Они-то чувствовали себя свободнее других: у них была густая шерсть.
— Если Бабилас потребует сегодня утром отворить окно, — сказал ньюфаундленд, — я его задушу!
— Не удивлюсь, если окно отворят, — возразил мопс, настроенный весьма скептически.
— Тысяча чертей! — проворчали в один голос ньюфаундленд и бульдог. — Пусть только попробуют, и мы еще посмотрим!
Белый пудель, сыгравший когда-то с Бабиласом несколько партий в домино и сохранивший о нем память как о достаточно честном игроке, принимал порой его сторону; воззвал он к милосердию товарищей и на сей раз.
— Я слышал, как он стонал всю ночь, — взволнованно проговорил он. — Может, заболел… Не будем безжалостны к собрату, мы же собаки, а не люди.
Его речь произвела на собравшихся благоприятное впечатление, и было решено стерпеть то, чему, по здравом размышлении, они не могли помешать.
Вошла Броканта. Она увидела, что у ее любимца губы и уши обвисли, а вокруг глаз залегли тени.
— Что это с тобой, собачка? — спросила она елейным голосом, целуя и прижимая пуделя к груди.
Бабилас заскулил, вырвался из объятий колдуньи и подскочил к окну.
— A-а, свежий воздух!.. — догадалась Броканта. — Какой приличный песик! Он не может обойтись без свежего воздуха!
Броканта была не только колдуньей, но и очень наблюдательной особой. Она заметила, что бедняки живут в такой атмосфере, в какой аристократы задыхаются. И в этом счастье бедняков: если бы они не могли жить, где живут, они бы вымерли; правда, они иногда и умирают, но доктор всегда подбирает название для унесшего их недуга, и благодаря этому греческому или латинскому слову никто не терзается угрызениями совести, даже санитарный совет.
Броканта, счастливая тем, что видит своего песика таким «приличным», хотя она никогда не занималась его воспитанием, не заставила себя ждать и немедленно распахнула окно.
Это вызвало среди присутствующих всеобщее недовольство, которое вскоре переросло бы в ропот, если бы Броканта не сняла с гвоздя исправительную плетку и не потрясла ею над головой.
При виде бича собаки угомонились словно по волшебству.
Бабилас вскочил передними лапами на подоконник, посмотрел направо и налево; но только у людей хватало смелости идти по улице Ульм (столь же мало мощенной в описываемое время, как и весь Париж в эпоху Филиппа Августа), особенно в проливной дождь.
— Увы! — простонал наш влюбленный. — Увы, увы!
Однако от его стона дождь не унялся, и все еще не было видно ни единой собаки.
Наступило время завтрака — Бабилас не отходил от окна; потом настало время обеда — Бабилас по-прежнему смотрел на улицу; затем пришло и время ужина — все напрасно.
Остальные собаки потирали от удовольствия лапы: доля Бабиласа досталась, естественно, им.
Как видим, дело заходило слишком далеко.
Бабилас отказался от пищи; тщетно Броканта называла его самыми нежными именами, предлагала ему самое свежее молоко, самый сверкающий сахар, самые золотистые и рассыпчатые кольца — он до темноты оставался в одной и той же утомительной позе, какую принял с рассвета.
Но вот воцарилась ночь; десять часов отзвонило на всех церквах, которые были слишком хорошо воспитаны и, разумеется, звонили не все сразу, уступая место более древним. Пора было уходить от окна! Бабилас вернулся в свою бочку, охваченный мучительной грустью.
Вторую ночь он провел еще в большем волнении, чем первую: кошмар не отпускал бедного Бабиласа ни на минуту. Если он забывался на несколько мгновений, то так жалобно потявкивал во время этого короткого сна, что становилось понятно: лучше ему было бы вовсе не засыпать.
Броканта просидела всю ночь у его изголовья, будто заботливая мать, нашептывая ему ласковые слова, известные лишь матерям, утешающим своих детей. Только на рассвете, совершенно лишившись покоя, она решила разложить на него большую колоду.
— Он влюблен! — вскричала она, раскладывая карты в третий раз. — Бабилас влюблен!
На сей раз, как сказал Беранже, карты не соврали.
Бабилас, оставив свою бочку, был в еще более ужасном виде, чем после первой бессонной ночи.
Броканта окунула в молоко печенье, Бабилас нехотя его съел и приказал, как и накануне, отворить окно.
Хотя в праздник святого Медара шел дождь, что обещало сорок дождливых дней, однако нынешний, как нарочно, выдался солнечным, и Бабилас повеселел.
Должно быть, в этот день ему действительно везло: в тот же час, что и двумя днями раньше, он увидел собачку-блондинку из своих снов! Те же замеченные им аристократические лапки, та же изящная манера держаться, та же походка, гордая и вместе с тем робкая.
Пульс Бабиласа участился на двадцать ударов в минуту; пес взвизгнул от радости.
На этот звук собачка повернула голову, но не из кокетства, а потому, что, как бы ни была она невинна, у нее было нежное сердце и в этом визге прозвучали для нее и любовь и тоска.
Она вновь увидела Бабиласа, которого еще в первый раз приметила украдкой.
Что до Бабиласа, он видел ее только в профиль; теперь, рассмотрев ее мордочку, он задрожал всем телом. Бабилас был очень нервным после того, как болел в юности пляской святого Витта. Как мы сказали, он задрожал всем телом и заскулил нежно и жалобно — так бывает с людьми, наделенными подобным темпераментом, когда волнение превосходит их силы.
Видя его волнение, которое хорошенькая собачка, возможно, разделяла, она под влиянием жалости сделала несколько шагов по направлению к окну Бабиласа.
Поддавшись непреодолимому влечению, Бабилас собирался выпрыгнуть из окна, как вдруг послышался чей-то строгий голос:
— Ко мне, Карамелька!
Голос принадлежал, вероятно, хозяину: поглядывая в сторону Бабиласа, Карамелька тем не менее поспешила на зов.
Бабилас, как было сказано, приготовился к прыжку, но этот голос его остановил. Он удержался из опасения скомпрометировать Карамельку, а может быть, и из менее галантного побуждения — инстинкта самосохранения? Этого никто никогда не узнает.
Бабилас присел на задних лапах и, постукивая передней по подоконнику, прокричал:
— Карамелька! Карамелька! Красивое имя!
Он стал повторять на все лады:
— Карамелька! Карамелька! Карамелька!
Возможно, нашим читателям кличка покажется не такой уж красивой, как утверждал Бабилас; но оно подходило к шубке той, что его носила, и Бабилас, оценивший по достоинству окрас любимой, должен был полюбить и ееимя.
Карамелька, которую строго окликнул хозяин, подошла к нему с опущенной головой, бросив, как мы сказали, нежный взгляд Бабиласу.
Тот провел две ночи в столь отчаянном ожидании, что теперь взгляд Карамельки показался ему просто-напросто райским лучом.
Он проводил взглядом Карамельку, скрывшуюся, как и позавчера, за углом улицы Старой Дыбы, и отошел от окна, всеми доступными собакам способами проявляя радость: стал прыгать на стулья, подниматься на задние лапы, вертеться волчком, пытаясь поймать собственный хвост, поддразнивать товарищей, притворяться мертвым — словом, показывать весь свой репертуар, выражая, насколько это было в его силах, ощущаемое им невыразимое блаженство.
Собратья решили, что он свихнулся и, будучи в конечном счете добрыми животными, забыли обиду и стали искренне его жалеть.
Кое-кто уверяет, что любовь облагораживает. В этом утверждении есть доля правды, и мы приведем еще одно доказательство этой истины.
Мы сказали, что Бабилас был псом задиристым, сварливым, даже злым. Вдруг он преобразился как по мановению волшебной палочки — в моральном отношении, разумеется! — и стал ласковым, добродушным, словно черный барашек, о котором говорит Гамлет. Он вышел к товарищам, принес искренние извинения, попросил у них прощения и честно повинился в своих ошибках, а после этого публичного покаяния стал их умолять вернуть ему дружбу и дал честное слово соблюдать самые строгие правила и обязанности.
Общество посовещалось. Ньюфаундленд и бульдог вначале никак не хотели отказываться от мысли его придушить, поддаваясь первому движению души, которое, в отличие от людей, у собак скорее недоброе: они не верили в искренность его преображения. Но белый пудель снова встал на его защиту и так горячо за него заступался, что перетянул на свою сторону почти все собрание.
Перешли к голосованию. Большинство присутствовавших собак высказались за полную амнистию Бабиласа.
Белый пудель подошел к нему, протянул лапу, и самые Уважаемые члены собрания, следуя этому примеру, тоже выразили Бабиласу свое доверие и обещали дружбу.
С этой минуты он требовал открыть окно только с разрешения товарищей, а так как с каждым днем становилось все теплее, они любезно давали ему свое согласие — даже борзая, которая продолжала дрожать, но уверяла, что это уже вошло у нее в привычку.
XIIГОСПОДИН, ЖЕЛАЮЩИЙ ЗНАТЬ, ПОПАДЕТ ЛИ ОН В РАЙ
Так прошел без малого месяц.
Почти каждый день в одно и то же время Карамелька проходила мимо, посылая ласковый взгляд счастливому Бабиласу, а тот, целиком отдавшись платонической любви, довольствовался этими взглядами; подобная сдержанность объяснялась тем, что на его легко раздражаемую (о чем мы упомянули) нервную систему произвел впечатление резкий голос, принадлежавший хозяину Карамельки. Не исключено, что Карамелька взглядом или голосом дала понять Бабиласу: рано или поздно она найдет возможность и вырвется из рук хозяина, чтобы ответить на любовь своего поклонника еще более откровенным способом, а потому Бабилас и не терял терпения.
И вот, как мы уже сказали, около двух недель спустя после той ночи, когда Жан Бык собирался сначала задушить, потом убить, а затем утопить г-на де Вальженеза, примерно в тот час, когда обыкновенно проходила Карамелька, похожий на домовладельца господин, одетый в редингот, хотя, судя по погоде, такая мера предосторожности была излишней, решительно вошел в колдовскую лабораторию на улице Ульм. На носу у него сидели очки, а в руке он держал трость с золоченым набалдашником.