слесарном деле; когда он освободил калитку от всех баррикадировавших ее приспособлений; когда я уже решил, что она вот-вот распахнется, и в нетерпении ухватился обеими руками за прутья, выгнувшись, чтобы заставить калитку поскорее повернуться в петлях, оказалось, что она не намерена повиноваться ни усилиям черного человека, ни лаю собаки, невидимой в высокой траве.
Незнакомец сдался первым. Я же был готов толкать ее хоть до завтрашнего дня!
— Приходите в другой раз, — сказал он мне.
— Почему?
— Перед калиткой целая гора земли, надо ее расчистить.
— Вот и расчищайте!
— Не могу же я заниматься этим сейчас!
— Почему нет? Раз все равно рано или поздно придется делать эту работу, то почему не сию минуту?
— Вы, стало быть, очень торопитесь?
— Завтра я отправляюсь на три месяца в путешествие.
— Тогда, если позволите, я схожу за киркой и лопатой.
И он исчез вместе со своей собакой в густой тени огромных деревьев.
И действительно, то ли западный ветер нанес к калитке за долгие годы тучи пыли, которую дождь превратил в почву; то ли это была просто неровность земли, но у калитки со стороны сада образовался холмик высотой в один-полтора фута; он не сразу бросался в глаза, так как порос высокой травой, поднимавшейся вдоль решетки.
Скоро черный человек вернулся с киркой. Мое воспаленное воображение все преувеличивало до гигантских размеров, и потому незнакомец показался мне рослым галлом, вооруженным фрамой; только черный цвет его кожи мешал сходству.
Он стал рыть землю, сопровождая каждый удар кирки чем-то вроде протяжного вздоха, который издают пекари, за что их и прозвали «хныкалами».
Это было время, когда Лёве-Веймар только что перевел Гофмана; у меня голова была набита всякими историями вроде «Оливье Брюнона», «Майората», «Кота Мурра», «Кремонской скрипки». Я был уверен, что попал в открытое море фантастики.
Наконец черный человек остановился и оперся на кирку:
— Теперь дело за вами.
— За мной?
— Да… Толкайте.
Я повиновался и уперся в калитку ногами и руками. Она некоторое время не поддавалась, наконец, словно решившись, внезапно распахнулась, да так стремительно, что черный человек получил удар в лоб и упал в траву.
Пес, вероятно, принял этот несчастный случай за объявление войны: он стал остервенело лаять, вцепившись в землю когтями и собираясь броситься на меня.
Я приготовился к нападению пса и его хозяина, не сомневаясь, что, как только незнакомец поднимется, он тоже кинется на меня… Но, к моему великому удивлению, из травы, где лежал мой проводник, разъяренному псу приказали замолчать; человек пробормотал: «Ничего, ничего!» — поднялся и вынырнул из травы.
Я говорю «вынырнул из травы», и это чистейшая правда. Когда черный человек пошел вперед, приглашая меня последовать за ним, трава доходила нам до подбородка. Что-то потрескивало у меня под ногами, словно я ступал по каштанам; вероятно, землю устилал, по крайней мере, в фут толщиной слой мха, опавших листьев и плюща.
Я собирался было ринуться в чащу, как вдруг мой проводник меня остановил:
— Минутку!
— Что там еще? — спросил я.
— Мне кажется, следует запереть калитку.
— Ни к чему, мы же скоро пойдем назад.
— Выход не здесь, — отвечал черный человек, бросив на меня угрожающий взгляд, так что я невольно опустил руку в карман, пытаясь нащупать какое-нибудь оружие.
Естественно, я ничего не нашел.
— Почему же здесь нельзя выйти? — полюбопытствовал я.
— Потому что это вход.
Как бы ни был этот довод туманен, он меня удовлетворил, и я решил довести это приключение до конца.
Заперев калитку, мы пустились в путь.
Мне казалось, что я зашел в непроходимый девственный лес, изображенный на гравюре, какую можно увидеть на Бульварах у букинистов: все было на месте, даже поваленное дерево, которое служит мостиком через овраг. Стебли плюща с яростью фурий устремлялись вверх по стволам деревьев и растрепанными прядями свисали с ветвей; десятки всевозможных вьюнков свивались, сплетались, скручивались и под взглядом луны душили друг друга в объятиях на огромном зеленом гамаке, которым казался лес.
Если бы фея растений, выйдя вдруг из чашечки цветка или из ствола дерева, предложила мне провести с нею остаток дней в этих восхитительных зарослях, вероятно, я бы согласился, ничуть не заботясь тем, что об этом может сказать или подумать другая фея, ожидавшая меня на улице Анфер.
Но не фея вышла из своего зеленого дворца: мой проводник, размахивавший палкой и безжалостно сбивавший направо и налево головки растений, попадавших ему под руку, подвел меня к особенно густым зарослям и грубо приказал:
— Проходите!
Первым пошел пес, за ним — я.
Черный человек следовал за мной, и меня не оставил равнодушным этот новый порядок шествия нашего каравана: я представился покупателем, у покупателя есть деньги, а ударить палкой по затылку так просто!
Я оглянулся: заросли за нами уже сомкнулись.
Вдруг я почувствовал, как кто-то схватил меня и тянет назад за ворот редингота… Я подумал, что настала решительная минута.
Я обернулся.
— Стойте! — приказал черный человек.
— Почему?
— Вы что, не видите: у вас под ногами колодец!
Я посмотрел в указанном направлении и увидел темный круг на земле; это в самом деле был отверстый колодец, располагавшийся вровень с землей.
Еще шаг, и я упал бы вниз!
Признаться, на сей раз меня мороз продрал по коже.
— Колодец? — переспросил я.
— Да, он выходит, кажется, в катакомбы.
Незнакомец подобрал с земли камень и швырнул его в бездну.
Несколько мгновений показались мне вечностью, хотя прошло, может быть, всего десять секунд. Но вот я услышал глухой удар, ему ответило подземное эхо: камень ударился о дно колодца.
— Один человек туда уже упал, — невозмутимо продолжал мой проводник, — и, как вы понимаете, его больше никто никогда не видел… Идемте.
Я обогнул колодец, стараясь держаться от него как можно дальше.
Спустя пять минут я вышел из зарослей цел и невредим, но, как только я очутился на опушке, кто-то крепко вцепился мне в плечо.
Впрочем, я начинал привыкать к странным ухваткам моего проводника. Еще пять минут назад мы шагали в полной темноте, теперь же нас освещала луна.
— Ну что? — спокойно спросил я.
— Вот дерево, — произнес в ответ черный человек, указывая пальцем на клен.
— Какое еще дерево?
— Клен, черт подери!
— Я вижу, что клен… И что дальше?
— Вот сук.
— Какой сук?
— На котором он повесился.
— Кто?
— Бедный Жорж.
Я вспомнил историю с повесившимся, о которой был отчасти наслышан.
— A-а! А кто был этот бедный Жорж?
— Несчастный мальчик; так его звали.
— Почему же его так звали?
— Потому что он был несчастным мальчиком.
— А почему он был несчастным мальчиком?
— Потому что, говорю вам, он повесился.
— Но почему он повесился?
— Потому что был несчастным мальчиком.
Я понял, что продолжать расспросы бесполезно. Мой необыкновенный проводник постепенно представал передо мной в истинном свете: это был круглый дурак.
Схватив его за руку, я почувствовал, что он дрожит.
Я снова приступил к нему с вопросами и заметил, что теперь даже голос его дрожал.
Теперь я понял, что его нежелание показать мне ночью сад и дом объясняется страхом.
Оставалось выяснить, почему он носит траур, почему у него черное лицо и черный пес. Я как раз собирался его об этом расспросить, но мой проводник не дал мне раскрыть рта и, словно торопясь поскорее уйти от проклятого дерева, снова устремился в чащу, приговаривая:
— Хватит, хватит, идемте!
Теперь он шел впереди.
Мы снова вошли в чашу. Она занимала не больше арпана земли, но деревья были такие толстые и были посажены настолько часто, что казалось, будто лес раскинулся на целое льё.
Что касается жилища, это был типичнейший в своем роде старинный дом, в котором все, что только могло, разбилось, потрескалось, обвалилось. Вы поднимались на крыльцо по лестнице из четырех или пяти ступеней и оттуда попадали в комнату, выходившую на Восточную улицу, — попадали тоже по каменной лестнице, но винтовой; ступеньки ее разошлись, и во многих местах зияли щели.
Я собирался подняться, но в третий раз почувствовал, как рука моего проводника тянет меня назад.
— Сударь! Что вы делаете? — остановил он меня.
— Осматриваю дом!
— Поостерегитесь! Дом-то этот еле стоит: чуть посильнее дунешь, и он рухнет.
И действительно, то ли кто-то снаружи дунул слишком сильно — северный ветер, например, — то ли и не нужно было дуть на этот дом: часть дома сегодня обвалилась сама.
Я не только вернулся с винтовой лестницы, на которую начал было всходить, но на всякий случай спустился и с крыльца.
Мой осмотр был окончен; мне оставалось лишь выйти. Но где же выход?
Похоже, проводник угадал мое желание и горячо его разделял: он живо ко мне обернулся.
— Ну что, хватит с вас? — спросил он.
— А я все видел?
— Абсолютно все.
— Тогда идемте к выходу.
Он отворил небольшую дверь, невидимую в потемках и скрытую сводом; мы очутились на Восточной улице.
Я шел за своим проводником до самого погреба: мне было любопытно увидеть возвращение Кака в его пещеру.
В наше отсутствие погреб осветился; рядом со входом горела свеча. Внизу у лестницы ждал человек, как две капли воды похожий на моего проводника; я даже подумал, что это его тень: он был черен с головы до ног.
Два негра пошли навстречу один другому и поздоровались за руку; потом они заговорили на языке, показавшемся мне незнакомым, но, прислушавшись, я узнал овернский говор.
Теперь остальное понять оказалось несложно.
Я имел дело просто-напросто с одним из членов почтенного братства угольщиков; темнота, а особенно воображение все преувеличили и опоэтизировали.