— Сейчас я доложу хозяину, — сказал слуга.
— Он один? — спросил генерал, вставляя в глаз монокль, чтобы получше рассмотреть двор, посыпанный речным песком, а не мощенный, как раньше, песчаником.
— Нет, господин граф, он не один.
— С женщиной? — спросил генерал.
— У него двое его друзей: господин Жан Робер и господин Людовик.
— Ну ладно, предупредите его, что я здесь и скоро поднимусь к нему. Я хочу осмотреть дом: кажется, здесь премило.
Как мы видели, лакей поднялся к Петрусу.
Оставшись один, генерал мог рассмотреть все не торопясь и оценить разнообразные изменения, которым подверглись владения — точнее, место обитания — его племянника.
— О-о! — воскликнул он. — Похоже, домовладелец Петруса приказал подновить свой домишко: вместо навозной кучи — клумба с редкими цветами; вольер с зелеными попугайчиками, белыми павлинами и черными лебедями взамен клеток с кроликами; а там, где был навес, теперь конюшни и каретные сараи… A-а, ей-Богу, вот недурная упряжь.
И он подошел как знаток к подставке для конской сбруи, на которой громоздились предметы, привлёкшие его внимание.
— А-а! — сказал он. — Герб Куртене! Значит, упряжь принадлежит моему племяннику. Ах так! Уж не появился ли у него еще один дядюшка, о котором я не знал, и не получил ли он после него наследства?
Рассуждая сам с собою, генерал выглядел скорее удивленным, нежели огорченным или озадаченным. Но, войдя в сарай и внимательно осмотрев элегантную двухместную карету от Бенде́ра, а затем погладив в конюшне двух лошадей, купленных, по всей видимости, у Дрейка, он задумался и лицо его выразило неописуемую грусть.
— Отличные лошадки! — поглаживая животных, прошептал он. — Такая упряжка стоит шесть тысяч франков, не меньше… Возможно ли, чтобы такие лошади принадлежали нищему художнику с годовым доходом едва ли в десять тысяч?
Генерал решил, что чего-нибудь не понял, когда осматривал герб на упряжи, и пошел взглянуть на дверцу кареты. На ней, черт побери, тоже красовался герб Куртене, украшенный короной или, точнее, баронским обручем.
— Так-так, — пробормотал он. — Я — граф, его отец-корсар — виконт, он — барон. Хорошо еще, что он удовольствовался обручем и не посягнул на закрытую корону!.. Но в конце концов, — прибавил генерал, — если бы мальчик ее и взял, он имел бы на это право: наши предки царствовали.
Он в последний раз взглянул на лошадей, упряжь, вольер, цветы и песок, блестевший под ногами, будто жемчуг, и пошел вверх по лестнице к племяннику. Но, дойдя до второго этажа, он остановился и смахнул слезу:
— Бедный Пьер! — прошептал он. — Неужели твой сын стал бесчестным человеком?!
Пьером звали брата графа Эрбеля, того самого, которого генерал насмешливо жаловал званием якобинца, пирата, морского разбойника.
Пока граф Эрбель произносил эти слова и тайком вытирал слезу, он услышал, как кто-то торопливо сбегает с третьего этажа, радостно крича:
— Здравствуйте, дядя! Здравствуйте, дорогой! Что же вы не поднимаетесь?
— Здравствуйте, любезный племянничек! — сухо выговорил в ответ граф Эрбель.
— О-о! Каким тоном вы это сказали, дядя! — удивился молодой человек.
— Чего же ты ожидал? Я говорю то, что чувствую, — парировал генерал, берясь за перила и продолжая подниматься по лестнице.
Не прибавив больше ни слова, он вошел, выбрал взглядом лучшее кресло и упал в него, издав при этом «уф», что не предвещало ничего хорошего.
— Кажется, я не ошибся, — пробормотал Петрус.
Он подошел к генералу и продолжал:
— Дорогой дядя! Позвольте вам заметить, что вы сегодня утром как будто не в очень хорошем настроении.
— Нет, разумеется, — согласился генерал. — Я не в духе, но это мое право.
— Я далек от того, чтобы оспаривать у вас это право, дорогой дядюшка. Я отлично знаю, что у вас ровный характер, и полагаю, что, раз вы в дурном расположении духа, это неспроста.
— Вы совершенно правы, любезный племянник.
— Может быть, дядя, к вам спозаранку явился незваный гость?
— Нет, однако я получил письмо, причинившее мне немало хлопот, Петрус.
— Я так и думал. Держу пари, что это письмо от маркизы де Латурнель.
— Ты позволяешь себе говорить в неподобающем тоне, Петрус. Разреши тебе напомнить, что в данный момент ты проявляешь неуважение к двум старикам.
Петрус, севший было на складной стульчик, вскочил словно подброшенный пружиной.
— Прошу прощения, дядя, — сказал он. — Вы меня пугаете! Я никогда не слышал, чтобы вы говорили со мной столь резко.
— Дело в том, Петрус, что до сих пор у меня не было повода для тех серьезных упреков, которые я собираюсь сегодня вам высказать.
— Поверьте, дядя, что я готов почтительно принять ваши упреки, сожалея лишь о том, что я их заслужил, поскольку, раз вам есть в чем меня упрекнуть, дядя, значит, я того заслуживаю.
— Судите сами! Но сначала прошу вас выслушать меня и отнестись к моим словам серьезно, Петрус.
— Я вас слушаю.
Генерал указал племяннику на стул, но Петрус жестом попросил позволения слушать стоя.
И стал ждать обвинения, как подобает преступнику, стоящему перед судьей.
XXГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЕТРУС ВИДИТ, ЧТО ПРЕДЧУВСТВИЯ ЕГО НЕ ОБМАНУЛИ
Граф Эрбель устроился в кресле поудобнее: старый сибарит любил читать нравоучения, расположившись со всеми удобствами.
Петрус следил за ним с некоторым беспокойством.
Граф вынул из кармана табакерку, с наслаждением втянул понюшку испанского табаку, сбил щелчком с жилета табачную крошку и заговорил совершенно другим тоном:
— Итак, дорогой племянник, мы, значит, решили последовать советам нашего доброго дядюшки?
Улыбка снова осветила лицо Петруса, принявшее было подобавшее случаю выражение.
— Каким советам, дорогой дядя? — спросил он.
— По поводу госпожи де Маранд.
— Госпожи де Маранд?
— Да.
— Клянусь, дядя, что я не знаю, о чем вы говорите.
— Скромничаешь? Хорошо, молодой человек. Это добродетель, нам в свое время незнакомая, однако я не прочь признать ее за другими.
— Дядюшка, клянусь вам…
— В наше время, — продолжал генерал, — когда молодой человек из хорошей семьи с громким именем имел несчастье родиться младшим, то есть оставался без гроша, то, клянусь честью, если он был недурен собой, хорошо сложен, галантен, то извлекал из этого пользу. Когда природа оказалась к вам щедра, а удача скупа, надо уметь пользоваться дарами природы.
— Дорогой дядя! Должен вам признаться, что понимаю все меньше и меньше.
— Не станешь же ты меня уверять, что не видел в театре «Школу буржуа»?..
— Да, дядюшка, я видел эту пьесу.
— Неужели ты не аплодировал маркизу де Монкаду?
— Я аплодировал его игре, потому что Арман прекрасно исполняет эту роль, но его действиям я не рукоплескал.
— Так вы добродетельны, дражайший племянник?
— Нет, дядюшка. Но быть добродетельным или допускать, что мужчина может получать деньги от женщины…
— Ба, милый друг! Когда ты сам беден, а женщина богата, как госпожа де Маранд или графиня Рапт…
— Дядя! — вскричал Петрус и вскочил со своего места.
— Сядь, племянник! Сядь! Теперь это немодно. Не будем об этом говорить, времена меняются. Однако что ж ты хочешь! Четыре месяца назад я оставил тебя в мастерской, украшенной эскизами, да прилегавшей к ней крохотной спальне, которые убирала привратница, громко называвшаяся служанкой. Я вытирал ноги о старенькую циновку перед дверью, я видел, как ты преспокойно отправляешься в Латинский квартал, чтобы на двадцать два су пообедать у Фликото, и подумал: «Мой племянник — нищий художник, зарабатывающий тысяч пять своей кистью, но он не хочет влезать в долги или сидеть на шее у несчастного отца; мой племянник — честный малый, но дурак. Значит, я должен дать ему хороший совет». И я советую ему то же, что господин де Лозен — своему племяннику. Я говорю: «Мальчик, ты хорош собой, у тебя изысканные манеры. Вот принцесса. Ее зовут не герцогиня Беррийская, она не дочь регента, но она купается в миллионах…»
— Дядя!
— Я возвращаюсь и вижу: двор превратился в сад, посреди сада — клумба редких цветов… О! Вольер с птицами из Индии, Китая, Калифорнии… Ого! Конюшни с лошадьми за шесть тысяч франков, упряжь с гербами Куртене… Ого-го! И я радостно поднимаюсь наверх, а про себя думаю: «Мой племянник — умный молодой человек, а иметь ум иногда оказывается лучше, чем быть талантливым». Я вижу ковры, мастерскую, достойную самого Гро или Ораса Верне, и думаю: «Ну-ну, все идет отлично!»
— Мне очень жаль, но я должен вам сказать, что вы заблуждаетесь, дядя.
— Значит, все идет плохо?
— Нет, нет, дядюшка. Но прошу мне поверить, что я слишком горд и не могу принимать из чужих рук эту роскошь, с которой вы были так добры меня поздравить, а потому обязан всем этим себе.
— Ах, дьявол! Понимаю! Тебе заказали картину и заплатили вперед?
— Нет, дядя.
— Тебе поручили расписать ротонду в церкви Мадлен?
— Нет, дядя.
— Ты приглашен личным художником с окладом в десять тысяч рублей к его величеству русскому императору?
— Нет, дядя.
— Так ты влез в долги?
Петрус покраснел.
— Ты дал задаток шорнику, каретнику, обойщику и сделал это под именем барона де Куртене, а так как все знают, что ты мой племянник, то тебе поверили в долг.
Петрус опустил голову.
— Однако ты должен понять, — продолжал граф, — что, когда все эти люди явятся ко мне со счетами, я скажу: «Барон Эрбель? Не знаю такого!»
— Дядюшка, успокойтесь, — возразил Петрус, — никто к вам не придет.
— К кому же они придут?
— Ко мне.
— А когда они придут, ты будешь в состоянии расплатиться?
— Я постараюсь…
— Знаю, как ты стараешься: гуляешь до обеда в лесу, чтобы встретить госпожу графиню Рапт, проводишь все вечера напролет в Опере или Опере-буфф, чтобы издали поклониться госпоже графине Рапт, а каждую ночь тащишься на бал, чтобы пожать ручку госпоже графине Рапт, так?