— Фи! — с отвращением воскликнул маршал. — Какое омерзительное предложение, до чего отвратителен этот торг!
— Я именно так и подумал, господин маршал, — поторопился заверить епископ, — и даже позволил себе строго осудить господина графа.
— И правильно сделали! — выразил свое согласие маршал.
— Однако господин граф продолжал настаивать, — не умолкал епископ. — Он заметил, и не без основания, что такие талантливые и надежные люди, как он, редки, что у его величества много сильных врагов. Предлагая мне сан архиепископа, — с видом скромника прибавил монсеньер Колетти, — граф сказал, что преследует единственную цель: поднять религиозный дух, который ослабевает изо дня в день. Это собственные его слова, господин маршал.
— И что последовало за этим грубым предложением?
— Оно действительно грубое, господин маршал, но скорее по форме, нежели по сути. Ведь более чем верно другое: гидра свободы снова поднимает голову. Если мы не примем надлежащих мер, не пройдет и года, как с человеческой совестью будет покончено навсегда. Вот почему я был вынужден принять предложение господина графа.
— Если я правильно вас понял, — строго подытожил маршал, — мой зять взялся выхлопотать для вас сан архиепископа, а вы за это обещали сделать его депутатом?
— В интересах Церкви и государства — да, господин маршал.
— Ну что же, господин аббат, — вздохнул маршал, — когда вы вошли сюда, я не хуже вас знал, как относиться к моральным качествам графа Рапта…
— Не сомневаюсь, ваше превосходительство, — перебил его епископ.
— А когда вы отсюда выйдете, господин аббат, — продолжал маршал, — я буду знать, чего ждать от вас.
— Господин маршал! — возмутился было монсеньер Колетти.
— В чем дело? — спросил маршал свысока.
— Простите, ваше превосходительство, мое удивление, но, признаться, когда я сюда входил, я не ожидал, что такое может произойти.
— А что произойдет, господин аббат?
— Вашему превосходительству это известно не хуже меня. Если вы не захотите употребить все свое влияние на то, чтобы вернуть мне милость его святейшества папы римского, перед которым меня очернил господин граф Рапт, я буду вынужден обнародовать письменные доказательства, порочащие графа; не думаю, что господину маршалу будет приятно увидеть свое благородное имя скомпрометированным в столь тягостных обсуждениях.
— Изложите, пожалуйста, вашу мысль понятнее.
— Прочтите, ваше превосходительство, — предложил епископ, вынув из кармана письмо г-на Рапта и подавая его маршалу.
Читая письмо, старик побагровел.
— Возьмите, — брезгливо поморщился он и вернул письмо. — Теперь я вас отлично понимаю и вижу, зачем вы пришли.
Маршал отвернулся и позвонил.
— Ступайте, — сказал он, — и благодарите Бога за то, что на вас сутана и что мы в присутственном месте.
— Ваше превосходительство! — вознегодовал епископ.
— Молчать! — повелительно сказал маршал. — Выслушайте совет, чтобы извлечь хоть какую-то пользу из этого визита. Вам не следует больше исповедовать мою жену, — иными словами, чтобы ноги вашей никогда не было в особняке Ламот-Уданов, иначе вам грозит не несчастье, но бесчестье.
Монсеньер Колетти собирался было возразить, взор его метал молнии, щеки пылали огнем. Он хотел обрушить на маршала самые страшные проклятия, но в эту самую минуту вошел секретарь.
— Проводите монсеньера! — приказал маршал.
— Ты сам этого захотел, — выходя от маршала де Ламот-Удана, пробормотал монсеньер Колетти, точь-в-точь как это было, когда он покидал графа Рапта.
Только улыбка была еще более злобной, чем утром.
— К госпоже де Латурнель! — крикнул он своему кучеру.
Спустя четверть часа он уже сидел в будуаре маркизы; г-жа де Латурнель уехала два часа тому назад и должна была вернуться с минуты на минуту.
Этого времени монсеньеру оказалось вполне довольно, чтобы составить план боевых действий.
Это был настоящий военный план. Ни один завоеватель никогда не изучал с большими терпением и изворотливостью подступы к городу. Насколько результат был предрешен, настолько трудное предстояло наступление. С какой стороны приступить к осаде? Какое оружие выбрать? Рассказать маркизе о сцене, разыгравшейся недавно у графа Рапта, представлялось невозможным: выбирая между графом и им, маркиза колебаться не станет. Епископ отлично это знал, как знал он и то, что честолюбие маркизы берет верх даже над ее набожностью.
Не мог он рассказать и о своей встрече с маршалом де Ламот-Уданом. Это означало бы восстановить против себя самого могущественного в данный момент члена семьи. Однако надо же было с чего-то начинать, и поскорее. Честолюбие может подождать, месть — никогда! А сердце епископа переполняла жажда мести.
Так он размышлял, когда вернулась маркиза.
— Не ожидала, ваше преосвященство, видеть вас сегодня, — приветствовала его маркиза. — Чему обязана этим удовольствием?
— Это почти прощальный визит, маркиза, — отозвался монсеньер Колетти; он встал и припал к руке старой святоши скорее с притворной нежностью, чем с искренним почтением.
— Как прощальный визит? — вскричала маркиза, на которую слова епископа произвели такое действие, словно ей сообщили о конце света.
— Увы, да, маркиза, — печально произнес епископ. — Я уезжаю или, во всяком случае, скоро уеду.
— Надолго? — испугалась г-жа де Латурнель.
— Кто может это сказать, дорогая маркиза! Навсегда, быть может. Разве человеку дано знать о времени возвращения?
— Однако вы ничего мне не говорили о своем отъезде.
— Я же вас знаю, дорогая маркиза; мне известно, с какой благожелательной нежностью вы ко мне относитесь. И я счел, что скрывать от вас эту новость до последней минуты — значит смягчить удар. Если я ошибался, прошу меня извинить.
— А что за причина вашего отъезда? — смущенно спросила г-жа де Латурнель. — И зачем вы едете?
— Причина, — слащаво начал епископ, — заключается в любви к ближнему, а цель — триумф веры.
— Вы отправляетесь с поручением?
— Да, маркиза.
— Далеко?
— В Китай.
Маркиза испуганно вскрикнула.
— Вы были правы, — с грустью заметила она, — может быть, вы уезжаете навсегда.
— Так надо, маркиза, — заявил епископ высокопарно, как Петр Пустынник, торжественно возгласивший: «Так хочет Бог!»
— Увы! — вздохнула г-жа де Латурнель.
— Не лишайте меня последних сил, дорогая маркиза, — притворяясь глубоко взволнованным, говорил епископ. — Я и без того с трудом сдерживаюсь при мысли о разлуке с такими истинно верующими, как вы.
— Когда вы едете, монсеньер? — приходя в необычайное возбуждение, спросила г-жа де Латурнель.
— Может быть, завтра, а скорее всего — послезавтра. Как я уже имел честь вам сказать, мой визит к вам — почти последний. Я говорю «почти», потому что у меня есть к вам некое поручение, и я уеду со спокойной душой, когда оно будет исполнено.
— Что вы имеете в виду, ваше преосвященство? Вы же знаете, что у вас нет более смиренной, более преданной прихожанки, чем я.
— Знаю, маркиза. Я докажу вам это, доверив провести переговоры огромной важности.
— Говорите, ваше преосвященство.
— Перед отъездом я обязан позаботиться о душах, которые Господь соблаговолил мне доверить.
— О да! — прошептала маркиза.
— Я не хочу сказать, что на свете мало честных людей, которые могут направлять моих овечек, — продолжал епископ, — но есть такие души, что перед тем или иным указанным мною правилом поведения как источником их будущего спасения почувствуют неуверенность, смутятся, забеспокоятся из-за отсутствия своего привычного пастыря; из этой верной паствы я, естественно, выделил прежде всего самую верную овечку: я подумал о вас, маркиза.
— Я всегда знала, что вы не оставите меня своими милостями и заботами, ваше преосвященство.
— Я прилежно трудился, чтобы найти себе замену, и остановил свой выбор на человеке, которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не по душе, вы только скажите, маркиза. Я хочу рекомендовать вам человека благочестивого и весьма почтенного: аббата Букмона!
— Вы не могли бы сделать лучшего выбора, монсеньер. Аббат Букмон — один из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.
Ее комплимент, казалось, не очень порадовал монсеньера Колетти: сам он не знал себе равных в добродетели.
Он продолжал:
— Итак, маркиза, вы согласны, чтобы вашим духовником стал господин аббат Букмон?
— От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас благодарю за то, что вы так мудро решили судьбу вашей покорной слуги.
— Есть одно лицо, маркиза, которому мой выбор может понравиться меньше, чем вам.
— О ком вы говорите?
— О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько недель как ее вера слабеет, становится бездеятельной. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой пропасти. Бог знает, кто сможет ее спасти!
— Я попытаюсь это сделать, ваше преосвященство, хотя, скажу вам правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только чудо могло бы ее спасти. Но я готова употребить все свое влияние, и, если потерплю неудачу, поверьте, монсеньер, это произойдет не от недостатка преданности нашей святой вере.
— Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше внимание на то, что эта душа находится в прискорбном состоянии, то потому что знаю, как вы преданы нашей святой матери Церкви. И я дам вам возможность еще раз доказать мне это, поручив вам одно весьма деликатное дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и говорите, как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да простит Господь эту грешницу! Но есть еще одно лицо, чьим большим доверием вы пользуетесь. Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.
— Вы говорите о княгине Рине, монсеньер?
— Да, я действительно хотел побеседовать о супруге маршала де Ламот-Удана. Я уже два дня с ней не виделся, но в последнюю нашу встречу она была так бледна, немощна, слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.