— На концерте, дядя. Молодой музыкант боялся, что не покроет расходов.
— Верно… Нотный издатель великодушно предложил взять как всегда все расходы на себя, на свой страх и риск. Благодаря своим нотам, он был вхож в лучшие парижские гостиные, что давало ему надежду пристроить некоторое число билетов. Тысячу штук он продал по пять франков, а пятнадцать щедрою рукой отдал исполнителю, чтобы он мог пригласить родных и друзей.
Само собой разумеется, что добряк-папаша сидел в первом ряду. Это, вероятно, вдохновило нашего дебютанта, и он стал творить настоящие чудеса. Успех был огромный. Расходы антрепренера составили тысячу двести пятьдесят франков, зато прибыль — шесть тысяч.
«Мне кажется, — робко заметил молодой человек своему издателю, — что у нас на концерте было много зрителей».
«Вы получили билеты!» — отозвался издатель.
— Кажется, в музыке — как в живописи, — рассмеялся Петрус. — Вы помните, какой я имел успех в Салоне двадцать четвертого года, дядюшка?
— Еще бы, черт возьми!
— Подлец-торговец купил у меня картину за тысячу двести ливров, а продал за шесть тысяч франков.
— Ну, ты хоть получил тысячу двести франков! — заметил генерал.
— То есть, — заметил Петрус, — на несколько луидоров меньше, чем потратил на холст, модели и раму.
— Ну что же, — с насмешливым видом продолжал граф. — Между тобой и бедным музыкантом все больше сходства!
Генерал словно обрадовался, что его снова перебили; он вынул из жилетного кармана табакерку, зачерпнул кончиками изящных пальцев щепоть табаку и втянул ее в себя, издав при этом смачное «ах!»
XXIIГЛАВА, В КОТОРОЙ, КОГДА ЭТОГО МЕНЬШЕ ВСЕГО ЖДАЛИ, ПОЯВЛЯЕТСЯ НОВЫЙ ПЕРСОНАЖ
— С того времени, — продолжал граф, — у нашего молодого человека появилось имя. Музыкальный издатель хотел бы и дальше извлекать свою выгоду из его известности. Но чего не видел наш молодой человек, на то обратили внимание его друзья, и как бы ни был он скромен, но и он понял, что может летать, надеясь на собственные крылья. И действительно, с этого времени все пошло разом: этюды для фортепьяно, уроки, концерты; к двадцати четырем годам молодой человек стал зарабатывать шесть тысяч франков в год, то есть вдвое больше того, что его отец зарабатывал в пятидесятилетием возрасте.
Прежде всего молодой человек — у него было доброе сердце — подумал: надо бы вернуть отцу все, что тот на него потратил. Старик долгие годы жил на тысячу семьсот франков в год, мог он теперь пожить и на три тысячи. Ведь молодой человек мог выплачивать отцу именно эту сумму. Отец, от всего отказывавшийся ради него, смог бы отныне ни в чем себе не отказывать.
Потом доходы будут все расти; ему закажут музыку к какой-нибудь поэме, она будет поставлена в Комической опере, как произведения Герольда, или в Опере, как сочинения Обера. Он станет зарабатывать двадцать, тридцать или даже сорок тысяч в год, и как достаток пришел на смену нищете, так на смену достатку придет роскошь. Что скажешь о таком плане, Петрус?
— Я считаю, что это вполне естественные мысли, дядюшка, — заметил молодой человек смутившись, так как ему показалось, что положение музыканта все больше напоминает его собственное.
— На месте музыканта ты сделал бы то же, что собирался сделать он?
— Дядя! Я тоже постарался бы отблагодарить отца.
— Благодарность детей — это мечта! Красивая мечта, друг мой.
— Дядюшка!
— Что касается меня, то я в это не верю, а потому и не женился, — продолжал генерал.
Петрус не отвечал.
Генерал бросил на него пытливый взгляд, потом, помолчав немного, сказал:
— А мечту эту развеяла женщина.
— Женщина? — переспросил Петрус.
— Ну, конечно! — подхватил генерал. — Наш музыкант повстречал в свете богатую красавицу, живущую на широкую ногу. Она была умна и хороша собой, артистическая натура, насколько позволено светской даме заниматься искусством. Молодой человек бросил, как говорится на языке вздыхателей, свою любовь к ее ногам. Она снизошла до его любви, и с этой минуты все было кончено.
Петрус вскинул голову.
— Да, — повторил генерал, — все было кончено. Наш музыкант стал пренебрегать уроками: как мог он давать уроки по десять франков, если он удостоился внимания графини, маркизы, принцессы — не знаю, какой у нее был титул? Он остыл к этюдам, темам, вариациям для фортепьяно; он больше не смел давать концерты; он ждал, когда ему закажут музыку к поэме, поговаривал о будущем прослушивании в Опере, а заказа все не поступало. Издатели стояли в очереди у его двери, он подписывал с ними договоры при условии, что они выплатят ему аванс. Его считали порядочным человеком, который всегда держит слово, и сделали все так, как он хотел; он влез в долги. Разве не следовало ему теперь жить на широкую ногу как любовнику светской дамы, то есть завести лошадей, двухместную карету, ливрейных лакеев, ковры на лестницах? Она, естественно, ни о чем не догадывалась: у нее-то было двести тысяч ливров ренты, и что казалось бедному музыканту разорительной роскошью, ей представлялось лишь средним уровнем. Экипаж, пара лошадей… Она их просто не замечала: у кого нет экипажа и пары лошадей?.. А он тем временем исчерпал все свои запасы, после чего обратился к отцу. Не знаю, как отец извернулся, чтобы ему помочь. Конечно, он не дал ему денег: их у него не было, но, может быть, он дал ему свою подпись. Подпись честного человека, у которого нет ни единого су долгов, — под это можно получить деньги, с большими процентами, разумеется, но можно. Однако в день выплаты по векселям отец, как бы ни хотел он это сделать, не сможет расплатиться. И вот однажды, вернувшись с прогулки, наш молодой человек получит на серебряном подносе от своего ливрейного лакея письмо, в котором ему сообщат, что его отец находится на улице Кле, а оттуда, как ты, Петрус, знаешь, раньше чем через пять лет не выходят.
— Дядя! Дядя! — вскричал Петрус.
— В чем дело? — спросил генерал.
— Пощадите, прошу вас!
— Пощадить? A-а, мой милый, так вы поняли, что я рассказываю вашу историю или почти вашу?
— Дядюшка, — проговорил Петрус, — вы правы, я безумец, гордец, глупец!
— А по-моему, — так еще того хуже, Петрус! — возразил генерал строго и вместе с тем печально. — Ваш отец имел раньше состояние, добытое ценою крови, и оно позволило бы вам жить как благородному человеку, если такая жизнь в эпоху, когда труд является святой обязанностью каждого гражданина, не была бы синонимом праздности, а значит, и позора.
Ваш отец, тридцать лет скитавшийся по морям, из кожи вон лез, чтобы вы ребенком ни в чем не нуждались, и, после того как грянула буря, вы вообразили, что с ней легко будет справиться; вообразили, что так будет всегда, что вы еще не вышли из детского возраста, когда играли английскими гинеями и испанскими дублонами, а не подумали, что это подло — даже если он предложил вам сам, — принимать от старика то, что, смилостивившись, оставил ему случай, и все это только ради того, чтобы потешить ваше безумное тщеславие!
— Дядя! Дядюшка! Смилуйтесь! Довольно!
— Да, пожалуй, с тебя хватит. Я только что видел, как ты покраснел от стыда за совершенную тобой ошибку, скрытую под именем другого человека. Да, я избавлю тебя от упреков, потому что надеюсь: если еще не поздно, ты отступишь при виде пропасти, в которую ты едва не скатился сам и не увлек за собой моего несчастного брата.
— Дядя! — воскликнул Петрус и протянул генералу руку. — Я вам обещаю…
— О! Я так просто не возвращаю свое расположение тому, кого однажды лишил его. Ты обещаешь — прекрасно, Петрус. Но вот когда ты придешь и скажешь мне: «Я сдержал свое обещание» — только тогда и я тебе отвечу: «Браво, мой мальчик! Ты действительно порядочный человек».
И чтобы несколько смягчить свой отказ, генерал занял свои руки: одной взялся за табакерку, другой зачерпнул табак и отправил его по назначению.
Петрус то бледнел, то краснел и наконец уронил руку, которую протягивал генералу.
В эту минуту с лестницы донеслись шаги и голоса.
— Говорю вам, сударь, что я получил от хозяина строгий приказ, — говорил лакей.
— Какой еще приказ, дурак?
— Впускать гостей только после того, как будет передана карточка.
— Кому?
— Господину барону.
— Кого ты называешь господином бароном?
— Господина барона де Куртене.
— Да разве я иду к барону де Куртене? Мне нужен господин Пьер Эрбель.
— В таком случае, сударь, я вас не пущу.
— Как это не пустишь?
— А вот так: не пущу!
— Мне?! Преграждать путь?! Ну, погоди!
Похоже, ждать лакею пришлось недолго: почти тотчас дядя и племянник услышали странный звук, словно что-то тяжелое рухнуло со второго этажа на первый.
— Что, черт побери, творится у тебя на лестнице, Петрус? — спросил генерал.
— Не знаю, дядя. Насколько я могу судить, мой лакей с кем-то спорит.
— Уж не кредитор ли выбрал удобный момент, чтобы явиться к тебе, пока здесь я? — заметил генерал.
— Дядюшка! — остановил его Петрус.
— Ну посмотри, что там.
Петрус сделал несколько шагов к двери.
Но не успел он до нее дойти, как дверь с грохотом распахнулась и в мастерскую бомбой влетел разгневанный господин.
— Отец! — вскрикнул Петрус и бросился ему в объятия.
— Сынок! — прошептал старый моряк, нежно его обнимая.
— Это и в самом деле мой брат-пират! — заметил генерал.
— И ты здесь! — вскричал старый моряк. — Знаешь, Петрус, этот злосчастный пес был дважды не прав, не пуская меня к тебе.
— Полагаю, ты говоришь о камердинере моего высокочтимого племянника? — осведомился генерал.
— Я говорю о том дураке, что не давал мне подняться.
— За это ты его, кажется, заставил спуститься?
— Боюсь, что так… Слушай, Петрус…
— Да, отец?
— Взгляни-ка, не сломал ли себе что-нибудь этот дурак?
— Хорошо, отец, — кивнул Петрус и бросился вниз по лестнице.
— Ну что, старый морской волк, ты, я вижу, не меняешься! — сказал генерал. — Все такой же бешеный, каким я видел тебя в последний раз!