— Он сказал, что донесет на вас, господин Сальватор, прикажет вас арестовать и отправит вас на эшафот! Тогда я сказал: «Ладно, а пока что я отправлю вас в Сену!»… Посторонитесь, господин Сальватор.
— Развяжи этого человека, Жан.
— Как! Я должен его развязать?!
— Да.
— Разве вы не слышали, что я рассказал?
— Слышал.
— Я сказал, что он хотел на вас донести, чтобы вас арестовали и гильотинировали.
— А я тебе ответил: «Развяжи этого человека, Жан» — и добавляю: «Оставь меня с ним наедине».
— Господин Сальватор! — взмолился Жан Бык.
— Не беспокойся, дружище, — продолжал настаивать молодой человек. — Господин граф Лоредан де Вальженез против меня бессилен, зато я, наоборот…
— Наоборот?..
— Я всесилен против него. В последний раз прошу: развяжи его и дай нам спокойно переговорить с глазу на глаз.
— Ну, раз вы так хотите… — смирился Жан Бык.
И он бросил на Сальватора вопрошающий взгляд.
— Именно так! — подтвердил молодой человек.
— Тогда я повинуюсь, — окончательно покорился Жан Бык.
Он развязал графу руки, вынул кляп у него изо рта и вышел со своим другом Туссеном, предупредив Сальватора или, скорее, г-на де Вальженеза, что будет стоять за дверью и прибежит по первому зову.
Сальватор проводил их взглядом и, как только дверь за ними закрылась, обратился к графу де Вальженезу:
— Извольте сесть, кузен; нам нужно сказать друг другу слишком много: боюсь, что стоять нам пришлось бы чересчур долго.
Лоредан метнул на Сальватора быстрый взгляд.
— Рассмотрите меня как следует, Лоредан: это я самый! — продолжал тот, отводя красивые черные шелковистые волосы ото лба, невозмутимого и ясного, словно перед ним стоял его лучший друг.
— Откуда вас черт принес, господин Конрад? — спросил граф, чувствуя себя увереннее перед человеком одного с ним ранга, нежели перед двумя простолюдинами, с которыми он только что столь безуспешно сражался. — Слово чести, я считал вас мертвым.
— Как видите, я жив, — возразил Сальватор. — Ах, Боже мой, в истории известно немало такого рода происшествий, начиная с Ореста, приказавшего Пиладу объявить о своей смерти Эгисфу и Клитемнестре, и вплоть до герцога Нормандского, оспаривающего у его величества Карла Десятого трон своего отца Людовика Шестнадцатого.
— Однако ни Орест, ни герцог Нормандский не заставляли тех, кому они мстят или у кого требуют наследство, оплачивать свои похороны, — продолжал в том же тоне г-н де Вальженез.
— Ах, Боже мой, дорогой кузен, не станете же вы меня упрекать в жалких пятистах франках, что вы заплатили за мои похороны! Зато прошу подумать о том, что никогда еще деньги не были помещены надежнее: вот уже около шести лет они вам приносят около двухсот тысяч ливров ренты! Не беспокойтесь, я верну вам пятьсот франков, как только мы уладим наши дела.
— Наши дела! — презрительно бросил Лоредан. — Разве у нас есть общие дела?
— Ну еще бы!
— Уж не касаются ли они наследства покойного маркиза де Вальженеза, моего дядюшки?
— Можете смело прибавить, дорогой господин Лоредан, «и вашего отца».
— Ну, поскольку мы одни и, следовательно, это не имеет никакого значения… Готов прибавить ради вашего удовольствия: «и вашего отца».
— Да, — подтвердил Сальватор, — для меня это большое удовольствие.
— А теперь, господин Конрад… или господин Сальватор — как вам угодно, ведь у вас несколько имен, — не будет ли с моей стороны нескромным поинтересоваться, как случилось, что вы живы, когда все считают вас мертвым?
— Боже мой, да нет, конечно! Я сам собирался поведать вам эту историю, сколь бы мало она вас ни интересовала.
— Напротив, она меня весьма интересует… Рассказывайте, сударь, рассказывайте!
Сальватор поклонился в знак согласия.
— Как вы, должно быть, помните, дорогой кузен, — начал он, — господин маркиз де Вальженез, ваш дядя и мой отец, умер неожиданно и при весьма странных обстоятельствах.
— Отлично помню!
— Вы помните, что он никогда не хотел меня признавать, и не потому, что считал недостойным носить его имя, а потому, что, признав меня, он мог мне оставить лишь пятую часть своего состояния.
— Очевидно, вы лучше меня разбираетесь в статьях кодекса, касающихся незаконнорожденных… Будучи законным сыном, я не имел случая заняться их изучением.
— Ах, сударь, положения эти изучал не я, а мой бедный отец… И настолько тщательно, что в самый день смерти пригласил своего нотариуса, почтенного господина Баратто…
— Да, и никто так никогда и не узнал, зачем он его вызывал. Вы полагаете, для того, чтобы вручить ему завещание на ваше имя?
— Я не полагаю, я в этом уверен.
— Уверены?
— Да.
— И почему?
— Накануне мой отец, чувствуя приближение смерти, о чем я и слышать не хотел, объявил мне, что он намерен сделать или, точнее, уже сделал.
— Мне знакома эта история с завещанием.
— Знакома?
— Да, я уже слышал ее в вашем изложении. Маркиз написал завещание своей рукой и собирался вручить его господину Баратто. Но до того как он это сделал, а может быть, и после того — эта подробность, как бы важна она ни была, так и осталась тайной, — маркиз умер от апоплексического удара. Все так?
— Да, кузен… за исключением одной подробности.
— Какой же?
— Для большей осторожности маркиз написал не одно, а два завещания.
— A-а! Два завещания!
— Точнее — одно и то же, но в двух экземплярах, кузен.
— В котором он завещал вам свое имя и свое состояние?
— Вот именно.
— Какое несчастье, что ни одного из этих завещаний так и не нашли!
— Да, это рок.
— Неужели маркиз забыл вам сказать, где они лежат?
— Один экземпляр предназначался для нотариуса, другой должны были дать мне.
— А до тех пор?..
— До тех пор маркиз запер их в потайном ящике небольшого секретера, стоявшего у него в спальне.
— Однако я полагал, — заметил Лоредан, пристально вглядываясь в Сальватора, — что вы не знали, где находилось это важное завещание?
— Тогда я и не знал.
— А сегодня?..
— Сегодня знаю, — отвечал Сальватор.
— Расскажите же, расскажите! — воскликнул Лоредан. — Это становится любопытно!
— Прошу прощения, но не угодно ли вам сначала послушать, как я оказался жив, хотя все в большей или меньше степени считают меня мертвым? Я изложу все по порядку: от этого рассказ только выиграет в ясности и увлекательности.
— Излагайте по порядку, дорогой кузен, все по порядку… Я вас слушаю.
И граф де Вальженез устроился поудобнее, приняв, насколько было возможно, изысканно-небрежную позу.
Сальватор начал:
— Оставим пока историю с завещанием, представляющуюся вам не совсем ясной, чтобы вернуться к ней позднее и пролить на нее необходимый свет. Мы продолжим, если не возражаете, мою историю с того момента, когда ваше благородное семейство — до тех пор считавшее меня родственником и даже помышлявшее о браке между мною и мадемуазель Сюзанной — стало относиться ко мне как к постороннему и приказало объявить мне, что я должен покинуть особняк на Паромной улице.
Лоредан наклонил голову в знак того, что не возражает слушать рассказ с этого места.
— Надеюсь, вы воздадите мне должное, признав, дорогой кузен, что я не причинил вам хлопот и безропотно повиновался? — продолжал Сальватор.
— Это так, — отозвался Лоредан. — Но разве вы вели бы себя точно так же, если бы нашлось пресловутое завещание?
— Возможно, нет, — ответил Сальватор. — Человек слаб, и когда ему предстоит перейти из роскоши в нищету, он волнуется, как шахтер, впервые спускающийся в подземелье… Однако в глубине подземелья его порой поджидают рудная жила или чистое золото!
— Дорогой кузен! С такими принципами человек никогда не будет чувствовать себя бедняком!
— К несчастью, в те времена у меня их не было: меня обуревала гордыня! Правда, моя гордость заставляла меня действовать так, как другой ведет себя в смирении. Я оставил лошадей в конюшне, экипажи — в каретном сарае, туалеты — в шкафу, деньги в секретере и ушел в чем был, с сотней луидоров в кармане, выигранных накануне в экарте. По моим предположениям, этих денег должно было хватить на год жизни, подобной существованию мелкого служащего… У меня были кое-какие таланты, так я, во всяком случае, думал; я мог набросать пейзаж, написать портрет, говорил на трех языках. Буду давать уроки рисунка, немецкого, английского и итальянского языков, решил я. Снял меблированную комнату на шестом этаже в глубине предместья Пуассоньер, то есть в квартале, где никогда ноги моей не было и где, стало быть, никто меня не знал. Порвал все прежние связи, попытался зажить новой жизнью, жалея лишь об одной вещице, оставленной в покинутом мною богатом особняке…
— Об одной вещице?
— Да. Угадайте, какой?
— Говорите!
— О небольшом секретере розового дерева, фамильной безделушке, которая досталась маркизу от матери, а той, кажется, от бабки.
— О Господи! — обронил Лоредан. — Что ж вы не попросили? Я бы с удовольствием вам его подарил.
— Я вам верю — прежде всего потому, что вы мне об этом говорите, дорогой кузен, а во-вторых, я узнал, что вы приказали продать секретер вместе с другой обстановкой.
— А вы хотели бы, чтобы я хранил всю эту рухлядь?
— Да что вы! Напротив! И скоро я представлю доказательства того, что вы поступили правильно… Итак, я ушел, сожалея лишь об этой малости, и начал новую жизнь, как говорит Данте. Ах, дорогой кузен, желаю вам никогда не разоряться! Как отвратительно быть бедным и упрямо пытаться сохранить порядочность!
Господин де Вальженез презрительно усмехнулся.
— Вы знаете жизнь и можете вообразить, как все произошло, не правда ли, дорогой кузен? — продолжал Сальватор. — Мой талант художника, прелестный для любителя, оказался весьма посредственным для профессионала. Мое знание языков, достаточное для богатого путешественника, было лишено глубины, необходимой преподавателю, который должен учить других. Через девять месяцев я проел свою сотню луидоров, у меня не было ни единого ученика, торговцы не брали моих картин… Короче говоря, поскольку я не хотел ни становиться мошенником, ни жить на содержании, мне оставалось выбрать между рекой, веревкой и пистолетом!