негодяй без чести и совести, мошенник, замешанный в отвратительнейших беззакониях?
— Не понимаю вас, монсеньер.
— Что бы вы сказали, если бы ваш собеседник оказался последним из грешников, бесстыднейшим, опаснейшим из всех христиан?
— Я бы сказал ему, ваше преосвященство, что ему не место рядом с моей женой, а если бы он стал настаивать, я бы взял его за плечи и выставил вон.
— Так вот, господин маршал, если тот, о ком я вам говорю, и не отпетый негодяй, то его в этом обвиняют. Именно у вас, человека, воплощающего собой честность и порядочность, я и прошу справедливости.
— Если я вас правильно понимаю, монсеньер, вас обвиняют неизвестно в каких грехах, и вы обращаетесь ко мне в надежде, что я помогу исправить эту несправедливость. К несчастью, монсеньер, я ничем не могу помочь, о чем весьма сожалею. Если бы вы были офицером — другое дело. Но вы лицо духовное, и вам следует обратиться к министру культов.
— Вы меня не поняли, господин маршал.
— В таком случае, изложите свою мысль яснее.
— Меня обвинили, оболгали перед его святейшеством, и сделал это член вашей семьи.
— Кто же?
— Ваш зять.
— Граф Рапт?
— Да, господин маршал.
— Что общего может быть между графом Раптом и вами? Зачем ему клеветать на вас?
— Вам известно, господин маршал, какое всемогущее влияние оказывает духовенство на буржуа?
— Да, — пробормотал маршал де Ламот-Удан таким тоном, словно хотел сказать: «Увы, это мне известно слишком хорошо».
— Во время выборов, — продолжал епископ, — святые отцы широко воспользовались общественным доверием и употребили его на то, чтобы в Палату прошли кандидаты его величества. Один из таких священников, которому скорее безупречная репутация, нежели его истинные заслуги, дала возможность оказать немалое влияние на исход выборов в Париже, — это я, ваше превосходительство, ваш покорный, почтительный и преданный слуга…
— Однако я не вижу связи, — начал терять терпение маршал, — между клеветой, предметом которой вы явились, выборами и моим зятем.
— Связь самая что ни на есть тесная и прямая, господин маршал. Судите сами! Накануне выборов господин граф Рапт явился ко мне и предложил, в случае если я помогу ему одержать победу, сан архиепископа Парижского, если, конечно, болезнь его высокопреосвященства окажется смертельной, или любое другое свободное архиепископство в случае выздоровления господина де Келена.