Сальватор. Части 3, 4 — страница 2 из 2

IГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ ПЫТАЕТСЯ РАСПЛАТИТЬСЯ ЗА УСЛУГУ, ОКАЗАННУЮ ЕМУ САЛЬВАТОРОМ

Наконец настал великий день выборов: они были назначены на 17 декабря, в субботу (как видите, мы стараемся быть точными).

Мы описали вам, может быть, несколько многословно, трех посетителей графа Рапта, и вы можете составить себе представление, как проводили время правительственные кандидаты.

Дополним картину циркуляром, который позаимствуем у одного из префектов наших восьмидесяти шести департаментов. Выбирать мы не станем, а возьмем циркуляр наугад. Тот, что мы предлагаем вниманию читателей, имеет одно преимущество: он наивен. В те времена еще существовали наивные префекты.

"Его Величество, — говорилось в циркуляре, — желает, чтобы большинство членов Палаты, завершившей свою работу, были переизбраны.

Председатели избирательных коллегий являются кандидатами.

Все чиновники должны оказать поддержку королю своими действиями и своими усилиями.

Если они являются избирателями, они должны голосовать в соответствии с пожеланиями Его Величества, явствующими из его выбора председателей, а также привлечь к этому всех избирателей, на которых они способны оказать влияние.

Если они не являются избирателями, они обязаны, действуя скрытно и настойчиво, попытаться уговорить знакомых избирателей отдать голоса за председателя. Действовать иначе или даже просто бездействовать равносильно отказу в сотрудничестве с правительством, которому они должны помогать. Это означает отделение от него и отказ от исполнения своих обязанностей.

Доведите настоящие соображения до сведения своих подчиненных и т. д. и т. д."

Что касается либеральной партии, ее оппозиция была не менее открытой, зато более действенной.

"Конституционалист", "Французский курьер" и "Дебаты" выступили единым фронтом, забыв о прежних разногласиях ради победы над общим врагом, то есть ненавистным, изжившим себя, неприемлемым кабинетом министров.

Нетрудно догадаться, что Сальватор не остался в этой великой борьбе бездеятельным.

Он повидался с руководителями не только венты и ложи, но и партии: с Лафайетом, Дюпоном (из Эра), Бенжаменом Констаном, Казимиром Перье.

Позднее, когда результаты выборов в Париже сомнений у него не вызывали, он уехал в провинцию, чтобы предпринять против кабинета министров именно те меры, которые тот предпринимал в свою очередь против оппозиции.

Вот чем объяснялось отсутствие Сальватора, о чем мы упомянули в одной из предыдущих глав, не называя его причины.

По возвращении он сообщил о почти единодушной поддержке, которую департаменты обещают оказать Парижу и лишь ждут решающего дня.

Семнадцатого декабря в Париже начались выборы. День прошел довольно спокойно; каждый выборщик направился в соответствующую мэрию, и ничто не предвещало грозу, разразившуюся вечером следующего, воскресного дня.

Старая поговорка гласит, что день на день не приходится.

Действительно, следующий день стал днем грома и молний. Именно в этот день всполохи, предвещавшие страшную июльскую бурю, бушевавшую три дня и три ночи, исчертили все небо.

Утром знаменитого воскресенья 18 декабря Сальватор завтракал с Фраголой: это был идиллический завтрак двух влюбленных; вдруг раздался звонок и Ролан заворчал.

Ворчание Ролана, отвечавшее дребезжанию звонка, указывало на то, что посетитель вызвал у пса недоверие.

Одним из бесчисленных проявлений застенчивости Фраголы было то, что, услышав звонок, она убегала и пряталась в своей комнате.

Вот и теперь она поднялась из-за стола, бросилась в свою комнату и скрылась за дверью.

Сальватор пошел открывать.

Человек в широком полонезе, или, иными словами, в длинном рединготе, отделанном широкими полосами меха, стоял на пороге.

— Вы комиссионер с Железной улицы? — спросил гость.

— Да, — отвечал Сальватор, пытаясь разглядеть лицо посетителя; это оказалось невозможным, поскольку гость трижды обмотал вокруг шеи полотнище коричневой шерсти, что до известной степени позволяло считать его уже в ту эпоху изобретателем наших современных кашне.

— Мне необходимо с вами поговорить, — сказал незнакомец, вошел и прикрыл за собой дверь.

— Что вам угодно? — спросил комиссионер, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную ткань, закрывавшую лицо его собеседника.

— Вы один? — спросил тот, озираясь.

— Да, — подтвердил Сальватор.

— В таком случае мой маскарад ни к чему, — сказал посетитель, бесцеремонно сбрасывая полонез и разматывая огромный шарф, скрывавший его лицо.

Когда полонез был снят, а шарф размотан, Сальватор, к своему великому изумлению, узнал г-на Жакаля.

— Вы?! — вскричал он.

— Ну да, я, — с добродушнейшим видом отозвался г-н Жакаль. — А чему вы удивляетесь? Разве я не должен нанести вам визит признательности, чтобы поблагодарить за те дни, которые я благодаря вам смогу еще прожить на земле? Ибо я заявляю во всеуслышание и хотел бы повторить это целому свету, что вы выручили меня из отвратительного дела. Бр-р… Стоит мне об этом подумать, как меня мороз по коже пробирает.

— Если это и объясняет цель вашего визита, — сказал Сальватор, — мне непонятен смысл этого маскарада.

— Нет ничего проще, дорогой господин Сальватор. Прежде всего, я люблю польские костюмы, особенно зимой, а вы, надеюсь, согласитесь, что сегодня утром холодно по-зимнему. Кроме того, я не хотел, чтобы меня узнали.

— Что вы имеете в виду?

— Мне было бы крайне трудно — если не невозможно — объяснить подобный визит в такой день, как сегодня.

— Значит, сегодняшний день не похож на другие?

— Нисколько. Во-первых, воскресенье — единственный день недели, когда наша святая Церковь предписывает нам отдыхать, значит, этот день отличается от других. И потом, сегодня второй и, стало быть, последний день выборов.

— Я все равно не понимаю.

— Немного терпения, и вы все поймете. Но так как я пришел к вам по важному делу, и оно займет время, я был бы вам крайне признателен, если вы позволите мне сесть.

— О, тысячу извинений, дорогой господин Жакаль! Входите же!

Молодой человек указал начальнику полиции на небольшую гостиную, куда вела приоткрытая дверь.

Господин Жакаль вошел и устроился в кресле у камина.

Сальватор продолжал стоять.

Через другую дверь гостиной, которая вела в столовую и была отворена, г-н Жакаль увидел там два прибора.

. — Вы завтракали? — спросил он.

— Я уже закончил, — ответил Сальватор, — и если вам угодно сообщить о цели вашего визита…

— Непременно! Итак, я вам говорил, — продолжал г-н Жакаль, — что мне было бы невозможно объяснить свой визит к вам в подобный день.

— А я вам заметил, что не понял вашей мысли.

— Вы поймете, когда узнаете, что избраны не только все кандидаты оппозиции в Париже — это вы уже прекрасно знаете, и я об этом умалчиваю, — но и большинство либеральных кандидатов по всей Франции. Признайтесь, что, если воскресенье для вас такой же день, как другие, для правительства это не так.

— О! Какую новость вы мне принесли! — радостно воскликнул Сальватор.

— Новость, которую еще никто не знает, но мы уже знаем благодаря телеграфу. Позвольте вам сказать, что, судя по радости, которую она вам принесла, я не даром потерял время, явившись к вам с этим визитом. Но это не все, что я имею вам сообщить, дорогой господин Сальватор.

Молодой человек протянул руку.

— Сначала и прежде всего, господин Жакаль, уточним этот пункт, — предложил он. — Вы уверяете, что кандидаты оппозиции были избраны в большинстве в департаментах?

— Клянусь, что это правда, — торжественно и в то же время печально произнес г-н Жакаль, в свою очередь протягивая руку.

— Спасибо за добрую весть, дорогой господин Жакаль! Всегда к вашим услугам, если мне вновь посчастливится встретить вас под ветвью дерева.

Господин Жакаль вздрогнул.

Это происходило с ним всякий раз, когда он вспоминал о своем приключении или кто-то на него намекал.

— Так вы полагаете, что я уплатил вам свой долг, дорогой господин Сальватор?

— Полностью, господин Жакаль, — ответил молодой человек, — и я буду рад вам это доказать при первом удобном случае.

— Зато я считаю, что уплатил его лишь наполовину, — с таинственным видом проговорил начальник полиции, — вот почему, и только ради этого, я прошу вашего позволения продолжить рассказ.

— Слушаю вас очень внимательно.

— Позвольте сначала задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— Как вы поступили бы, дорогой господин Сальватор, будь вы правительством или, еще проще, французским королем, если бы увидели, что, несмотря на все ваши усилия, а также попытки государственных чиновников спасти положение, враждебная вам партия одерживает верх?

— Я попытался бы узнать, дорогой господин Жакаль, — просто отвечал Сальватор, — почему одерживает верх враждебная мне партия, и, если она и в самом деле представляет большинство, присоединился бы к этому большинству. Это не так уж трудно.

— Конечно, конечно, и если бы мы руководствовались только высшим разумом, то вы были бы правы. Прежде всего надо отдавать себе отчет в том, что составляет успех неприятельской партии, и овладеть этими составляющими. Здесь мы с вами думаем одинаково. К несчастью, правительство представляет себе все не так отчетливо, как мы. Правительство умеет лишь подавлять.

— Угнетать! — усмехнулся Сальватор.

— Угнетать, если угодно, я не настаиваю. Итак, правительство, несомненно, полагает, что действует в интересах большинства, а потому решило подавлять или, как вы считаете, угнетать; сейчас, дорогой господин Сальватор, я умоляю напрячь все ваше внимание. Положим, правительство — право оно или нет — должно действовать именно таким образом. Как оно за это возьмется?

— Не знаю, право, — покачал головой Сальватор.

— А! Вы не знаете. Зато я могу просветить вас на этот счет, и именно ради этого я здесь. Что, по-вашему, сделает правительство, отражая этот удар?

— Вероятно, объявит в Париже осадное положение, как собиралось поступить в тот день, когда должны были состояться казнь господина Сарранти и похороны Манюэля. Если не будет принята эта чисто военная мера, предсказываю вам, что господин де Виллель попытается осуществить осадное положение в нравственном отношении, то есть закроет все газеты оппозиции, а это окажет точно такую же услугу, как уничтожение любого света, когда нужно видеть как нельзя лучше.

— Это все меры вероятные, направленные на будущее. Я же хочу с вами поговорить о мерах несомненных, нацеленных на настоящее.

— Признайтесь, господин Жакаль, что все это не очень ясно.

— Вы хотите, чтобы я выражался еще яснее?

— Вы доставили бы мне этим удовольствие.

— Что вы намерены делать сегодня вечером?

— Заметьте, что вы меня расспрашиваете, вместо того чтобы просвещать.

— Такой способ тоже служит моей цели.

— Будь по-вашему. Сегодня вечером я ничем не занят.

Он прибавил с улыбкой:

— Я займусь тем, что делаю всегда, если Господь оставляет мне немного свободного времени: почитаю Гомера, Вергилия или Лукиана.

— Это достойный отдых, который я и сам хотел бы тоже себе время от времени позволять, и сегодня советую вам предаться ему вечером больше чем когда-либо.

— Почему?

— Потому что, если не ошибаюсь, вы не любите шума, толкотни, давки.

— A-а, я, кажется, догадываюсь. И вы полагаете, что в Париже сегодня вечером будет давка, толкотня, шум?

— Боюсь, что так.

— Нечто вроде мятежа? — пристально глядя на собеседника, уточнил Сальватор.

— Мятежа, если угодно, — подтвердил г-н Жакаль. — Повторяю, что я отнюдь не настаиваю на том или ином слове. Но я бы хотел убедить вас, что для такого мирного человека, как вы, чтение древних поэтов гораздо предпочтительнее, нежели прогулка по городу начиная с семи-восьми часов вечера.

— О!

— Все обстоит именно так, как я имел честь вам сообщить.

— Значит, вы уверены, что сегодня вечером будет мятеж?

— Бог мой! Никогда нельзя быть ни в чем уверенным, дорогой господин Сальватор, а менее всего — в капризах толпы. Но если по некоторым сведениям, почерпнутым из надежных источников, позволено составить ту или иную догадку, то я осмелюсь предположить, что проявления народной радости окажутся сегодня вечером шумными… и даже… враждебными.

— Ну да! И произойдет это именно между семью и восемью часами вчера? — переспросил Сальватор.

— Именно между семью и восемью часами вечера.

— Стало быть, вы пришли меня предупредить, что мятеж назначен на сегодняшний вечер?

— Несомненно. Вы отлично понимаете, что я неплохо разбираюсь в настроениях и намерениях толпы и могу утверждать, что, когда новость о победе, одержанной оппозицией, облетит Париж, столица встрепенется и запоет… А от песни до лампиона один шаг: когда город запоет, все начнут зажигать иллюминацию. Как только это будет сделано, от лампиона до петарды рукой подать. Париж разразится грохотом петард и даже ракет. Случайно какой-нибудь военный или священник пойдет по улице, где будут предаваться этому невинному занятию. Уличный мальчишка, — а в этом возрасте люди безжалостны, как сказал поэт, — опять же случайно, бросит одну из петард или ракет в почтенного прохожего. Это вызовет с одной стороны большую радость и взрывы хохота, с другой — крики ярости или призывы "На помощь!". Обе стороны обменяются ругательствами, оскорблениями, и, может быть, ударами: порывы толпы всегда непредсказуемы!

— И вы полагаете, что дело дойдет до драки?

— Да! Видите ли, какой-нибудь господин замахнется тростью на мальчишку-зачинщика, тот пригнется, чтобы избежать удара; наклонившись, мальчишка — опять-таки случайно — нащупает под ногами булыжник. А в этом деле стоит только начать! Как только будет поднят первый камень, за ним будут подняты другие, и скоро образуется настоящая гора из них. А что делать с горой камней, если не строить баррикады? Сначала построят невысокую баррикаду, потом — поосновательней, поскольку какому-нибудь дураку-возчику вздумается именно там проехать на своей тележке. В эту минуту полиция проявит отеческую заботу. Вместо того чтобы арестовать вожаков, а такие, как вы понимаете, всегда найдутся, полиция отведет глаза и скажет: "Ба! Пусть позабавятся, бедняги!" — и не станет беспокоить тех, кто строит баррикады.

— Это же просто отвратительно!

— А разве не стоит предоставить народу возможность поразвлечься? Я знаю, что среди всеобщей сумятицы кому-нибудь может явиться мысль — я даже уверен, что явится, — выстрелить не петардой или ракетой, а из пистолета или ружья. И вот тут-то, как вы понимаете, полиция, не желая обвинений в слабости или соучастии, будет вынуждена вмешаться. Но она появится, будьте уверены, лишь в самом крайнем случае, когда весьма прискорбные события уже произойдут. Вот почему, дорогой господин Сальватор, если в ваши первоначальные намерения входило провести вечер за чтением любимых авторов, советую вам ничего не менять в своих планах.

— Благодарю за совет, сударь, — без улыбки проговорил Сальватор, — на сей раз мы в самом деле квиты, хотя, по правде говоря, сегодня в семь часов утра я уже получил то известие, которое имел честь услышать от вас.

— Я сожалею, что опоздал, дорогой господин Сальватор.

— Время никогда не проходит даром.

Господин Жакаль встал.

— Итак, я вас покидаю, — сказал он, — будучи уверен, что ни вы, ни ваши друзья не полезете в это осиное гнездо, не так ли?

— Вот этого обещать вам не могу. Я, напротив, решил "полезть", как вы выражаетесь, туда, где будет больше всего шуму.

— Вы думаете, это необходимо?

— Надобно самому видеть, дабы предвидеть.

— Тогда мне остается, дорогой господин Сальватор, от души пожелать, чтобы с вами не произошло неприятности, — сказал г-н Жакаль и направился в переднюю, где взялся за полонез и кашне.

— Спасибо за пожелание… — провожая его, отозвался Сальватор. — Позвольте и мне со своей стороны так же искренне пожелать, чтобы и с вами не случилось ничего неприятного в том случае, если кабинет министров окажется жертвой собственного изобретения.

— Такова судьба всех изобретателей, — меланхолически проговорил г-н Жакаль и удалился.

IIАНДАНТЕ РЕВОЛЮЦИИ 1830 ГОДА

В то время как г-н Жакаль обращался к Сальватору с этими отеческими предостережениями, парижские буржуа мирно гуляли по городу: одни — с женами, другие — с детьми, третьи — в одиночестве, как сказано в возвышенной песне о г-не Мальбруке. Никто не думал о плохом, как, впрочем, и ни о чем особенно приятном. Никому и в голову не приходило, что в это воскресенье — несколько прохладное, но солнечное — может что-то произойти.

Славные граждане старались уйти из дому в поисках света и солнца, пусть даже декабрьского.

Это вполне естественное желание для тех, кто всю неделю провел в тени.

Вдруг бульвары, набережные, Елисейские поля облетела новость: правительство потерпело поражение.

Кто же был победителем? Да сама эта толпа.

Опьяненные победой, люди стали поносить побежденного.

Сначала — вполголоса.

Злословили о кабинете министров, зубоскалили — да простится нам это чисто галльское слово — о иезуитах в коротких и в длинных сутанах, жалели короля, пускались в препирательства.

— Это вина господина де Виллеля, — говорил один.

— Во всем виноват господин де Пейроне, — заметил другой.

— Вините господина де Корбьера, — уверял третий.

— Господина де Клермон-Тоннера! — возражал четвертый.

— Господина де Дама! — кричал пятый.

— Конгрегацию! — парировал шестой.

— Вы все ошибаетесь, — замечал прохожий, — виновата монархия.

При этих словах толпа буквально оцепенела.

В самом деле, куда может завести витающая в воздухе идея "виновата монархия"?

Этого никто из гуляющих не знал; потому-то они и испугались.

Стоит близорукому человеку разбить очки, и он трепещет от страха, как бы не свалиться в пропасть.

Те буржуа, о которых мы говорим — в наши дни, возможно, этой породы уже не существует, — были близоруки.

Услышав слова "виновата монархия", они почувствовали себя так, словно у них разбились очки.

В стороне от всех какой-то человек улыбался; это был Сальватор.

Уж не он ли произнес эти страшные слова?

Ведь как только ушел г-н Жакаль, он надел пальто и отправился фланировать — вот вам уже не галльское, а скорее французское словцо! — недалеко от заставы Сен-Дени.

Когда накануне в Париже оппозиция победила, были спешно созваны различные масонские ложи, и как бы срочно ни проходил этот сбор он, казалось, был предусмотрен, заранее назначен и с нетерпением ожидался.

Собрание получилось внушительное.

Некоторые предложили:

— Настало время действовать: начнем!

— Мы готовы! — отозвались многие из собравшихся.

Масоны заговорили о своевременности революции.

Сальватор печально покачал головой.

— Довольно! — кричали самые горячие. — Разве большинство в Париже не означает большинства во Франции? Разве Париж не мозг, который обдумывает, принимает решение, действует? Итак, представился удобный случай, и Париж должен за него ухватиться, а провинция поддержит столицу.

— Несомненно, случай представился, — невесело заметил Сальватор — но поверьте, друзья, случай этот неудачный. Я смутно чувствую какую-то ловушку, в которую нас заманивают, и мы непременно в нее попадемся. Мой долг — предупредить вас. Вы славные и храбрые дровосеки; однако дерево, которое вы намерены свалить, еще не созрело для топора. Вы сейчас путаете кабинет министров с королем, как позднее перепутают, вероятно, короля с монархией. Вы воображаете, что, подрубая одно, вы уничтожаете другое. Заблуждение, друзья мои, глубокое заблуждение! Социальные революции не случайность, поверьте мне! Они происходят с той же математической точностью, что и вращение земного шара. Море выходит из берегов, лишь когда Бог говорит ему: "Сровняй горы и наполни долины". Это говорю вам я, и вы можете тем более мне верить, что я сам испытываю при этом огромное сожаление: еще не наступило время сметать монархию с лица земли. Ждите, наберитесь терпения, но воздержитесь от какого бы то ни было участия в том, что произойдет через несколько дней. Поступив вопреки моим советам, вы окажетесь не только жертвами, но и соучастниками того, что затевает правительство. Чего оно хочет? Понятия не имею. Но умоляю вас: что бы ни произошло, не подавайте своим вмешательством повода к несчастью.

Сальватор говорил с таким удрученным видом, что каждый опустил голову и замолчал.

Вот как вышло, что Сальватор ничуть не удивился утреннему сообщению г-на Жакаля: совет, который дал ему г-н Жакаль, сам Сальватор еще накануне подал своим товарищам.

Этим же обстоятельством объяснялся и тот факт, что Сальватор усмехался в сторонке, слушая, как толпа ругает кабинет министров и жалеет короля.

Тем временем стемнело и зажглись фонари.

Вдруг в толпе произошло невероятное движение, какое случается лишь во время приливов и народных волнений.

Все, что только могло, ожило, вздрогнуло, заколыхалось.

Причина этого волнения угадывалась без труда, знаем ее и мы. Из вечерних газет стало только что известно о результатах департаментских выборов.

Некоторые новости распространяются с поразительной быстротой.

Итак, толпа всколыхнулась.

Казалось, вместе с толпой качнулись и дома. Когда какой-то мальчишка крикнул: "Лампионы!" — вспыхнул свет в одном окне, потом в другом, третьем.

Праздничная иллюминация в городе — прекрасное зрелище, особенно хорош в такие минуты Париж: он похож на сказку, в которую превращаются китайские города во время знаменитого праздника фонарей. Но как бы живописно ни выглядела такая сцена, некоторые люди пугаются. То же произошло и с толпой буржуа, проходившей в этот вечер по улицам Сен-Дени, Сен-Мартен, а в особенности по некоторым прилегавшим улочкам. Примечательно, что, чем меньше улица, тем пышнее на ней иллюминация в дни народных празднеств.

Восемнадцатое ноября года 1827-го от Рождества Христова явилось одним из таких дней. Хотя окончательные результаты департаментских выборов еще были неизвестны, все знали о них уже достаточно для того, чтобы предаваться радости, о чем мы уже упоминали.

Стали загораться лампионы, и вскоре улицы Сен-Дени и Сен-Мартен напоминали две фосфоресцирующие реки.

В остальном все пока было спокойно. Очевидно, либералы в глубине души чувствовали волнение, но, благодаря советам Сальватора, все внешне выглядело совершенно безмятежно.

Тем не менее, самому хорошему празднику приходит конец, как гласит пословица, сам бы я не осмелился этого сказать.

Ожидания г-на Жакаля были обмануты: порядок везде царил такой, что невозможно было его поколебать.

На следующий день, то есть 19-го, газеты напечатали отчет о вчерашней иллюминации и сообщили, что вечером праздник продолжится, но на этот раз, по всей вероятности, иллюминацией будет охвачен весь город, так как ожидается всеобщий праздник.

Газеты кабинета министров, вынужденные признать собственное поражение, высказали это с горечью. Они поведали о неутешительном результате выборов, а также о том, как столица встретила эту губительную новость.

"Партия толпы торжествует, — писали они. — Горе отечеству! Революционная партия не замедлит показать, на что она способна".

Но Париж, кажется, не разделял уныния кабинета министров; горожане, как обычно, отправились по своим делам, и весь день им было спокойно, даже весело.

Однако позже положение изменилось.

Как и предсказывали либеральные газеты, вечером парижане сбросили рабочую одежду и облачились в праздничные наряды. Улицы Сен-Мартен, Сен-Дени и прилегающие к ним улочки осветились как по мановению волшебной палочки.

При виде этой сверкающей реки лампионов прокатился взрыв радости, который, очевидно, отозвался в сердцах министров подобно мрачному эху. Тысячи людей прогуливались, встречались, заговаривали, не будучи знакомыми, или пожимали руки, понимая друг друга без слов. Радость рвалась из груди каждого вместе с шумным дыханием; люди вдыхали первые порывы всеобщей свободы, и сдавленные легкие расправлялись.

Пока толпу не в чем было упрекнуть; это были добрые, порядочные люди, радующиеся свободе, но без умысла ею злоупотребить.

Кое-кто выкрикивал антиправительственные лозунги, но таких было немного. Протестовали в основном молчанием, а не криками. Спокойствие было более величественным, чем буря.

Вдруг какой-то человек выкрикнул из толпы:

— Покупайте ракеты и петарды, господа! Отпразднуем результаты выборов!

И все стали их покупать.

Сначала посматривали на них с опаской, не собираясь зажигать. Потом какой-то уличный мальчишка подошел к почтенному горожанину и, будто шутя, подбросил подожженный трут в тот самый карман, куда господин только что опустил пакет с петардами.

Петарды загорелись — раздался взрыв.

Это послужило сигналом.

С этой минуты со всех сторон затрещали петарды; тысячи ракет, будто падающие звезды, прочертили вечернее небо.

Буржуа в большинстве своем хотели разойтись. Но это оказалось нелегко, ведь толпа образовалась довольно плотная, к тому же в несколько мгновений положение вещей изменилось. Появились откуда-то дети, юноши, мужчины — все в лохмотьях, словно нарочно желавшие привлечь к себе внимание. Они выставляли на улицах, освещенных a giomo[28], свою нищету, которую обычно принято скрывать в самых глубоких потемках. Это был странный, непонятно откуда взявшийся отряд; стоило хорошенько приглядеться к этим людям, как становилось понятно, что они похожи если не числом, то очертаниями на тени, бродившие в окрестностях Почтовой улицы и Виноградного тупика, в нескольких шагах от Говорящего колодца, против таинственного дома: с его крыши, как помнят читатели, упал незадачливый Ветрогон.

В этом отряде натренированный глаз мог бы узнать возглавляемых Жибасье (хоть они и делали вид, что с ним незнакомы) славных агентов г-на Жакаля, которых мы уже имели честь представить нашим читателям под живописными прозвищами: Мотылек, Карманьоль, Овсюг и Стальной Волос.

Сальватор находился на своем посту на Железной улице. Он улыбался, как и накануне, узнавая всех этих людей: всех из них он мог назвать по именам.

По неизвестным нам, но, очевидно, важным причинам мятеж, который г-н Жакаль ожидал накануне и предсказывал, был отложен. Сальватор его ожидал, но, поскольку было спокойно, решил, что все было перенесено на следующий день. Однако, когда он увидел толпу оборванцев с раскрасневшимися физиономиями, с факелами в руках, пьяных, шатающихся, а во главе них — вожаков с физиономиями висельников, имена которых мы только что перечислили, ему стало ясно, что явились подстрекатели мятежа и с минуты на минуту начнется настоящий кровавый праздник.

Врезавшись в толпу зрителей, новые действующие лица разом стали выкрикивать противоречивые лозунги:

— Да здравствует Лафайет!

— Да здравствует император!

— Да здравствует Бенжамен Констан!

— Да здравствует Дюпон (из Эра)!

— Да здравствует Наполеон Второй!

— Да здравствует Республика!

Между другими призывами громче других раздавался тот, что уличные мальчишки 1848 года считали своей выдумкой, тогда как на самом деле лишь заимствовали старый:

— Лампионы! Лампионы!

Таков был основной мотив той мрачной симфонии.

Прогулка этих возмутителей спокойствия продолжалась около часу.

Но если в ответ на их патриотическое требование не горевшие до тех пор лампионы были зажжены, то другие, загоревшиеся раньше этих, погасли, так как запас масла в них истощился. Однако "лампионщиков" это отнюдь не устраивало.

Отряд подстрекателей увидел тонувший в темноте дом и, дико воя, потребовал от обитателей дома немедленно зажечь свет.

Крики сводились к определенным лозунгам. У каждой эпохи политических волнений они свои. Приведем те, что раздавались в 1827 году:

— Долой иезуитов!

— Долой святош!

— Долой чиновников!

— Долой сторонников Виллеля!

Ни один из квартиросъемщиков не подавал признаков жизни. Это молчание вывело подстрекателей из себя.

— Даже не отвечают! — вскричал один из них.

— Это оскорбление народа! — заметил другой.

— Патриотов оскорбляют! — крикнул третий.

— Смерть иезуитам! — взвыл четвертый.

— Смерть! Смерть! — фальцетом подхватили мальчишки.

И, словно этот крик был сигналом, все бунтовщики выхватили кто из карманов куртки, кто из карманов блузы, кто из карманов фартука камни всех форм и размеров и забросали ими окна безмолвного дома.

Через несколько минут там не осталось ни одного целого стекла.

Дом был, так сказать, пробит насквозь под хохот большинства присутствовавших, которые видели в происходившем лишь справедливое наказание для тех, кого называли в те времена дурными французами.

Мятеж начался.

Захватили дом; он оказался пустым.

В нем проводилась внутренняя отделка, потому он и был необитаем.

Настоящие мятежники вняли бы разуму: в отсутствие квартиросъемщиков невозможно осветить окна; но наши бунтовщики, или, вернее, бунтовщики г-на Жакаля, оказались, бесспорно, наивнее или наглее обычных мятежников. Увидев, что в доме нет ни мебели, ни людей, они так дико закричали, что оставшиеся на улице их товарищи взвыли:

— Месть! Наших братьев режут!

Читатели не хуже нас знают, что никто никого не резал.

Но это был предлог или, скорее, сигнал к захвату населенных домов, лампионы которых имели несчастье погаснуть.

К великой радости толпы лампионы зажглись снова.

В это время на улице Сен-Дени показались повозки: одни направлялись на рынок Убиенных Младенцев, другие возвращались с него.

Возчики совершенно справедливо удивились, когда увидели на этой обычно тихой улице в такой час огромную толпу людей — кричавших, певших, вопивших, рассыпавших во все стороны петарды.

Лошади, по-видимому, удивились еще больше возчиков. Нельзя сказать, что крики толпы пугают лошадей; но что удивляло, раздражало, останавливало четвероногих тварей, так это запах, вспышки и шум петард и ракет.

Лошадь зеленщика отнюдь не похожа на боевого коня или на стремительного скакуна Беллоны, как сказал бы аббат Делиль. Лошади зеленщиков остановились; их протяжное ржание слилось с криками толпы в бессвязный, нестройный концерт.

Возчики изо всех сил заработали кнутами, но, вместо того чтобы ехать вперед, лошади попятились назад.

— Они пойдут! — рычали одни.

— Не пойдут! — возражали другие.

— А я вам говорю, что пойдут, — закричал какой-то мальчишка, подсунув под хвост передней лошади петарду.

Лошадь взбрыкнула, заржала и рванула назад.

В толпе раздался гомерический хохот.

— Вы загромождаете общественную дорогу! — басом рявкнул Жибасье.

— Да это же господин Прюдом! — крикнул мальчишка.

Анри Монье только что создал ставший с тех пор весьма популярным этот тип французского буржуа.

— Вы мешаете проявлению всенародной радости! — прокричал Карманьоль, эхом вторя Жибасье.

— Во имя Бога Всемогущего, — забормотал Овсюг, которого сделала набожным связь с женщиной, сдававшей внаем стулья в церкви святого Сульпиция, — не противьтесь воле Провидения!

— Тысяча чертей! — проревел возчик, к которому были обращены эти слова. — Вы же видите, что я не могу проехать вперед. Лошадь не идет!

— Так подайте назад, брат мой, — предложил набожный Овсюг.

— Да не могу я двинуться ни назад, ни вперед! — вскричал возчик. — Вы же видите, что улица запружена народом.

— Тогда слезайте и распрягайте! — приказал Карманьоль.

— Да черт вас побери! — взвыл возчик. — Зачем же распрягать? От этого телега не поедет.

— Хватит болтать! — крикнул Жибасье — Прюдом басом, от которого мороз пробирал по коже.

Мигнув пол дюжине типов, казалось только и ждавших его знака, он бросился на неприветливого возчика и без особого труда свалил его наземь, а товарищи Жибасье распрягли лошадь с проворством профессионалов.

Другие бунтовщики последовали их примеру.

К чему нужны примеры, если им никто не будет следовать?

Итак, у этого примера нашлись последователи. Возчиков ссадили, лошадей распрягли.

Через десять минут уже была готова баррикада.

Это была первая настоящая баррикада со знаменитого дня 12 мая 1588 года.

Мы все знаем, что она оказалась не последней.

IIIГЛАВА, В КОТОРОЙ МЯТЕЖ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ

Когда улица была перегорожена, движение остановилось.

Среди скопившихся водовозов с бочками, ломовых подвод, дрог бросались в глаза похожие на армию скелетов огромные повозки зеленщиков, освободившиеся от груза.

Мальчишки, игравшие в кошки-мышки на развалинах дома неподалеку от улицы Гренета, услышали, что кто-то вздумал перегородить улицу, и решили внести свою лепту в великое строительство под названием баррикада, а, как известно, лучшие архитекторы в этом деле — именно уличные мальчишки.

Каждый из них ухватил то, что было под рукой, подходило по размеру и весу: одни взяли дверные косяки, другие — брусья, малыши растащили новый булыжник, сложенный по обеим сторонам улицы для ремонта дороги. Словом, под руку им попало, как бывает в подобных случаях, именно то, что необходимо для строительства надежной преграды, предшественницы наших современных баррикад.

Наблюдая за возведением этого монумента, толпа, затопившая сверху донизу всю улицу Сен-Дени, торжествующе грянула "ура". Можно было подумать, что на этом нагромождении дерева и камней будет воздвигнут храм свободы.

Было около десяти. Вот уже час, как баррикады вырастали со всех сторон. Подстрекательские крики неслись со всех сторон; разнообразные петарды, фейерверки вспыхивали прямо под носом у прохожих или залетали в разбитые окна домов к тем, кого обвиняли в равнодушии или неискренней радости по поводу этой патриотической манифестации.

Суматоха продолжалась три или четыре часа, беспорядки достигли крайней степени, однако ни один полицейский так и не появился, ни один жандарм не замаячил вдали.

Мы уже приводили одну пословицу. Не желая злоупотребить народной мудростью, скажем все-таки: кот — из дому, мыши — в пляс.

Именно этим и занималась толпа.

Люди вставали в круг и отплясывали под песни, в той или иной степени запрещенные со времен Революции.

Каждый занимался чем хотел: одни пели, другие танцевали, третьи строили баррикады, четвертые грабили себе подобных — все выбирали себе занятие в соответствии со своими наклонностями, инстинктом, фантазией, когда неожиданно, к величайшему изумлению толпы, собиравшейся, вероятно, всю ночь отдаваться невинным удовольствиям, все увидели, как со стороны улицы Гренета, словно из-под земли, вырос отряд жандармерии.

Но жандарм по природе своей безопасен, он друг толпы, покровитель уличного мальчишки, с которым может порой даже поболтать.

И вот когда собравшиеся увидели этих безобидных солдат, они затянули известную песню:

Послушайте, кто хочет:

Один жандарм хохочет,

А прочие хохочут Над тем, что он хохочет.[29]

Жандармы в самом деле рассмеялись.

Но сквозь смех они по-отечески предупредили толпу, предложив всем разойтись по домам и не шуметь.

До сих пор все шло хорошо, и толпа, возможно, последовала бы этому доброму совету, как вдруг с улицы Сен-Дени в сопровождавшем жандармов хоре стали раздаваться сольные оскорбления.

К оскорблениям прибавилось сначала несколько камней, потом — целый шквал их.

Но можно подумать, что именно об этих солдатах мой собрат Скриб изрек ставшие крылатыми слова:

Ведь старый воин все сносить умеет И не роптать.[30]

Жандармы все снесли и роптать не стали.

Они невозмутимо приблизились к баррикадам и стали разбирать их одну за другой.

До сих пор все было как обычно, то есть ничего особенно опасного не произошло. Но если нашим читателям угодно будет взглянуть на угол Железной улицы, они увидят, что это спокойное положение грозило вот-вот усложниться.

Один из самых старательных строителей баррикады на улице Сен-Дени против улицы Гренета был наш друг Жан Бык.

В числе тех, кто распрягал лошадей, было тоже несколько наших знакомых.

Бунтовщиками оказались наши старые друзья: Кирпич, Туссен-Лувертюр и папаша Фрикасе.

На некотором расстоянии от них действовал в одиночку малыш Фафиу.

Каждый старался как мог, и, по мнению знатоков, баррикада удалась на славу.

Итак, со своего места на Железной улице Сальватор снисходительно наблюдал за описанными нами сценами; он уже собирался уходить, опечаленный жалкой ролью, которую играли несчастные простаки, одураченные злосчастными призывами "Да здравствует свобода!", но случайно увидел Жана Быка и его друзей, укрепляющих свою баррикаду.

Он пошел к плотнику и, взяв его за рукав, тихо окликнул:

— Жан!

— Господин Сальватор! — обрадовался плотник.

— Молчи, — приказал тот, — и следуй за мной.

— Мне кажется, господин Сальватор, что, если дело у вас ко мне не срочное, лучше бы поговорить в другой раз.

— То, что я тебе хочу сказать, не терпит отлагательства. Ступай за мной не мешкая.

Сальватор увлек за собой Жана Быка, к огромному сожалению последнего, судя по тоскливому взгляду, каким тот окидывал баррикаду, потребовавшую стольких его трудов, а теперь его так решительно заставляют покинуть ее!

— Жан! — начал Сальватор, когда они отошли шагов на тридцать от баррикады. — Я тебе когда-нибудь давал плохие советы?

— Нет, господин Сальватор! Однако…

— Ты мне доверяешь?

— Еще бы, господин Сальватор, но…

— Ты полагаешь, я могу предложить тебе что-нибудь плохое?

— Да нет, что вы, господин Сальватор! Просто…

— Тогда немедленно ступай домой.

— Это невозможно, господин Сальватор.

— Почему?

— Потому что мы решились.

— Решились на что?

— Покончить с иезуитами и длиннорясыми!

— Ты пьян, Жан?

— Богом клянусь, господин Сальватор, за целый день я капли в рот не брал!

— Значит, вот почему ты несешь вздор?

— Если бы я посмел, — сказал Жан Бык, — я признался бы вам кое в чем, господин Сальватор.

— Слушаю тебя!

— Меня мучает жажда!

— Тем лучше!

— Как это лучше?! И это говорите мне вы?

— Идем-ка со мной!

Сальватор взял плотника за плечо и подтолкнул ко входу в кабачок. Там он усадил его на стул и сам сел напротив.

Он спросил бутылку вина, и плотник осушил ее в одно мгновение.

Сальватор следил за ним с неподдельным интересом любителя естественной истории.

— Послушай, Жан, — продолжал комиссионер, — ты добрый, славный, честный малый, что доказал не раз. Поверь: тебе лучше оставить на время в покое иезуитов и длиннорясых.

— Но, господин Сальватор, ведь мы переживаем революцию! — возразил плотник.

— Эволюцию, хочешь ты сказать, мой бедный друг, и ничего больше, — заметил Сальватор. — Да, ты можешь наделать много шуму, но, поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет. Кто тебя привел сюда в такое время, когда ты должен был бы спать? Говори откровенно!

— Фифина! Сам-то я сюда не собирался, — признался Жан Бык.

— Что она тебе сказала?

— "Пойдем поглядим на иллюминацию!"

— И все? — настаивал Сальватор.

— Она прибавила: "Возможно, там будет шум, мы славно повеселимся!"

— Нуда! И ты, мирный человек, относительно богатый, потому что генерал Лебастар де Премон назначил тебе тысячу двести ливров ренты, ты, любитель полежать после трудового дня, вдруг решил поразвлечься и пошуметь, вместо того чтобы слушать шум из окна собственного дома!.. А как Фифина узнала о том, что здесь произойдет?

— Она встретила господина, который ей сказал: "Нынче на улице Сен-Дени будет жарко, приводи своего мужа!"

— Кто этот господин?

— Она его не знает.

— Зато я знаю!

— Как знаете?! Стало быть, вы его видели?

— Мне ни к чему видеть полицейского, я его нюхом чую!

— Вы думаете, это был шпик? — вскричал Жан Бык и сердито нахмурил брови, будто хотел сказать: "Жаль, что я раньше этого не знал, уж я бы пробил ему башку!"

— Существует в правосудии такое правило, дорогой Жан Бык; оно гласит: "Non bis in idem"[31].

— Что это значит?

— Дважды одного человека не наказывают.

— А я его уже наказал? — удивился Жан Бык.

— Да, друг мой: ты едва его не задушил однажды ночью на бульваре Инвалидов, только и всего.

— Неужели вы думаете, что это Жибасье? — вскричал плотник.

— Более чем вероятно, мой бедный друг.

— Тот самый, про которого все в квартале говорят, что он строит Фифине глазки? О, пусть только попадется!

И Жан Бык кулаком с голову ребенка погрозил небу, где Жибасье, конечно, не было.

— Речь сейчас не о нем, а о тебе, — сказал Сальватор. — Раз ты имел глупость сюда явиться, тебе хотя бы должно хватить ума убраться отсюда по-хорошему, а если останешься еще хоть на полчаса, тебя убьют как собаку.

— Ну, уж я дорого продам свою жизнь! — сердито крикнул плотник.

— Лучше отдать ее за правое дело, — решительно сказал Сальватор.

— А разве сегодня вечером мы воюем не за правое дело? — удивленно спросил Жан Бык.

— Сегодня вечером все затеяла полиция, а ты, сам того не подозревая, воюешь за правительство.

— Фу! — бросил Жан Бык.

Немного подумав, он прибавил:

— А ведь я тут с друзьями!

— С какими друзьями? — спросил Сальватор, узнавший в толпе лишь силача-плотника.

— Да как же! Здесь и Кирпич, и Туссен-Лувертюр, и папаша Фрикасе, и другие.

Шут Фафиу, к которому плотник по-прежнему ревновал свою Фифину, входил в эти "другие".

— И всех их привел ты?

— Черт возьми! Когда мне сказали, что здесь будет жарко, я собрал всех своих.

— Хорошо! Сейчас ты выпьешь еще одну бутылку и вернешься на баррикаду.

Сальватор знаком приказал принести другую бутылку; Жан Бык осушил ее и встал.

— Да, — сказал он, — я вернусь на баррикаду и крикну: "Долой полицейских! Смерть шпикам!"

— И не думай это делать, несчастный!

— А зачем же мне еще оставаться на баррикаде, если я не буду ни драться, ни кричать?

— А вот зачем. Ты шепнешь Кирпичу, Туссену, папаше Фрикасе и даже шуту Фафиу, что я им приказываю не только сохранять спокойствие, но и предупредить остальных, что все вы попали в ловушку и, если не разойдетесь, в вас через полчаса начнут стрелять.

— Возможно ли, господин Сальватор?! — вскричал возмущенный плотник. — Стрелять в безоружных!

— Это лишний раз доказывает, глупец ты этакий, что вы здесь не для того, чтобы совершать революцию, раз у вас нет оружия.

— Верно! — согласился Жан Бык.

— В таком случае иди и предупреди их! — вставая, повторил Сальватор.

Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.

— Жандармы!.. Долой жандармов! — во всю мочь взревел Жан Бык.

— Да замолчи ты! — приказал Сальватор, сдавив ему запястье. — Скорее на баррикаду — пусть все немедленно расходятся!

Жан Бык упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:

— Да здравствует свобода! Долой жандармов!

Так же невозмутимо, как они выслушивали оскорбления и встречали град камней, жандармы двинулись на баррикаду.

Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.

Но у баррикады есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.

Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Быка восстановили первую.

Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа и разрушение, и восстановление этих сооружений.

Эти сцены, все значение которых читатели, без сомнения, уже поняли, у толпы в то время вызывали только смех.

Но вот в начале и в конце улицы Сен-Дени, то есть со стороны Бульваров и площади Шатле, показались еще два отряда жандармов; они имели столь грозный вид, что при виде их крики и смех постепенно стихли: стало понятно, что эти-то не позволят над собой посмеяться, как их товарищи.

Наступило минутное замешательство. Толпа и военные смотрели друг на друга. У жандармов были хмурые лица. Все ждали, что будет дальше.

Наконец какой-то человек, посмелее других, а скорее всего — переодетый полицейский, крикнул страшным голосом:

— Долой жандармов!

Этот крик прозвучал среди всеобщего молчания подобно удару грома.

И, подобно удару грома, он возвестил о начале бури.

Толпа словно только и ждала этого крика: она подхватила его и, переходя от слов к делу, бросилась навстречу жандармам и заставила их постепенно, шаг за шагом отступать от рынка Убиенных Младенцев к Шатле, от Шатле — к мосту Менял, а с моста — к префектуре полиции.

Но, пока бунтовщики теснили жандармов, явившихся с площади Шатле, еще больший отряд пеших и конных жандармов, вышедших со стороны бульваров, молча растянулся вдоль всей улицы, спокойно опрокидывая по мере продвижения все живые и неживые препятствия, встречавшиеся на его пути, не обращая внимания на свист и камни; дойдя до рынка Убиенных Младенцев, отряд остановился и занял позиции.

Однако за спиной у жандармов, напротив проезда Гран-Сер, восставшие снова взялись за баррикаду, только более широкую и надежную, чем прежняя.

Ко всеобщему удивлению, никого не взволновали эти действия. Издали за строительством баррикады безучастно наблюдали жандармы, будто обратившиеся в камень.

Неожиданно со стороны набережной выдвинулся еще один отряд, не оставлявший сомнений во враждебных намерениях. Отряд состоял из королевских гвардейцев и войсковых частей.

Командовал ими всадник в полковничьих эполетах.

Что должно было произойти? Об этом нетрудно было догадаться, глядя на полковника, приказывавшего раздать своим людям патроны и зарядить ружья.

Даже самые недоверчивые могли убедиться, что готовится нечто, мягко выражаясь, подозрительное под предводительством этого полковника, прятавшего лицо под надвинутой по самые глаза шляпой: глухим и угрожающим голосом он приказал подчиненным построиться в три колонны, пустил вперед комиссара полиции и приказал двигаться на баррикады, поднявшиеся на улице Сен-Дени, в проезде Гран-Сер и у церкви святого Лё.

Свистом, проклятиями, камнями, как и раньше, была встречена колонна, двинувшаяся на баррикаду со стороны проезда Гран-Сер.

Колонна двигалась, сомкнув ряды, решительно, непреклонно, и Сальватор оглянулся в надежде увидеть знакомых и посоветовать им спасаться.

Но, вместо дружеских лиц, он заметил на углу улицы насмешливую физиономию человека, который завернулся в плащ и наблюдал за происходившими событиями с не меньшим интересом, чем сам Сальватор.

Он вздрогнул, узнав г-на Жакаля, любовавшегося творением своих рук.

Их взгляды встретились.

— А! Это вы, господин Сальватор! — воскликнул полицейский.

— Как видите, сударь! — холодно отозвался тот.

Однако г-н Жакаль словно и не заметил его холодности.

— Клянусь, я счастлив вас встретить и еще раз доказать, что подал вам вчера утром дружеский совет.

— Я и сам начинаю в этом убеждаться, — заметил Сальватор.

— Очень скоро вы получите полную уверенность, а пока взгляните вон на тех людей.

— Королевских гвардейцев и солдат? Вижу.

— А кто ими командует?

— Полковник.

— Я хочу сказать, вы знаете этого полковника?

— Ба! — удивился Сальватор. — Я не верю своим глазам.

— Кто же это, по-вашему?

— Полковник Рапт?

— Он самый.

— Вернулся на военную службу?

— На один вечер.

— Ах, да, его же так и не избрали депутатом!..

— И хочет стать пэром!

— Значит, он выполняет особое задание?

— Вот именно, особое!

— И что он намерен делать?

— Что он сделает?

— Именно это я хочу знать.

— Приблизившись к баррикаде, он, не дрогнув, просто, спокойно произнесет одно-единственное слово из пяти букв — "Огонь!", и триста ружей послушно ответят на его приказ.

— Я должен это увидеть собственными глазами, — сказал Сальватор. — Надеюсь, хоть это поможет мне его возненавидеть.

— А до сих пор вы его?..

— Только презирал.

— Следите за ним. Только лучше держитесь позади него!

Сальватор последовал совету г-на Жакаля. Он увидел, как граф Рапт подъехал к баррикаде и ледяным ровным голосом, даже и не подумав сделать три положенные предупреждения, произнес страшное слово:

— Огонь!

IVСНОВА БУНТ!

Вслед за этим словом раздался ужасный грохот, но его почти заглушили крики ужаса и боли.

Это было всеобщее проклятие, павшее на головы священников и солдат, чиновников и короля.

Еще не успели стихнуть крики, как граф Рапт повторил:

— Огонь!

Солдаты перезарядили ружья и снова открыли огонь.

Опять ответом им были крики ужаса. На сей раз толпа кричала не "Долой министров! Долой короля!", а "Смерть!".

Это слово оказало еще более жуткое действие, чем двойной залп, всколыхнув из конца в конец всю улицу с быстротой молнии.

Баррикада в проезде Гран-Сер была оставлена бунтовщиками, и ее захватили солдаты г-на Рапта.

Полковник Рапт бросал полные желчи и злобы взгляды на этих людей, из-за кого он совсем недавно потерпел сокрушительное поражение. Многое бы он отдал за то, чтобы перед ним оказались сейчас все избиратели, которых он принимал целых три дня — не говоря уж об аптекаре и пивоваре, братьях Букмонах и монсеньере Колетти! С какой радостью он захватил бы их на месте преступления, обвинив в неповиновении властям, и отомстил бы им за свой провал!

Но никого из тех, кого граф Рапт надеялся увидеть, на баррикаде не было. Аптекарь был занят дружеской беседой со своим приятелем-пивоваром; оба Букмона с благочестивым видом грели ноги у жарко натопленного камина, а монсеньер Колетти сладко спал в теплой постели, и снилось ему, что монсеньер де Келен умер, а он, Колетти, назначен архиепископом Парижским.

Итак, господин Рапт напрасно высматривал своих врагов. Впрочем, поскольку знакомых врагов не было, он стал бросать яростные взгляды на естественных врагов всех честолюбцев: мастеровых и буржуа. Он был готов испепелить их одним взглядом. Приказав расстреливать толпу, он сам ринулся в бой во главе отряда кавалеристов.

Он скакал вдогонку за разбегавшимися бунтовщиками, опрокидывал все, что ему попадалось на пути, топтал конем упавших на землю, рубил еще державшихся на ногах. Глаза его горели, он размахивал саблей, до крови терзал свою лошадь шпорами и напоминал не ангела-погубите-ля — ему не хватало божественного спокойствия, — а скорее демона мести. Увлекшись скачкой, он налетел на баррикаду и подобрал поводья, собираясь преодолеть неожиданное препятствие.

— Стоять, полковник! — внезапно раздался чей-то голос, словно выходивший из-под земли.

Полковник пригнулся к шее лошади, желая рассмотреть говорившего, как вдруг совершенно необъяснимым образом — так неожиданно и ловко все было проделано — кто-то приподнял лошадь, опрокинул ее на землю и животное упало, увлекая графа в своем падении.

Господину Рапту на какое-то время почудилось, что началось землетрясение.

Солдаты г-на Рапта и рады были бы следовать вплотную за своим полковником, но он оказался более решительно настроен, чем его подчиненные, да и лошадь под ним была лучше. Он перескочил первую, уже разрушенную баррикаду с такой горячностью, что оторвался от солдат больше чем на тридцать шагов.

А за этой баррикадой (как не бывает дыма без огня, так не увидите вы и баррикаду без защитников) находился Жан Бык: он пришел на поиски Туссен-Лувертюра и Кирпича, которых разметало огнем солдат г-на Рапта.

Сальватор приказал плотнику отправиться к друзьям и отослать их по домам, и вот теперь Жан Бык искал их, чтобы силой или уговорами заставить выполнить полученный им приказ.

После тщательных, но безуспешных поисков друзей честный плотник собирался было уйти, как вдруг по команде г-на Рапта раздался первый залп.

— Похоже, господин Сальватор был прав, — пробормотал Жан Бык, — ну, сейчас начнут кромсать прохожих.

Мы просим у читателей прощения за более чем разговорное выражение, но Жан Бык не принадлежал к школе аббата Делиля, а слово "кромсать" настолько полно выражало его мысль, настолько точно передает и нашу идею, что мы готовы пожертвовать формой ради содержания.

— Следовательно, я думаю, — продолжал рассуждать плотник вслух, — пора последовать примеру друзей и убраться отсюда.

К несчастью, это легко было сказать, но непросто — сделать.

— Дьявольщина! — оглянувшись, продолжал плотник. — Как же мне быть?

И действительно, впереди бежали люди; сквозь сплошную массу было трудно пробиться, да Жан и не собирался ни бежать, ни быть похожим на беглеца.

Сзади с саблями наголо галопом приближались кавалеристы.

Справа и слева в прилегавших улочках путь был перекрыт: их охраняли пикеты солдат с примкнутыми штыками.

Как известно, наш друг Жан Бык не был воплощением спокойствия. Он озадаченно поводил из стороны в сторону глазами и неожиданно заметил другую баррикаду, развороченную посредине, и решил, что за ней ему будет безопаснее.

Два-три человека, спрятавшиеся в углу этой баррикады, тоже, видимо, пришли к такому решению.

Но в ту минуту Жан Бык искал не себе подобных: он искал балку, брус или большой камень, чтобы заложить пробоину в баррикаде, задержать всадников и успеть убежать целым и невредимым.

Он заметил небольшую тележку и не покатил (это заняло бы слишком много времени из-за обломков, под которыми было не видно мостовой), а поднял ее и понес к пролому.

Он собирался заделать брешь как мог искуснее, но неожиданное нападение изменило его планы: из оборонительного оружия тележка превратилась в наступательное.

Скажем несколько слов о том, что за людей видел Жан Бык неподалеку от себя, чем они занимались и о чем говорили.

Они пытались опознать Жана Быка.

— Это он! — уверял один из них, с вытянутым бледным лицом.

— Кто он? — спросил другой с ярко выраженным провансальским выговором.

— Плотник!

— Ну и что? В Париже шесть тысяч плотников.

— Да это же Жан Бык!

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен.

— Хм!

— Никаких "хм"!

— Вообще-то есть очень простой способ проверить, так ли это.

— И не один способ! А какой имеешь в виду ты?

— Я говорю о самом простом, а потому наилучшем.

— Рассказывай, что надумал, только потише и побыстрее: негодяй может от нас ускользнуть.

— Вот что я предлагаю, — продолжал тот, в котором выговор выдавал провансальца. — Что ты, Овсюг, делаешь, когда хочешь узнать время?

— Брось раз и навсегда дурную привычку называть людей по именам.

— Уж не думаешь ли ты, что твое имя настолько популярно?

— Нет, впрочем, это сейчас не важно! Ты хотел знать, как я узнаю время?

— Да.

— Спрашиваю у дураков, которые носят часы.

— А чтобы узнать имя человека, достаточно…

— Спросить у него…

— Ну и тупица! Это единственный способ так никогда его и не узнать.

— Что же делать?

— Надо не спрашивать, а назвать его по имени.

— Не понимаю.

— Это потому что ты не Христофор Колумб, и пороха тебе не выдумать, дорогой друг. Ну, слушай внимательно. Я замечаю тебя в толпе, мне кажется, я тебя узнал, но сомневаюсь.

— И что тогда делать?

— Я подхожу к тебе с приветливым видом, вежливо снимаю шляпу и медовым голосом говорю: "Здравствуйте, дорогой господин Овсюг".

— Правильно. А я тебе не менее ласково отвечаю: "Вы ошибаетесь, уважаемый, меня зовут Счастливчик или Златоуст". Что ты на это скажешь?

— Ошибаешься, дружок, ты так не ответишь; не обижайся, ведь чтобы предвидеть такие неожиданности, надо иметь в голове мозги. Ты же, наоборот, выдашь себя, услышав свое имя, когда не хочешь быть узнанным. У тебя на лице будет написана растерянность, ты вздрогнешь — да, ты-то, Овсюг, обязательно вздрогнешь, ведь ты чертовски нервный. И заметь, сердечный мой будущий церковный староста, что присутствующий здесь великан так же впечатлителен, как колосс Родосский или другой колосс любого другого города. Достаточно к нему подойти и произнести со свойственной тебе учтивостью: "Здравствуйте, дорогой господин Жан Бык!"

— Да, — кивнул Овсюг, — только боюсь, что наш плотник не вложит в свой ответ столько же вежливости, сколько я мог бы привнести в свой вопрос.

— Скажем прямо: ты боишься, как бы он кулаком не съездил тебе по уху.

— Называй чувство, которое я испытываю, страхом или осторожностью, все равно. Однако…

— Ты колеблешься…

— Признаться, да.

Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.

— Можно втереться в вашу беседу, дорогие друзья?

— Жибасье! — в один голос воскликнули трое агентов.

— Тсс! — предупредил Жибасье. — На чем мы остановились?

— Вспоминали твое приключение на бульваре Инвалидов, — прошипел Карманьоль. — Мы говорили о человеке, который сдавил тебе горло так, что ты был в предвкушении блаженства, испытываемого, как уверяют, во время повешения.

— Ах, этот… — скрипнув зубами, процедил Жибасье. — Ну, попадись он мне!..

— Считай, что попался.

— То есть?

— Взгляни-ка! — продолжал Карманьоль, указывая Жибасье на того человека, о котором они спорили уже несколько минут. — Это не он?

— Он ли это? — взревел бывший каторжник, бросаясь к Жану Быку. — Клянусь святым Жибасье, вы сейчас увидите, он ли это.

Он выхватил из кармана пистолет.

Видя это, Карманьоль последовал за Жибасье, подав Овсюгу знак не отставать.

Овсюг махнул четвертому полицейскому, чтобы тот последовал их примеру.

Жан Бык только что приподнял тележку за оглобли и держал ее на вытянутых руках, когда Жибасье в сопровождении товарищей бросился к нему.

Каторжник направил оружие на плотника и открыл огонь.

Раздался выстрел, но пуля угодила в самую середину тележки, которая рухнула на Жибасье так, что его голова попала меж досок и застряла там, а сам каторжник осел на землю. Он был похож на преступника в ошейнике, только вместо дубовой доски у него на шее теперь болталась такая тяжелая повозка, что аэролит с бульвара Инвалидов показался бы ему тряпичным мячом.

Это зрелище напугало Овсюга, ошеломило Карманьоля и ужаснуло их третьего товарища.

Все трое бросились врассыпную, предоставив Жибасье его судьбе.

Но Жан Бык был не таким человеком, от которого можно было сбежать. Не беспокоясь о том из четверых противников, кто оказался пленником повозки, он перепрыгнул через оглобли и в несколько прыжков настиг одного из беглецов.

Им оказался Овсюг. Плотник схватил его за ноги и, как цепом, ударил Карманьоля.

Оба они потеряли сознание — один от удара, нанесенного им, другой от полученного удара, и Жан Бык бросил их в тележку, не заботясь о том, какое беспокойство он причинит Жибасье. Затем он, как и собирался, заделал тележкой брешь в баррикаде, а полковник Рапт бросился со своими людьми на это укрепление, не подозревая, что имеет дело с одним-единственным бунтовщиком.

Тем временем Жибасье бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной.

Это его и сгубило.

Жан Бык подбежал к тележке, чтобы выяснить, почему она раскачивается. Он увидел голову, высунувшуюся сквозь одну из дубовых стенок тележки.

Только теперь плотник узнал Жибасье.

— Ах, негодяй! Так это ты?! — вскричал он.

— Что значит "ты"? — отозвался каторжник.

— Воздыхатель Фифины!

— Клянусь вам, я не знаю, что вы имеете в виду! — воскликнул Жибасье.

— Сейчас объясню! — прорычал Жан Бык.

Позабыв о том, что происходит вокруг, он занес тяжелый кулак и с глухим звуком опустил его на голову Жибасье.

В то же мгновение Жана Быка тряхнуло и он оказался под брюхом лошади.

Это граф Рапт брал баррикаду приступом.

Задние ноги его лошади застряли между деревянными балками и булыжником, передние же попали между оглоблями тележки.

Жану Быку пришлось лишь немного поднатужиться, и он опрокинул лошадь, чувствовавшую себя неуверенно, так как почва уходила у нее из-под ног.

Он напрягся и выкрикнул:

— Стоять, полковник!

Плотник все делал на совесть: лошадь и всадник рухнули на мостовую, а точнее, на камни.

Жан Бык собирался прыгнуть на полковника Рапта и, по всей вероятности, обошелся бы с ним так же, как с Жибасье, но тут всадники, ненамного отстававшие от полковника, с саблями наголо появились всего в нескольких метрах от баррикады.

— Сюда, сюда, старина! — послышался охрипший голос, и Жану показалось, что он его узнает.

Плотник почувствовал, что кто-то тянет его за полу куртки.

Он вскочил и бросился на дорогу, не обратив внимания на то, кто пытался его предупредить, и оставив позади себя неподвижные тела Карманьоля и Овсюга, ставшие частью баррикады, которую брала приступом кавалерия полковника Рапта.

Не вспомнил он и о Жибасье, застрявшем в тележке.

Он смутно понимал, что должен сам позаботиться о собственном спасении.

Инстинкт самосохранения повелевал ему выйти на мостовую.

Там он снова услышал тот же хриплый голос:

— Ближе к домам, ближе, иначе вы мертвец!

Он обернулся и узнал скомороха Фафиу.

Хороший совет, даже если его подал враг, остается хорошим советом. Однако Жан Бык всегда руководствовался первым побуждением и не мог признать справедливость этой максимы. Он видел в Фафиу лишь бывшего дружка мадемуазель Фифины, заставившего его пережить мучительные минуты ревности.

Он пошел прямо на несчастного шута, скрежеща зубами, сжимая кулаки и бросая на него угрожающие взгляды.

— A-а, это ты, проклятый паяц?! И ты еще смеешь мне указывать: "Сюда, старина!"? — проревел плотник.

— Да, именно так, господин Бартелеми, — пролепетал Фафиу. — Я не хотел, чтобы с вами случилось несчастье.

— А почему это ты не хотел, чтобы со мной случилось несчастье?

— Потому что вы хороший человек!

— Значит, когда ты сказал: "Сюда, старина!", ты не собирался меня дразнить? — спросил Жан Бык.

— Вас? Дразнить? — задрожал шут. — Да нет же, я просто хотел вас предупредить. Вон, смотрите, сейчас солдаты будут стрелять! Скорее бежим вот сюда. У меня здесь живет одна знакомая, мы можем переждать у нее.

— Ладно, ладно! — проворчал Жан Бык. — Не нужны мне ни твои советы, ни твое покровительство.

— Да пригнитесь хотя бы, пригнитесь! — крикнул Фафиу, пытаясь притянуть великана к себе.

Но в эту самую минуту плотника окутало облако дыма, раздался оглушительный грохот, засвистели пули, и Фафиу упал к его ногам.

— Тысяча чертей! — выругался Жан Бык, грозя солдатам кулаком. — Так здесь убивают?

— На помощь, господин Бартелеми! На помощь! — пролепетал шут слабеющим голосом.

Этот призыв тронул славного плотника до глубины души. Он наклонился, подхватил Фафиу поперек туловища и открыл ногой дверь, на которую ему указывал шут и которую на всякий случай прикрыли во время их спора.

Он исчез в подъезде в то самое время, как г-н Рапт поднял свою лошадь, прыгнул в седло и закричал:

— Изрубить негодяев! Расстрелять!

Отряд всадников понесся на баррикаду.

Восемьдесят лошадей, пущенных в галоп, проскакали по телам Карманьоля и Овсюга.

Помолитесь за спасение их душ!

Зато Жибасье удалось высвободить голову, он дополз до основания баррикады и с большим трудом добрался до тротуара как раз напротив того места, где исчез Жан Бык, унося Фафиу.

— Ну вот, мы в подъезде, — проговорил плотник. — Куда теперь?

— Шестой этаж, — едва слышно выдохнул шут и лишился чувств.

Великан миновал пять этажей не останавливаясь: паяц в его сильных руках весил не больше, чем ребенок в руках обыкновенного человека. Добравшись до нужного этажа — а это был самый последний, — Жан Бык остановился: на площадку выходили семь или восемь дверей.

Не зная, куда постучать, он спросил совета у Фафиу. Но несчастный актер не подавал признаков жизни: он смертельно побледнел, губы у него посинели, а глаза закатились.

— Эй, малый! — взволновался Жан. — Э-гей, отзовись!

Фафиу оставался все так же недвижим.

При виде его бледности и недвижности плотник смягчился и, пытаясь скрыть от самого себя охватившее его волнение, пробормотал:

— Малый! Вот черт! Эй, малый, очнись! Не можешь же ты умереть, черт побери! До чего глупые у тебя шутки!

Но актер и не собирался шутить. Его ранило в плечо, и он по-настоящему лишился чувств от боли и потери крови, а потому не мог произнести ни звука.

— Дьявол! — снова выругался Жан, что можно было понять как вопрос: "Как быть?"

Он подошел к ближайшей двери, ударил ее локтем и крикнул:

— Кто-нибудь! Эй! Кто-нибудь!

Через две-три секунды в замке повернулся ключ, и испуганный буржуа появился на пороге в рубашке и ночном колпаке.

Он держал в руке свечу, и она дрожала в его пальцах, точь-в-точь как подсвечник в руке Сганареля, когда тот провожал Командора к Дон Жуану.

— Я зажег, господа, зажег, — поспешил заверить буржуа, полагая, что это пришли проверить, как он проявляет симпатию к выборам.

— Да не в этом дело! — перебил его Жан Бык. — Этот человек, — указал он на Фафиу, — тяжело ранен, кажется, у него на вашей площадке есть знакомая, я и решил отнести его к ней. Вы здесь живете и, наверное, знаете, в какую дверь я должен постучать.

Буржуа с опаской взглянул на актера.

— Э, да это господин Фафиу! Вам, верно, сюда! — сказал он и указал на дверь напротив.

— Спасибо! — поблагодарил Жан и направился, куда ему сказали.

Он постучал.

Несколько мгновений спустя до его слуха донеслись легкие шаги, кто-то пугливо приблизился к двери.

Жан постучал еще раз.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Фафиу! — отозвался плотник, ему казалось вполне естественным сообщить не свое имя, а актера.

Но он просчитался. Приятельница Фафиу знала не только самого шута, но и его голос, а потому крикнула:

— Ложь! Это не его голос!

"Дьявольщина! — выругался про себя Жан Бык. — Она совершенно права. Как она может узнать голос Фафиу, если говорю я?!"

Он задумался, однако, как мы уже говорили, Жан не отличался сообразительностью.

К счастью, на помощь ему пришел буржуа.

— Мадемуазель! — заговорил он. — Если вы не узнаете голос Фафиу, то, может быть, мой покажется вам знакомым?

— Да, — отозвалась девушка, к которой он обращался. — Вы господин Гиомар, мой сосед.

— Вы мне верите? — продолжал г-н Гиомар.

— Разумеется! У меня нет оснований вам не доверять.

— В таком случае, мадемуазель, ради Бога отоприте дверь! Господин Фафиу, ваш друг, ранен и нуждается в помощи.

Дверь распахнулась с быстротой, не оставлявшей сомнений в том, какой большой интерес питает девушка к актеру.

Это была не кто иная, как Коломбина из театра метра Галилея Коперника.

Увидев своего друга без чувств и в крови, она вскрикнула и бросилась к Фафиу, не обращая внимания ни на Жана Быка, который нес его бесчувственное тело, ни на буржуа, который увереннее держал свечу, с тех пор как понял, что лично ему опасность не угрожает.

— Ну, мадемуазель, не угодно ли вам принять несчастного малого? — проговорил плотник.

— О Боже мой, конечно! Скорее! — воскликнула Коломбина.

Буржуа пошел в спальню первым, освещая дорогу. В комнате стояло лишь несколько стульев, стол и кровать.

Жан, недолго думая, положил Фафиу на кровать, не спрашивая у хозяйки позволения.

— Теперь осторожно его разденьте, — приказал он, — а я пойду за врачом. Если он придет не сразу, не беспокойтесь: в такую ночь, как сегодня, пройти по улице не так-то просто.

Славный Жан Бык сбежал по лестнице и поспешил к Людовику.

Людовика дома не было, но вот уже два дня все знали, где его искать.

Два дня назад Рождественская Роза была возвращена на улицу Ульм.

Как и однажды, когда Броканта обнаружила, что гнездышко Рождественской Розы опустело, лишившись своей очаровательной веселой птички, так же точно — и предсказания Сальватора снова оправдались — в одно прекрасное утро девочка нашлась: она мирно спала в своей постели.

После смерти г-на Жерара у нашего друга г-на Жакаля больше не было оснований скрывать девочку, способную если не окончательно прояснить, то хотя бы частично пролить свет на дело Сарранти.

Проснувшись, Рождественская Роза в ответ на расспросы рассказала, что находилась в доме, где добрые монашки заботились о ней, пичкая ее вареньем и конфетами, и единственное, о чем она жалела, была разлука с добрым другом Людовиком.

Она боялась, что нечто подобное может случиться с ней снова, но Сальватор ее успокоил: ей нечего опасаться, ее отправят в хороший пансион, где она научится всему, чего еще не знает, а Людовик будет навещать ее там дважды в неделю до тех пор, пока она не станет его женой.

Во всем этом не было ничего страшного для нее. И Рождественская Роза со всем согласилась, в особенности после того, как Людовик полностью одобрил план Сальватора.

Однако молодые люди попросили неделю отсрочки, и добрый друг Сальватор предоставил им эту неделю.

Вот почему Людовика следовало искать на улице Ульм, а не дома.

В одно мгновение он преодолел расстояние, отделяющее улицу Ульм от улицы Сен-Дени, и очутился перед Фафиу.

Да позволят нам читатели вернуться к мятежу, который, впрочем, подходил к концу.

С той минуты как Жан Бык покинул улицу Сен-Дени, она превратилась в поле брани, если, конечно, можно так назвать место, где происходит убийство: одна сторона рубит и стреляет, другая кричит и спасается бегством.

Так как сопротивление не было организовано, никто его и не оказывал.

В госпитали стали поступать раненые.

В анатомический театр свозили убитых.

На следующий день газеты осветили события лишь с одной стороны, однако народная молва досказала остальное.

Кавалерийские атаки под предводительством господина полковника Рапта получили в народе название "драгонад на улице Сен-Дени".

Кабинет Виллеля, решивший укрепить свои позиции при помощи террора, захлебнулся в крови и пал, уступив место более умеренному кабинету, в который вошли г-н де Маранд как министр финансов и г-н де Ламот-Удан как военный министр.

В награду за верность и неоценимые услуги, оказанные им на улице Сен-Дени, г-н Рапт получил чин бригадного генерала и звание пэра Франции.

VГЛАВА, ГДЕ ЧИТАТЕЛИ ВСТРЕТЯТСЯ С ОТЦОМ В ОЖИДАНИИ ВСТРЕЧИ С ДОЧЕРЬЮ

Описанные нами события выполняют в нашей книге такую же роль, как безводные степи в некоторых плодороднейших странах с прекраснейшими пейзажами: такие пустыни непременно нужно миновать, чтобы выйти к оазису. Господина Лебастара де Премона терпели в Париже только потому, что Сальватор заверил Жакаля: генерал явился лишь для освобождения своего друга г-на Сарранти и против правительства ничего не замышлял. Как только г-н Сарранти оказался на свободе, два друга пришли проститься с тем, кого мы отныне станем все реже называть комиссионером и все чаще — Конрадом де Вальженезом.

Господин Лебастар сидел в гостиной Сальватора. По левую руку от него сидел его новый друг, по правую — старый.

В непринужденной задушевной беседе прошло полчаса; генерал Лебастар поднялся и, прощаясь, протянул руку Сальватору. Но тот, с самого начала, похоже, находясь во власти одной мысли, остановил его и, как всегда, спокойно и ласково улыбнувшись, попросил уделить ему еще несколько минут для разговора, который он до сих пор откладывал, но теперь, как ему казалось, настал подходящий момент.

Господин Сарранти направился к двери, собираясь оставить генерала наедине с Сальватором.

— Нет, нет! — остановил его молодой человек. — Вы разделили все тяготы и опасности, которые выпали на долю генерала. Будет справедливо, если вы разделите с ним и радость, когда для него настанет день радости.

— Что вы хотите сказать, Сальватор? — спросил генерал. — Какую еще радость я могу испытать? Разве что увидеть Наполеона Второго на троне его отца?

— У вас есть для счастья и другие причины! — возразил Сальватор.

— Увы, мне об этом ничего не известно, — печально покачал головой генерал.

— Сначала сочтите свои беды, генерал, а потом сосчитаете и радости.

— У меня в этом мире лишь три больших несчастья, — сказал генерал де Премон, — первым и самым большим была смерть моего повелителя; вторым (он повернулся к г-ну Сарранти и протянул ему руку) — осуждение моего друга; третьим…

Генерал нахмурился и замолчал.

— Третьим?.. — переспросил Сальватор.

— Третьим была потеря дочери, которую я любил так же сильно, как ее мать.

— Ну, генерал, раз вы знаете свои несчастья, вы сможете перечислить и свои радости. Итак, во-первых, надежда на возвращение сына вашего повелителя, как вы его называете; во-вторых, спасение и оправдание вашего друга; наконец, третья радость — возвращение вашей любимой дочери.

— Что вы имеете в виду?! — вскричал генерал.

— Как знать? Быть может, я смогу помочь вам испытать эту третью и самую большую радость.

— Вы?

— Да, я.

— Говорите, говорите, мой друг! — взволновался генерал.

— Говорите скорее! — прибавил г-н Сарранти.

— Все зависит от ваших ответов на мои вопросы, — продолжал Сальватор. — Вы бывали в Руане, генерал?

— Да, — сказал тот, вздрогнув.

— Много раз?

— Однажды.

— Давно?

— Пятнадцать лет назад.

— Именно так, — удовлетворенно кивнул Сальватор. — В тысяча восемьсот двенадцатом году, не правда ли?

— Да, в тысяча восемьсот двенадцатом.

— Это было днем или ночью?

— Ночью.

— Вы были в почтовой карете?

— Да.

— Вы остановились в Руане всего на одну минуту?

— Это правда, — с возрастающим удивлением отвечал генерал, — я дал передохнуть лошадям и спросил, как проехать в деревушку, куда я держал путь.

— Деревушка называлась Ла-Буй? — уточнил Сальватор.

— Вы и это знаете? — вскричал генерал.

— Да, — рассмеялся Сальватор, — я знаю это, генерал, а также многое другое. Однако позвольте мне продолжать. В Ла-Буе карета остановилась перед неказистым домиком, из нее вышел человек с объемистым свертком в руках. Надо ли говорить, что это были вы, генерал?

— Да, я.

— Подойдя к дому, вы оглядели ограду и дверь, достали из кармана ключ, отперли дверь, ощупью нашли кровать и положили туда сверток.

— И это правда, — подтвердил генерал.

— После этого, вынув из кармана кошелек и письмо, вы положили то и другое на первый предмет мебели, какой смогли нащупать. Потом вы неслышно прикрыли дверь, сели в коляску, и лошади поскакали в Гавр. Все точно?

— Настолько точно, будто вы при том присутствовали, — отвечал генерал, — я не могу понять, откуда вам все известно.

— Все просто, и вы сейчас это поймете. Итак, я продолжаю; вот факты, которые вам известны, из чего я делаю вывод: сведения мои верны и надежды меня не обманули. Теперь я расскажу вам о том, чего вы не знаете.

Генерал стал слушать с удвоенным вниманием.

— Примерно через час после вашего отъезда женщина, возвращавшаяся с руанского рынка, остановилась у того же дома, где останавливались вы, тоже достала из кармана ключ, отперла дверь и вскрикнула от удивления, услышав крики ребенка.

— Бедняжка Мина! — пробормотал генерал.

Сальватор пропустил его восклицание мимо ушей и продолжал:

— Добрая женщина поспешила зажечь лампу и, двигаясь на крик, увидела на кровати что-то белое и копошащееся; она приподняла длинную муслиновую вуаль: перед ней была заливавшаяся слезами свеженькая, розовощекая прелестная годовалая малышка.

Генерал провел рукой по глазам, смахнув две крупные слезы.

— Велико же было удивление женщины, когда она увидела девочку в комнате, ведь когда женщина уходила, дом оставался пуст. Она взяла ребенка на руки и осмотрела со всех сторон. Она искала в пеленках хоть какую-нибудь записку, но ничего не нашла и лишь отметила про себя, что пеленки из тончайшего батиста; покрывало, в которое закутана девочка, — из дорогих алансонских кружев, а вуаль сверху — из индийского муслина. Не слишком обширные сведения! Но вскоре славная женщина заметила на столе оставленные вами письмо и кошелек. В кошельке было тысяча двести франков. Письмо было составлено в таких выражениях:

"Начиная с 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Вы будете получать через кюре Ла-Буе по сто франков в месяц…

Дайте девочке по возможности лучшее воспитание, а в особенности постарайтесь сделать из нее хорошую хозяйку. Один Господь знает, какие испытания ждут ее впереди!

При крещении ее назвали Миной; пусть носит это имя, пока я не верну ей еще и то, которое ей принадлежит".

— Так звали ее мать, — взволнованно прошептал генерал.

— Письмо датировано, — продолжал Сальватор, будто не замечая охватившее генерала волнение, — двадцать восьмым октября тысяча восемьсот двенадцатого года. Вы признаете это, как и свои слова?

— Дата точная, слова приведены буквально.

— Впрочем, если мы в этом усомнимся, — продолжал Сальватор, — нам достаточно будет проверить, ваш ли это почерк.

Сальватор вынул из кармана письмо и показал его генералу.

Тот торопливо развернул листок и стал читать; силы оставили этого человека, и из глаз его брызнули слезы.

Господин Сарранти и Сальватор молчали: они не останавливали этих слез.

Через несколько минут Сальватор продолжал:

— Теперь я убедился, что ошибки быть не может, и скажу вам всю правду. Ваша дочь жива, генерал.

Лебастар де Премон от удивления вскрикнул.

— Жива! — повторил он. — А вы уверены?

— Я получил от нее письмо три дня назад, — просто сказал Сальватор.

— Жива! — воскликнул генерал. — Где же она?

— Подождите, — улыбнулся Сальватор, положив г-ну Лебастару де Премону руку на плечо, — прежде чем я отвечу, где она, позвольте мне рассказать или, вернее, напомнить вам одну историю.

— О, говорите, — сказал генерал, — но не заставляйте меня слишком долго ждать!

— Я не скажу ни одного лишнего слова, — пообещал Сальватор.

— Да, да; но говорите же.

— Вы помните ночь на двадцать первое мая?

— Помню ли я ее?! — воскликнул генерал и протянул Сальватору руку. — В эту ночь я имел счастье познакомиться с вами, мой друг.

— Вы помните, генерал, что, отправляясь на поиски доказательств невиновности господина Сарранти в парк Вири, мы вырвали из рук одного негодяя похищенную девушку и вернули ее жениху?

— Как не помнить! Негодяя звали Лоредан де Вальженез, по имени отца, которого он опозорил. Девушку звали Мина, как мою дочь, а ее жениха — Жюстен. Как видите, я ничего не забыл.

— А теперь, генерал, вспомните последнюю подробность, может быть, самую главную в истории этих молодых людей, и я больше ни о чем вас не спрошу.

— Я помню, — сказал генерал, — что девочку нашел и воспитал учитель, а затем ее похитил из пансиона господин де Вальженез. Этот пансион находился в Версале. Об этом я должен был вспомнить?

— Нет, генерал, это факты, это история, а я хочу услышать лишь о небольшой подробности. Но именно в ней мораль всего этого дела. Призовите же на помощь свою память, прошу вас.

— Я не знаю, что вы хотите мне сказать, друг мой.

— Ну хорошо. Я попытаюсь направить вас по правильному следу. Что сталось с молодыми людьми?

— Они уехали за границу.

— Отлично! Они действительно уехали, и вы, генерал, дали им денег на дорогу и дальнейшую жизнь.

— Не будем об этом, мой друг.

— Как вам будет угодно. Но так мы подошли к интересующей нас подробности. "Меня мучают угрызения совести, — сказал я вам, когда молодые люди уезжали, — рано или поздно родители девушки объявятся; если они знатного происхождения, богаты, могущественны, не упрекнут ли они Жюстена?" А вы ответили…

— Я ответил, — торопливо перебил его генерал, — что родителям девушки не в чем упрекать человека, подобравшего девочку, которую сами они бросили, вырастившего ее как сестру и спасшего ее сначала от нищеты, а затем от бесчестья.

— Я тогда прибавил, генерал… помните мои слова: "А если бы вы были отцом девочки"?

Генерал вздрогнул. Только теперь он взглянул правде в глаза и окончательно все понял.

— Договаривайте, — попросил он.

— Если бы в ваше отсутствие вашей дочери грозила опасность, которой избежала невеста Жюстена, простили бы вы молодому человеку, который вдали от вас распорядился судьбой вашей дочери?

— Я не только обнял бы его как зятя, о чем я вам уже говорил, друг мой, но и благословил бы его как спасителя.

— Именно это вы мне тогда и сказали, генерал. Но готовы ли вы повторить эти слова сегодня, если я вам сообщу: "Генерал, речь идет о вашей собственной дочери"?

— Друг мой! — торжественно проговорил генерал. — Я поклялся в верности императору, дал ему слово жить и умереть за него. Умереть я не мог: я живу ради его сына.

— Ну что ж, генерал, живите и для своей дочери, — сказал Сальватор, — ведь именно ее спас Жюстен.

— Значит, прелестная девушка, которую я видел в ночь на двадцать первое мая, и есть… — начал было генерал.

— … ваша дочь! — договорил за него Сальватор.

— Моя дочь! Дочь! — опьянев от радости, воскликнул генерал.

— О, друг мой! — воскликнул Сарранти и пожал генералу руку, от всей души разделяя его радость.

— Однако убедите меня, друг мой, — попросил генерал, все еще сомневаясь, — что поделаешь, не так-то легко поверить в свое счастье! Как вы, я не скажу узнали, но убедились во всем этом?

— Да, понимаю, — улыбнулся Сальватор, — вы хотите услышать доказательства.

— Но если вы были уверены в том, что сказали мне теперь, почему же вы молчали до сих пор?

— Я хотел сам окончательно во всем убедиться. Ведь лучше было выждать, чем напрасно рвать вам сердце! Как только у меня выдался свободный день, я поехал в Руан. Там я спросил кюре из Ла-Буя. Оказалось, что он уже умер. Его служанка рассказала, что за несколько дней до этого из Парижа приезжал господин, судя по выправке военный, хотя одет был как буржуа. Он тоже спрашивал кюре или кого-нибудь, кто знал о судьбе девочки, воспитывавшейся в деревне, но вот уже пять или шесть лет как исчезнувшей.

Я сразу догадался, что это были вы, генерал, и что ваши поиски оказались бесплодными.

— Вы совершенно правы, — подтвердил генерал.

— Тогда я узнал у тамошнего мэра, не осталось ли в деревне людей с фамилией Буавен. Мне сообщили, что в Руане живут четверо или пятеро Буавенов. Я побывал у всех них по очереди и в конце концов нашел одну старую деву, получившую небольшое наследство, мебель и бумаги своей двоюродной бабки. Эта старая дева заботилась о Мине в течение пяти лет и знала ее отлично. Если бы у меня и оставалось еще сомнение, оно сейчас же рассеялось, когда она отыскала письмо, которое я вам показал.

— Да где же мое дитя? Где моя дочь? — вскричал генерал.

— Она или, точнее, они — отныне вам следует, генерал, называть их во множественном числе — сейчас в Голландии, где живут каждый в своей клетке, напротив друг друга, как канарейки, которых голландцы подвергают тюремному режиму, чтобы заставить их петь.

— Я еду в Гаагу! — объявил генерал и поднялся.

— Вы хотели сказать: "Мы едем!", не так ли, дорогой генерал? — уточнил Сарранти.

— Сожалею, что не могу поехать вместе с вами, — заметил Сальватор. — Увы, политическая ситуация в настоящее время чрезвычайно сложна, и я не могу уехать из Парижа.

— До свидания, дорогой Сальватор; как видите, я прощаюсь не навсегда. Однако, — нахмурившись, прибавил генерал, — я должен нанести перед отъездом визит, даже если он меня задержит на сутки.

Взглянув на грозно сдвинутые брови генерала, Сальватор все понял.

— Вы знаете, кого я имею в виду, не так ли? — продолжал г-н Лебастар.

— Да, генерал. Но этот визит много времени не потребует: господина де Вальженеза сейчас в Париже нет.

— Я его дождусь! — решительно заявил генерал.

— Это могло бы вас задержать на неопределенное время, генерал. Мой дорогой кузен Лоредан уехал третьего дня из Парижа и вернется не раньше того лица, которое он преследует. Это лицо — госпожа де Маранд, обожателем которой он себя объявил. Рано или поздно это может прийтись не по душе Жану Роберу или даже господину де Маранду, который разрешает жене иметь любовника, но не позволяет никому это афишировать. А господин де Вальженез именно этим сейчас и занимается: узнав, что госпожа де Маранд отправилась в Пикардию к умирающей тетке, он пустился в погоню. Таким образом, возвращение господина де Вальженеза зависит от того, когда возвратится госпожа де Маранд. А потому, дорогой генерал, я предлагаю вам отправляться как можно раньше, то есть сегодня… К вашему возвращению господин де Вальженез будет, по всей вероятности, в Париже. Тогда вы им и займетесь. Но я сердцем чувствую, что вам не придется заниматься господином де Вальженезом.

— Дорогой Сальватор, — сказал генерал, неверно истолковав слова молодого человека. — Я не считаю своим другом того, кто займет в подобных обстоятельствах мое место.

— Успокойтесь, генерал, и считайте меня по-прежнему своим другом. Как верно то, что моя преданность свободе равна вашей преданности императору, так верно и то, что я пальцем не трону господина де Вальженеза.

— Спасибо! — поблагодарил генерал, крепко пожимая Сальватору руку. — Ну, на сей раз прощайте.

— Позвольте мне проводить вас хотя бы до заставы, — сказал Сальватор, встал и взялся за шляпу. — Кроме того, вам нужна карета; я сейчас раздобуду ту, на которой Жюстен и Мина уехали в Голландию. Вполне возможно, что человек, который их отвозил, сможет рассказать вам о них в пути.

— О Сальватор! — печально проговорил генерал. — Почему я узнал вас так поздно!.. Втроем, — прибавил он, протянув руку г-ну Сарранти, — мы перевернули бы весь мир.

— Это еще предстоит сделать, — заметил Сальватор, — у нас пока есть время.

И трое друзей направились к улице Анфер.

Недалеко от Приюта подкидышей находился дом каретника, у которого Сальватор нанимал почтовую карету, ту самую, что доставила Жюстена и Мину в Голландию.

И карета и форейтор были найдены.

Спустя час генерал Лебастар де Премон и г-н Сарранти обняли Сальватора и карета стремительно покатила в сторону заставы Сен-Дени.

Оставим их на бельгийской дороге и последуем за каретой, встретившейся им у церкви святого Лаврентия.

Если бы генерал знал, кто едет в этой карете, это могло бы на время задержать его отъезд, так как она принадлежала г-же де Маранд. Она приехала в Пикардию слишком поздно и не успела проститься с тетей, а потому спешно возвращалась в Париж, где в лихорадочном нетерпении ее ожидал Жан Робер.

Как помнят читатели, ее возвращение, по словам Сальватора, должно было неизбежно привести к появлению в Париже и г-на де Вальженеза.

Но генерал не знал ни г-жи де Маранд, ни ее кареты, а потому в прекрасном расположении духа продолжал свой путь.

VIГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ИМЕТЬ ХОРОШИЙ СЛУХ — ДАЛЕКО НЕ ЛИШНЕЕ

Вы помните, дорогие читатели, очаровательную комнатку, обтянутую ситцем, где иногда появлялась г-жа де Маранд и куда мы имели нескромность вас пригласить? Если вы были влюблены, вы сохранили об этом воспоминание; если вы влюблены и сейчас, вы храните аромат любви. Итак, в эту комнату, это гнездышко, эту часовню любви мы приведем вас еще раз, не опасаясь вызвать ваше неудовольствие, о влюбленные в настоящем или в прошлом!

Действие происходит в тот же вечер, когда г-жа де Маранд вернулась в Париж.

Госпожа де Маранд пользуется правом, данным ей мужем раньше и остающимся в силе и теперь, когда в новом кабинете министров он получил портфель министра финансов. Сейчас она говорит о любви с нашим другом Жаном Робером. Молодой человек сидит или, точнее, стоит на коленях (мы же сказали, что комната представляла собой часовню любви) перед здешним божеством и рассказывает нескончаемую нежную историю — их так хорошо умеют нашептывать все влюбленные: ушко любящей женщины никогда не устает их слушать.

В ту минуту как мы вводим вас в храм, Жан Робер обнимает тонкую гибкую талию молодой женщины и, заглядывая ей в глаза — словно все ее чувства не написаны у нее на лице и он хотел бы заглянуть в самую глубину ее души, — спрашивает:

— Какое, по-вашему, чувство из пяти наименее нам дорого, любовь моя?

— Все чувства, как мне кажется, одинаково мне дороги, когда вы здесь, мой друг.

— Спасибо. И все-таки не считаете ли вы, что следовало бы отдать предпочтение одному или одним из них перед другим или другими?

— Да, пожалуй; кажется, я открыла шестое чувство.

— Какое же, мой любимый Христофор Колумб из "Страны Нежных Чувств"?

— Когда я жду вас, любимый мой, я больше не вижу и не слышу, не дышу, не различаю запахов, не осязаю: словом, я нахожусь во власти ожидания, это чувство и представляется мне наименее необходимым.

— Так вы меня в самом деле ждали?

— Неблагодарный! Да разве я не жду вас все время?!

— Дорогая Лидия! Как бы я хотел, чтобы это была правда!

— Боже милосердный! И он еще сомневается!

— Нет, любовь моя, я не сомневаюсь, я страшусь…

— Чего вы можете страшиться?

— А чего обыкновенно боится счастливый человек, которому больше нечего желать, нечего просить у Бога, даже рая, — он боится всего!

— Поэт! — кокетливо обратилась г-жа де Маранд к Жану Роберу, целуя его в лоб. — Вы помните, что сказал ваш предшественник Жан Расин:

Бог страшен, Авенир, мне, а более никто![32]

— Ну хорошо, допустим, я боюсь Бога, а больше никого и ничего. Какому же богу молитесь вы, милый ангел?

— Тебе! — выдохнула она.

Услышав ее нежное признание, Жан Робер еще крепче сжал ее в объятиях.

— Я лишь ваш возлюбленный, — рассмеялся он в ответ, — а вот ваш настоящий любовник, ваш истинный бог, Лидия, это свет. И так как вы посвящаете этому божеству большую часть жизни, то я лишь одна из ваших жертв.

— Клятвопреступник! Отступник! Богохульник! — отпрянув от молодого человека, вскричала Лидия. — Зачем мне свет, если в нем нет вас?

— Вы хотите сказать, дорогая, чем я был бы для вас, не будь света?

— Он еще упорствует! — снова отстраняясь от Жана, промолвила г-жа де Маранд.

— Да, любимая, упорствую! Да, я думаю, что вы не можете жить без света и что, закружившись в кадрили и вальсе, вы бываете так увлечены, очарованы, околдованы, что думаете обо мне не больше, чем о пылинке, поднятой вашими атласными башмачками. Вам нравится вальс, он вам под стать, как вы под стать ему. Однако для меня настоящая пытка видеть вас или знать, что вас, задыхающуюся, с обнаженными руками, плечами и шеей, сжимают в объятиях десятки фатов, над которыми вы, безусловно, посмеиваетесь, но ведь они в мыслях обладают вами, в тот момент как вы им отдаетесь в танце!

— О, продолжайте, продолжайте! — воскликнула г-жа де Маранд, окидывая поэта любовным взглядом; ей нравилось, что молодой человек ее ревнует.

— Вы, может быть, находите, что я несправедлив, эгоистичен, — продолжал между тем Жан Робер. — Про себя вы думаете, — я читаю ваши мысли, — что мои театральные или литературные успехи — такое же развлечение, как ваши победы в свете. Увы, дорогая, не чистоту души я выставляю перед публикой напоказ, как вы выставляете перед ней девственное сокровище ваших плеч. Я отдаю ей свои мысли, наблюдения, знания. Мир открывает передо мной свои раны, и я стараюсь если не вылечить их, то, по. крайней мере, указать на них нашим законодателям, а они для общества то же, что врачи для тела. Но вы, Лидия, отдаете толпе всю себя. Цветы, жемчуга, рубины, бриллианты, которыми вы украшаете свое прекрасное тело, словно магниты, притягивают к себе взгляды. Я не раз наблюдал за тем, как вы собираетесь на бал. Казалось, вы готовитесь завоевать целое королевство. Никогда полководец, отправляющийся завоевывать заморские страны, никогда Вильгельм Нормандский на своем корабле, никогда Фернан Кортес, сжигающий свои суда, не составляли планы кампании тщательнее вас. Вот почему я все еще сомневаюсь в вашей любви, несмотря на то что вы представляете мне неизмеримые доказательства ее.

— Я люблю тебя, — сказала г-жа де Маранд, привлекая его к себе и горячо целуя. — Вот мой ответ.

— Да, ты меня любишь, — подхватил поэт, — ты очень меня любишь, но в любви "очень" не означает "достаточно".

— Послушай! — строго проговорила она. — Поговорим хоть один раз серьезно. Есть ли в свете женщина, пользующаяся такой свободой, как я?

— Нет, разумеется, однако…

— Позволь мне договорить и не перебивай. Мысль — дикая птица, пугающаяся малейшего шума. Итак, я сказала, что для замужней женщины я пользуюсь самой безграничной свободой, какая только доступна женщине. В обмен на эту свободу единственное, что требует от меня муж — быть гостеприимной хозяйкой его дома, настоящей светской дамой. Знаешь, чего он хочет, когда возвращается домой? Видеть меня приветливо улыбающейся, чтобы отдохнуть от своих цифр и расчетов. Знаешь, чего он ждет, когда уходит? Братского рукопожатия, вселяющего в него уверенность, что он оставляет у себя дома друга. И я на всех парусах пустилась в океан, зовущийся светом, изо всех сил пытаясь не налететь на рифы. Однажды лунной ночью я увидела вдали прекрасную, окутанную серебристым светом страну, манившую меня похожими на звезды цветами. Я крикнула: "Земля!", причалила, ступила на землю, возблагодарила Господа, приведшего меня в страну моих снов, а в этой стране жил ты.

— О любовь моя! Любовь моя! — прошептал Жан Робер, целуя Лидию, и покачал головой.

— Дай мне договорить, — ласково отстранила она его. — Очутившись в прекрасной стране своих снов, я прежде всего подумала, что останусь здесь навсегда. Но жадный океан был рядом, он не хотел выпускать свою жертву, как сказали бы вы, поэты. Он привлекал меня к себе, шелковисто-атласная кружевная волна кричала мне: "Возвращайся к нам, если не навсегда, то хотя бы время от времени, если хочешь сохранить свою свободу!" И я возвращалась всякий раз, как слышала этот властный голос; я возвращалась, чтобы уплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но это цена моей свободы. Вот моя исповедь, а в заключение я хочу привести поэту-мизантропу три строки другого поэта, еще большего мизантропа:

Ты светский человек, а значит — раб приличий;

Их надо соблюдать, как требует обычай,

А крайностей велит нам разум избегать.[33]

— Молчи! Я люблю тебя! Люблю! — страстно вскричал Жан Робер.

— Будь по-твоему! — кивнула она, покорно принимая поцелуи Жана Робера, но не отвечая ему тем же, будто в глубине души еще сердилась на него. — Раз мы обо всем договорились, вернемся к тому, с чего мы начали разговор. Вы у меня спрашивали, какое чувство наименее значительно, а я вам сказала, желая вам понравиться, что это — чувство ожидания. Что вы на это ответите?

— Ничего, и буду повторять "ничего", до тех пор, пока вы будете говорить мне "вы".

— Ну хорошо, я говорю "ты".

— Этого недостаточно. Когда ты задавала свой вопрос, ты прижималась губами к моему лбу. Именно с мыслями об этом поцелуе я и спросил тебя о том, какое чувство наименее значительно и бесполезно.

— Прежде всего проси прощения за то, что ты сказал, будто я отдаю себя всем, и я отпущу тебе все грехи.

— Не возражаю, но при условии, если ты скажешь, что мыслями ты всегда со мной.

Вместо ответа, прелестница распахнула жаркие объятия.

— Послушай! — сказал Жан Робер. — Когда я тебя целую, я тебя вижу, осязаю, вдыхаю твой аромат, но я тебя не слышу, потому что наши губы сливаются в поцелуе, да ни одно слово и не способно выразить то, что я при этом испытываю. Значит, именно слух наименее важен в подобных обстоятельствах.

— Нет, нет, — сказала она. — Не произноси подобного кощунства: это чувство так же важно, как и другие, потому что помогает мне услышать твои драгоценные слова.

Госпожа де Маранд была совершенно права, утверждая, что слух — чувство не хуже других. Прибавим, что в настоящих обстоятельствах он даже выходил на первое место.

Наши влюбленные любезничали, не сводя друг с друга глаз, обменивались поцелуями и не замечали — влюбленные такие рассеянные! — что время от времени занавеска в алькове колышется словно от сквозняка, дующего из приотворенной двери.

Но для такого движения не было никакой причины, во всяком случае видимой: дверь алькова была плотно закрыта.

Только призвав на помощь зрение и заглянув за занавески, наши влюбленные увидели бы человека, который, притаившись за пологом, изо всех сил старался, но не мог сдержать судорожную дрожь, объяснявшуюся неудобным положением.

Но случилось так, что в ту минуту, как Жан Робер шестью поцелуями положил конец разговору о шести чувствах, укрывшийся между стеной и кроватью человек то ли разволновался от поцелуев, то ли не выдержал напряжения, находясь в неловком положении, и дернулся. Госпожа де Маранд вздрогнула.

Жан Робер, словно лишний раз доказывая истинность своего парадокса относительно слуха, не услышал или сделал вид, что ничего не слышит. Но, почувствовав, как вздрогнула его возлюбленная, спросил:

— Что с вами, любовь моя?

— Ты ничего не заметил? — с трепетом спросила г-жа де Маранд.

— Нет.

— Ну так прислушайся, — сказала она, повернув голову в сторону кровати.

Жан Робер прислушался. Но так ничего и не уловив, он снова взял красавицу за руки и припал к ним губами.

Поцелуй — музыка, сто поцелуев — симфония. Под сводами часовни звучали тысячи поцелуев.

Но если мысль, словно дикую птицу, легко спугнуть, как совсем недавно утверждала г-жа де Маранд, то ангела-хранителя поцелуев испугать еще легче.

Шум, заставивший молодую женщину вздрогнуть, снова достиг ее слуха; теперь она вскрикнула.

На этот раз и Жан Робер слышал подозрительный звук. Он вскочил и пошел прямо к кровати, откуда, как ему показалось, шум доносился.

В ту минуту как он потянулся к пологу, тот заколыхался.

Поэт перешагнул через кровать и столкнулся лицом к лицу с г-ном Лореданом де Вальженезом.

— Вы? Здесь? — вскричал Жан Робер.

Госпожа де Маранд поднялась, не в силах сдержать дрожь. Она была потрясена, когда вслед за поэтом узнала молодого человека.

Читатели помнят, как по-отечески предостерегал г-н де Маранд свою жену по поводу монсеньера Колетги и г-на де Вальженеза. Насколько молодой поэт казался ему порядочным в вопросах любви, настолько же епископ и развратник могли, по его мнению, опорочить имя жены. Он из добрых чувств предупредил г-жу де Маранд, и молодая женщина в ответ на вопрос мужа "Вам нравится господин Лоредан?" заявила: "Он мне безразличен".

Из главы под названием "Беседа супругов" читателям также стало известно, что банкир сказал о г-не Лоредане де Вальженезе:

"Что касается успехов, похоже, ими он обязан светским женщинам. Когда же он обращается к девушкам из народа, то, несмотря на великодушное содействие, которое оказывает в этих случаях своему брату мадемуазель Сюзанна де Вальженез, молодой человек вынужден порой применять насилие".

И действительно, мы помним, какое участие принимала мадемуазель Сюзанна де Вальженез в похищении невесты Жюстена.

Нам еще предстоит убедиться в том, что услужливая сестрица помогала ему не только в похищении простых девушек.

У нее была камеристка, статная красавица — мы встречались с ней, когда она впускала Жана Робера в "голубятню" г-жи де Маранд.

Девушку звали Натали, и она была искренне предана своей хозяйке.

Когда однажды вечером г-н де Вальженез признался сестре, что влюблен в г-жу де Маранд, мадемуазель Сюзанна стала искать случай поселить у жены банкира своего человека, который смог бы в случае необходимости провести к Лидии г-на де Вальженеза.

И такой случай представился. По возвращении с вод г-жа де Маранд стала искать камеристку, и мадемуазель де Вальженез любезно предложила ей свою.

Это и была Натали.

Обычно мы не задумываемся над тем, какое огромное влияние имеет камеристка на свою хозяйку. Натали при малейшей возможности превозносила г-на де Вальженеза. Госпожа де Маранд получила эту девушку от сестры героя многочисленных любовных подвигов, а потому не удивлялась, что слышит о нем много хорошего, принимая за признательность бывшим хозяевам то, что являлось в действительности лишь умышленным подстрекательством.

Но из предыдущих сцен, а в особенности из той, что только что была нами представлена на суд читателей, явствует, что г-жа де Маранд по-настоящему любила Жана Робера; стоит ли говорить, что похвалы, которые расточала Натали, не возымели на нее никакого действия.

В этот вечер г-н де Вальженез, доведенный до крайности равнодушием г-жи де Маранд, решился на отчаянный поступок из тех, что порой удаются. Натали спрятала его в алькове, он просидел там два часа, явившись свидетелем любовных признаний Жана Робера и г-жи де Маранд, как вдруг Лидия услышала подозрительный шум, заставивший ее вздрогнуть.

В самом деле, мучительно быть нелюбимым, но еще мучительнее убедиться, что сердце, закрытое для вас, открыто для других.

И пыткой становится это мучение, когда вы слышите беспощадные слова, обращенные к другому меж двумя поцелуями: "Я люблю тебя!"

На мгновение г-ну де Вальженезу пришло на ум внезапно явиться перед влюбленными подобно голове Медузы.

Но к чему привело бы такое появление?

К дуэли между Жаном Робером и г-ном де Вальженезом. Даже если предположить, что аристократу повезет и он убьет поэта, смерть Жана Робера не заставит г-жу де Маранд полюбить г-на де Вальженеза.

А вот явиться на следующий день к молодой женщине и сказать: "Я провел вечер за вашей постелью, все видел и слышал, купите мое молчание за такую-то цену" — это позволяло надеяться на то, что г-жа де Маранд, боясь за любовника или за мужа, согласится под угрозой на то, в чем упрямо отказывала вопреки самым нежным уговорам.

Именно это соображение и решило все дело. Господин де Вальженез думал теперь лишь о том, как удалиться, потому что видел и слышал все, что хотел увидеть и услышать. Но не так-то легко выбраться из-за кровати: даже если вы идете крадучись, вас выдает скрип лакированных сапог или паркета, может шевельнуться занавеска — все это нарушает безмятежную тишину любовной сцены.

Так и случилось — г-н де Вальженез хотел было удалиться, но паркет скрипнул, и занавески шевельнулись.

Жан Робер бросился к кровати, узнал молодого дворянина и вскричал: "Вы? Здесь?"

— Да, это я! — отвечал де Вальженез; видя перед собой мужчину, то есть опасность, он гордо выпрямился.

— Негодяй! — вскипел Жан Робер, хватая его за шиворот.

— Полегче, господин поэт, — презрительно подчеркнул последнее слово Вальженез, — в доме находится, может быть, всего в нескольких шагах от нас третье заинтересованное лицо, которое может услышать наши препирательства, что, вероятно, огорчило бы сударыню.

— Подлец! — вполголоса проговорил Жан Робер.

— Еще раз повторяю: тише! — предупредил его г-н де Вальженез.

— Я могу говорить громко или тихо — все равно я вас убью, — не успокаивался Жан Робер.

— Мы находимся в комнате женщины, сударь.

— Так выйдем!

— К чему шуметь понапрасну? Вы же знаете мой адрес, не так ли? Если забыли, я напомню. Я к вашим услугам.

— Почему не теперь же?

— О! Теперь же! Вы забыли, что сейчас на улице беспросветная тьма. А не мешает ясно видеть, что делаешь. Да и госпоже де Маранд, как видно, не по себе.

Молодая женщина в самом деле упала в кресло.

— Хорошо, сударь, до завтра! — ответил Жан Робер.

— Да, сударь, завтра и с превеликим удовольствием.

Жан Робер снова перешагнул кровать и опустился перед г-жой де Маранд на колени.

Господин Лоредан де Вальженез выскочил в коридор через альковную дверь и закрыл ее за собой.

— Прости, прости меня, Лидия, любимая! — обняв молодую женщину за плечи и горячо целуя, сказал Жан Робер.

— За что простить? — спросила она. — Какое преступление ты совершил? Как же здесь оказался этот человек?

— Не беспокойся, ты его больше не увидишь! — с чувством заверил Жан Робер.

— Ах, любимый мой! — воскликнула несчастная женщина, крепко прижимая его голову к своей груди. — Не вздумай ставить на карту свою драгоценную жизнь против никчемной жизни этого негодяя.

— Не бойся! Ничего не бойся!.. С нами Бог!

— Я думаю обо всем этом иначе. Поклянись, друг мой, что не станешь драться с этим человеком.

— Как я могу это обещать?!

— Если любишь меня, поклянись!

— Не могу! Да пойми же!.. — взмолился Жан Робер.

— Значит, ты меня не любишь.

— Я? Не люблю тебя? О Господи!

— Друг мой, — сказала г-жа де Маранд, — похоже, я сейчас умру.

В самом деле, казалось, жизнь оставляет молодую и прекрасную женщину: дыхания не было слышно, она сильно побледнела и будто застыла.

Жан Робер не на шутку встревожился.

— Я готов обещать все, что ты хочешь, — сказал он.

— И ты сделаешь, что я прикажу?

— Разумеется.

— Поклянись!

— Жизнью своей клянусь! — сказал Жан Робер.

— Я бы предпочла, чтобы ты поклялся моей жизнью, — призналась г-жа де Маранд. — У меня, по крайней мере, была бы надежда умереть, если бы ты нарушил свое слово.

С этими словами она обвила его шею руками, крепко обняла, так что едва не задушила, горячо поцеловала, и на мгновение их души воспарили так высоко, что оба почти забыли о только что разыгравшейся страшной сцене.

VIIГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ПРЕДЛАГАЕТ ГОСПОДИНА ДЕ МАРАНДА — ЕСЛИ НЕ В ФИЗИЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ,ТО, ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, НРАВСТВЕННОМ — В КАЧЕСТВЕ ОБРАЗЦОВОГО МУЖА:В ПРОШЛОМ, В НАСТОЯЩЕМ И В БУДУЩЕМ

Как только Жан Робер ушел, г-жа де Маранд поспешила вниз, в свою спальню, где Натали уже ожидала ее для вечернего туалета.

Но, проходя мимо, г-жа де Маранд заявила ей:

— Мне не нужны ваши услуги, мадемуазель.

— Разве я имела несчастье вызвать неудовольствие госпожи? — нагло спросила камеристка.

— Вы? — презрительно переспросила г-жа де Маранд.

— Госпожа обычно добра ко мне, — продолжала мадемуазель Натали, — а сегодня вечером говорит со мной так строго, что я подумала…

— Довольно! — остановила ее г-жа де Маранд. — Ступайте и никогда больше не смейте показываться мне на глаза! Вот вам двадцать пять луидоров, — прибавила она, доставая из шифоньера сверток золотых монет. — И чтобы завтра утром вас не было в доме.

— Сударыня! Когда людей выгоняют, им хотя бы объясняют причину! — возвысила голос камеристка.

— А я не желаю ничего вам объяснять. Возьмите деньги и ступайте прочь.

— Хорошо, сударыня, — прошипела камеристка, взяла деньги и бросила на хозяйку полный ненависти взгляд. — Я буду иметь честь обратиться за разъяснениями к господину де Маранду.

— Господин де Маранд повторит вам то же, что вы слышали от меня. А пока ступайте вон, — строго приказала молодая женщина.

Тон, которым все это произнесла г-жа де Маранд, жест, которым сопровождала свои слова, не допускали возражений. Мадемуазель Натали вышла, хлопнув дверью.

Оставшись одна, г-жа де Маранд разделась и поскорее легла, охваченная противоречивыми чувствами, которые легко угадать, но трудно описать.

Не прошло и пяти минут, как послышался негромкий стук в дверь.

Она непроизвольно вздрогнула и инстинктивно прикрыла свечу гасильником из золоченого серебра. Соблазнительная спальня, которую мы уже описывали ранее, освещалась теперь лишь опаловым светом лампы богемского стекла, горевшей в небольшой оранжерее.

Кто мог стучать в такое время?

Не камеристка: она бы не осмелилась.

Не Жан Робер: никогда ноги его не было, во всяком случае ночью, в этой спальне, являвшейся частью супружеских покоев.

Не г-н де Маранд: в этом отношении он был скромен не менее Жана Робера и не заходил в спальню к жене после десяти часов вечера, если не считать той ночи, когда пришел дать совет остерегаться монсеньера Колетта и г-на де Вальженеза.

Уж не Вальженез ли это?

От одной этой мысли молодая женщина задрожала всем телом и настолько обессилела, что не могла ответить. К счастью, стучавший подал голос и поспешил ее успокоить.

— Это я, — сказал он.

Госпожа де Маранд узнала голос мужа.

— Входите, — пригласила она, совершенно успокоившись и почти весело.

Господин де Маранд вошел с подсвечником, хотя свеча в нем не горела, и направился прямо к постели жены.

Он взял ее руку и поцеловал.

— Простите за поздний визит, — извинился г-н де Маранд. — Но я узнал о вашем возвращении, а также о понесенной вами тяжелой утрате — кончине вашей тети, и пришел выразить вам свои соболезнования.

— Благодарю вас, сударь, — произнесла молодая женщина, несколько удивившись этому ночному визиту и пытаясь найти ему причину. — Однако, — продолжала она с сомнением, которое не могло смутить ее неизменно снисходительного мужа, — неужели вы только из-за этого потрудились ко мне зайти? Вам больше нечего мне сказать?

— Отчего же нет, дорогая Лидия, мне еще многое нужно вам сообщить.

Госпожа де Маранд посмотрела на мужа с некоторым беспокойством.

Это беспокойство не ускользнуло от внимания банкира, и он попытался успокоить ее прежде всего улыбкой, а затем сказал:

— Во-первых, я хотел попросить у вас огня.

— Огня? — удивилась молодая женщина.

— Разве вы не видите, что моя свеча погасла?

— А почему она должна гореть, сударь? Разве, чтобы поговорить, недостаточно света моей лампы?

— Разумеется. Но перед разговором мне нужно произвести очень важные поиски.

— Важные поиски? — переспросила г-жа де Маранд.

— Вы, может быть, слышали, дорогая Лидия, когда находились в Пикардии или уже вернулись в особняк, что меня назначили министром финансов?

— Да, сударь, и я вас искренне поздравляю.

— Откровенно говоря, поздравлять меня не с чем, дорогая, но я побеспокоил вас в такой час вовсе не затем, чтобы сообщить эту новость. Итак, я теперь министр финансов. А министр без портфеля — почти то же, что министр финансов без финансов. Я, дорогая, потерял свой портфель.

— Не понимаю, — сказала г-жа де Маранд, в самом деле не догадывавшаяся, куда клонит ее муж.

— А ведь это очень просто, — продолжал г-н де Маранд. — Я поднимался к вам с намерением побеседовать несколько минут, как я уже имел честь вам сообщить. Я спокойно поднимался с подсвечником в руке и портфелем под мышкой, как вдруг какой-то человек, торопливо сбегавший от вас с лестницы, сильно меня толкнул. Мой портфель упал, свеча погасла. Вот почему я прошу вашего позволения зажечь мою свечу и отправиться на поиски своего портфеля.

— Кто же был этот человек? — неуверенно проговорила г-жа де Маранд.

— Понятия не имею. Во всяком случае, я собирался достаточно круто обойтись с ним, так как мне вначале показалось, что это вор, который хочет добраться до моей кассы. Однако я подумал, что, может быть, этот человек замышлял что-то против вас, и пришел справиться, чтобы принять окончательное решение по поводу этого господина.

— А вы его узнали? — невнятно произнесла г-жа де Маранд.

— Да, так мне, по крайней мере, кажется.

— И… и… могу ли я вас спросить?..

Слова застыли у нее на устах. Она трепетала при мысли, что муж встретил Жана Робера.

— Разумеется, вы можете спросить, кто это был, — отвечал г-н де Маранд. — Полагаю, что именно это вы хотели узнать. Это был господин де Вальженез.

— Господин де Вальженез! — повторила молодая женщина.

— Да, он, — подтвердил г-н де Маранд. — А теперь, дорогая Лидия, вы позволите мне зажечь свечу?

И г-н де Маранд зажег свою свечу от небольшой лампы в оранжерее, а затем, приподняв портьеру, исчез со словами:

— До скорой встречи, сударыня, я сейчас вернусь.

— Вернусь… — машинально повторила г-жа де Маранд.

Что же будет? О чем г-н де Маранд намерен говорить с женой? Нельзя сказать, что банкир выглядел враждебно, но кто может что-нибудь понять по лицу банкира?

О чем все-таки пойдет речь? Несомненно, выходка г-на де Вальженеза могла внести смятение в душу г-на де Маранда. Он предоставлял жене полную свободу, однако с условием избегать всяческого скандала.

Но разве причиной скандала явилась несчастная женщина? А если так, то мог ли столь беспристрастный, даже снисходительный человек, как г-н де Маранд, обвинить ее?

Тем не менее, вопреки этим утешительным доводам, вопреки тому, что вся их прошлая жизнь исключала какой-либо страх, г-жа де Маранд почувствовала, как в ее жилах леденеет кровь. Когда она снова услышала из-за двери голос мужа: "Это я!" — она слабым голосом ответила:

— Войдите!

Господин де Маранд вошел, поставил подсвечник и портфель на столик и, взяв стул, сел у постели жены.

— Простите, дорогая Лидия, что я причиняю вам беспокойство, — очень ласково заговорил он, — но король ждет меня завтра в девять часов, и у меня, возможно, в течение всего дня не найдется минутки для разговора с вами.

— Я к вашим услугам, сударь, — так же ласково отозвалась г-жа де Маранд.

— Ах, к моим услугам?! — с досадой пробормотал банкир, вновь беря руку жены и целуя не менее почтительно, чем в первый раз. — К моим услугам! Нехорошее слово! Скорее уж к моим мольбам. Если кто и имеет право здесь повелевать, дорогая, так вы, а не я. Умоляю вас об этом помнить.

— Мне неловко: вы так добры ко мне, сударь! — запинаясь, произнесла молодая женщина.

— По правде говоря, вы меня смущаете. То, что вы называете добротой, в действительности лишь справедливость, уверяю вас. Однако не буду злоупотреблять вашим временем. Итак, я начну с главного, что нам необходимо обсудить. Однако позвольте задать вам вопрос, с которым, как мне кажется, я к вам уже обращался. Вы любите господина де Вальженеза?

— Сударь, вы в самом деле уже спрашивали меня об этом, и я ответила вам отрицательно. Чем объяснить вашу настойчивость?

— Я задавал вам этот вопрос полгода назад, а за полгода в настроениях женщины многое может измениться.

— Я люблю графа Лоредана сегодня не больше, чем тогда.

— Вы не испытываете к нему ни малейшей симпатии?

— Нет, — повторила г-жа де Маранд.

— Вы в этом уверены?

— Уверяю вас, клянусь вам. Более того, я испытываю к нему нечто вроде…

— Ненависти?

— Да нет, скорее презрения.

— Как странно, что мы любим и ненавидим одни и те же вещи и, я бы сказал, одних и тех же людей, дорогая Лидия! Итак, вот первый вопрос, по которому мы пришли к согласию: мы непременно договоримся и по второму вопросу, можете не сомневаться. Раз мы так ненавидим и презираем господина де Вальженеза, как произошло, что мы встречаем его у себя на лестнице в столь поздний час? Когда я говорю "мы", я предполагаю, что вы могли бы встретить его, как и я, ведь он оказался в нашем доме не по вашему желанию и не по вашему приглашению, не так ли?

— Нет, сударь, за это я вам ручаюсь.

— Поскольку я тоже не разрешал ему приходить, — продолжал банкир, — не будете ли вы так добры помочь мне понять, с какой целью или под каким предлогом он оказался здесь без приглашения, против нашей воли и в такое время?

— Сударь, — смущенно произнесла молодая женщина, — несмотря на вашу бесконечную доброту, мне очень трудно и совестно вам ответить.

— Не говорите о моей доброте, Лидия, и поверьте, что, обращаясь к вам с вопросом, я стремлюсь скорее успокоить, нежели смутить вас. Я знаю многое, но не подаю виду. Мне известны ваши тайны, хотя вы думаете, что я пребываю в неведении. Если вам трудно отвечать, потому что вы боитесь затронуть одну из таких тайн, позвольте мне помочь вам. Обопритесь на меня, и путь покажется вам менее трудным.

— Ах, сударь, — воскликнула молодая женщина, — вы воплощение снисходительности!

— Нет, Лидия, — ласково и грустно усмехнувшись, возразил г-н де Маранд. — Просто я следую совету мудреца: "Познай самого себя". Это помогло мне стать не снисходительным, а здравомыслящим.

— Так вот, сударь, — призналась Лидия, ободренная отеческим благодушием супруга, — полчаса тому назад я была не одна.

— Я знаю, Лидия. Вы ведь только что вернулись. Господин Жан Робер не видел вас больше недели и пришел к вам с визитом. Итак, вы находились в обществе господина Жана Робера. Вы это хотели сказать, не правда ли?

— Да, — ответила молодая женщина и слегка покраснела.

— Это более чем естественно… Что же было дальше?

— А дальше, — продолжала г-жа де Маранд, — мы услышали, как у нас за спиной скрипнул паркет. Мы обернулись и увидели, как колышется полог…

— Значит, в вашей комнате находился кто-то третий? — спросил г-н де Маранд.

— Да, сударь, — подтвердила молодая женщина. — В комнате был господин де Вальженез.

— Фу! — с отвращением воскликнул банкир. — Этот господин за вами шпионил!

Госпожа де Маранд, ни слова не говоря, опустила голову. Наступило молчание.

Первым его нарушил банкир.

— И что сделал господин Жан Робер при виде этого негодяя? — спросил он.

— Бросился на него! — поспешила ответить г-жа де Маранд; видя, что муж нахмурился, она прибавила:

— Как и вы, он назвал его негодяем.

— Досадная сцена! — промолвил банкир.

— О да, сударь! — вскричала молодая женщина, не совсем понимая мысль своего мужа. — Действительно досадная, потому что она могла привести к скандалу, причем первопричиной его послужила я, а последствия пали бы на вас.

— Кто вам об этом говорит, дорогая Лидия? — ласково продолжал г-н де Маранд. — Если я говорю "досадная сцена", поверьте, я не думаю при этом о себе.

— Как, сударь?! — воскликнула г-жа де Маранд. — Неужели вы думаете в такую минуту только обо мне?

— Ну, конечно, дорогая. Я вижу вас меж двух мужчин;

одного вы любите, другого мы оба презираем. Я представляю, как эти двое схватились у вас на глазах, и думаю про себя: "Бедняжке пришлось присутствовать при такой неприятной сцене!", потому что, полагаю, несмотря на уважение, которое господин Жан Робер к вам питает, — чего же вы хотите: мужчины всегда остаются мужчинами! — он, должно быть, вызвал графа на дуэль?

— Увы, да, сударь, именно с этого все и началось.

— Началось! Что же произошло потом?

— Господин де Вальженез бежал через туалетную комнату.

— Ну, теперь понятно, почему я встретил господина де Вальженеза: ведь ваша туалетная выходит на мою лестницу. Однако позвольте вам заметить, что в доме, должно быть, есть шпион, так как, во-первых, этот человек вошел без вашего позволения, а во-вторых, вышел без моего. Иными словами, когда моя свеча погасла, он исчез и я не успел его схватить. Этот пройдоха знает дом лучше меня.

— Его провела сюда моя камеристка Натали.

— А откуда у вас это создание, дорогая?

— Мне порекомендовала ее мадемуазель Сюзанна де Вальженез.

— Эта тоже плохо кончит, — нахмурившись, пробормотал банкир. — Боюсь или, вернее, надеюсь, что так и будет. Однако чем, по-вашему, закончится это происшествие? Господин Жан Робер непременно будет драться с господином де Вальженезом на дуэли!

— О нет, сударь, — запротестовала г-жа де Маранд.

— Как нет? — с сомнением произнес г-н де Маранд. — Вы же сами сказали, что он вызвал негодяя на дуэль, а теперь уверяете, что они не будут драться!

— Нет! Господин Жан Робер обещал, что не будет с ним драться. Он мне поклялся.

— Это невозможно, дорогая Лидия.

— Повторяю, что он мне поклялся.

— А я повторяю, что это невозможно.

— Сударь! Он дал мне слово, а вы сами мне сто раз говорили, что господин Жан Робер — человек чести, — продолжала настаивать г-жа де Маранд.

— И готов повторять вам это, дорогая, до тех пор пока не поверю в обратное. Но есть клятвы, которым честный человек изменяет именно потому, что он честный человек. А клятва не драться в сложившихся обстоятельствах — как раз такого рода.

— Как, сударь? Неужели вы полагаете?..

— Я думаю, что Жан Робер будет драться. Не только думаю: я в этом совершенно убежден.

Госпожа де Маранд невольно уронила голову на грудь.

Поза ее выражала глубокую подавленность.

"Бедняжка! — подумал г-н де Маранд. — Она боится, что ее любимый погибнет!"

— Дорогая! — произнес он, взяв жену за руку. — Угодно вам выслушать меня спокойно, то есть без смущения, без волнения, без страха? Клянусь: единственная цель моего визита — вас успокоить.

— Слушаю вас, — вздохнула Лидия.

— Так вот, — продолжал г-н де Маранд, — что бы вы подумали о господине Жане Робере (прошу заметить, что я говорю с вами как отец или священник и хочу, чтобы вы спросили свое сердце), — что бы вы подумали о господине Жане Робере, если бы он не защитил вас от человека, глубоко вас оскорбившего и способного повторить оскорбление? Что вы подумаете о его гордости, чести, отваге, даже любви, если он, просто потому что вы его об этом попросили, не станет драться с человеком, нанесшим вам подобную обиду?

— Не спрашивайте, сударь! — воскликнула несчастная женщина. — У меня путаются мысли, а когда я пытаюсь рассудить все сердцем, то понимаю ничуть не больше, чем разумом.

— В третий раз вам повторяю, Лидия, что я пришел вас успокоить. Давайте вместе предположим, что господин Жан Робер будет драться, что, откровенно говоря, явилось бы необходимым доказательством его любви к вам, хотя я со своей стороны клянусь, что он драться не будет.

— Вы клянетесь? — вскричала г-жа де Маранд, пристально глядя на мужа.

— Да, я, — подтвердил банкир, — а моим клятвам вы можете доверять, Лидия. Ведь, к несчастью, — грустно прибавил он, — мои клятвы не любовные.

Госпожа де Маранд просияла от счастья, но банкир словно не замечал этой эгоистичной радости.

Он продолжал:

— Как будет встречена в свете, позвольте вас спросить, дорогая Лидия, новость о дуэли между господином Жаном Робером и господином де Вальженезом? Чему ее припишут? Начнут выдвигать самые нелепые предположения, пока не всплывет правда. Ведь между поэтом и фатом никакого другого соперничества быть не может. Я окажусь по воле обстоятельств втянут в эту историю. А ведь ни мне, ни вам этого не хочется, верно? Я убежден, что и господин Жан Робер к этому не стремится. Так что не беспокойтесь, дорогая, и положитесь на меня. Простите, что я невольно причинил вам беспокойство в поздний час.

— Что же будет?.. — отважилась спросить г-жа де Маранд; на ее лице отразился ужас: она начала смутно догадываться, что именно ее муж займет во всем этом деле место любовника.

— Ничего необычного не произойдет, дорогая Лидия, — продолжал банкир, — я берусь все уладить наилучшим образом.

— Сударь! Сударь! — взволнованно воскликнула г-жа де Маранд, привскочив на постели, так что ее белая шея и округлые плечи, это бесценное сокровище, предстали взору банкира. — Сударь! Вы будете из-за меня драться?

Господин де Маранд задрожал от восхищения.

— Дорогая моя! — молвил он. — Клянусь, что сделаю все возможное, дабы вы как можно дольше были уверены в моей почтительнейшей нежности.

Он встал и в третий раз поцеловал жене руку:

— Усните с миром!

Госпожа де Маранд схватила обе его руки и, целуя их, проникновенно сказала:

— О сударь, сударь! Отчего же вы меня не полюбили!

— Тсс! — приложил г-н де Маранд палец к губам. — Не будем говорить о веревке в доме повешенного.

Взяв свечу и портфель, г-н де Маранд удалился так же тихо, как и вошел.

VIIIГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ДЕ МАРАНД ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕН

Господин фон Гумбольдт, великий философ и геолог, сказал как-то по поводу того, какое впечатление производят землетрясения:

"Это впечатление объясняется не тем, что в нашем воображении возникают бесчисленные образы катастроф, память о которых сохранила история. Нас поражает то, что мы вдруг теряем врожденную веру в устойчивость земной тверди. С самого детства мы привыкли к контрасту между подвижностью океана и неподвижностью земли. Все свидетельства наших чувств укрепили нас в этой уверенности; но стоит земле дрогнуть, и этой минуты довольно, чтобы разрушить опыт всей нашей жизни. Неожиданно открывается неведомая мощь: покой в природе был не более чем иллюзией, и мы вдруг чувствуем, что оказались безжалостно отброшены в хаос разрушительной силы".

У этого физического впечатления есть эквивалент — впечатление морального свойства, которое приобретается через несколько лет супружеской жизни, когда, после того как мужчина обожал свою жену и полностью ей доверял, он внезапно видит, что у него под ногами разверзлась бездна сомнения.

И действительно: знаете ли вы положение более тяжелое, горестное, плачевное, чем то, в котором оказывается мужчина, крепко привязавшийся к женщине, проживший с ней бок о бок годы в полной безмятежности и вдруг почувствовавший, что его вере и спокойствию нанесен удар? Сомнение, берущее начало в женщине, которую он любит, распространяется на все мироздание. Он начинает сомневаться в себе, в других, в Божьей благодати. Наконец он становится похож на того, о ком говорит г-н фон Гумбольдт и кто прожил тридцать лет в полной уверенности, что у него под ногами твердая почва, но неожиданно чувствует, что она дрожит и уходит у него из-под ног.

К счастью, г-н де Маранд находился в другом положении, вообще трудно поддающемся описанию. Как он и сказал жене, "познание самого себя" заставило его с большой снисходительностью относиться к прекрасной грешнице, которая в результате сообщенных нами обстоятельств связала с ним свою судьбу. И за эту снисходительность по отношению к г-же де Маранд ему следовало тем более воздать должное, что он явно любил свою жену и ни одна женщина на свете не казалась ему более достойной любви и обожания. А так как не бывает любви без ревности, то ясно, что г-н де Маранд в глубине души должен был ревновать жену к Жану Роберу. И действительно, ему случалось переживать жгучую, глубокую, неодолимую ревность. Однако стоило ли быть умным человеком, если бы ум не помогал нам скрывать те из наших страданий, к которым общество относится не с сочувствием, а с насмешкой?

Итак, г-н де Маранд действовал не только как философ, но и как сердечный человек. Имея жену, от которой он, строго говоря, не мог требовать той физической и чувственной привязанности, что зовется любовью, он постарался сделать так, чтобы она должна была испытывать к нему то моральное чувство, что зовется признательностью.

Таким образом, г-н де Маранд был, может быть, самым ревнивым человеком на свете, хотя производил совершенно иное впечатление.

Не удивительно поэтому, что, решившись быть другом Жана Робера, он поспешил стать врагом г-на де Вальженеза; его ненависть к этому человеку была чем-то вроде клапана безопасности, через который он выплескивал ревность к поэту; если бы не это ниспосланное Небом приспособление, рано или поздно на воздух взлетела бы вся машина.

И вот представился удобный случай выплеснуть эту ненависть.

На следующий день после описанной нами ночной сцены г-н де Маранд, вместо того чтобы отправиться в девять часов в собственной карете в Тюильри, вышел в семь часов пешком, нанял на бульваре кабриолет и приказал отвезти себя на Университетскую улицу, где жил Жан Робер.

Он поднялся в четвертый этаж к молодому поэту и позвонил.

Слуга открыл дверь.

Собираясь спросить, может ли он увидеть г-на Жана Робера, г-н де Маранд украдкой осмотрел прихожую.

На столе лежал ящик с пистолетами, в углу покоилась пара дуэльных шпаг.

Господин де Маранд осведомился о хозяине дома.

Лакей ответил, что тот никого не принимает.

Однако г-н де Маранд, обладавший столь же тонким слухом, сколь и проницательным взглядом, отчетливо расслышал два или три мужских голоса, доносившиеся из спальни Жана Робера.

Господин де Маранд передал свою карточку слуге и приказал вручить ее хозяину дома, когда тот останется один, и прибавил, что снова заедет около десяти часов утра после визита к королю.

Слова "после визита к королю" возымели магическое действие, и лакей заверил г-на Маранда, что его приказание будет в точности исполнено.

Банкир ушел.

Но в нескольких шагах от двери Жана Робера он приказал кучеру остановить и развернуть кабриолет так, чтобы он мог увидеть тех, кто выйдет от нашего поэта или, во всяком случае, из его дома.

Вскоре оттуда действительно вышли два молодых человека, и он их узнал. Это были Людовик и Петрус.

Они направились в его сторону, так что г-ну де Маранду осталось только выйти из кабриолета, и он очутился прямо перед ними.

Молодые люди остановились и, вежливо раскланялись с банкиром; они питали к нему лично большую симпатию и уважали его как политика.

Им и в голову не могло прийти, что у г-на де Маранда может быть к ним дело, но он остановил их улыбкой.

— Простите, господа, — сказал он, — но я жду именно вас.

— Нас? — удивились молодые люди и переглянулись.

— Да, вас. Я так и думал, что ваш друг пошлет за вами сегодня утром, и хотел сказать вам два слова о поручении, которое он только что дал вам.

Молодые люди снова переглянулись со все возраставшим удивлением.

— Вы меня знаете, господа, — продолжал г-н де Маранд с покоряющей улыбкой. — Я человек серьезный, привык с уважением относиться к вопросам чести, и вы не можете заподозрить меня хотя бы в малейшем намерении оскорбить честь нашего друга.

Молодые люди поклонились.

— Итак, сделайте мне милость…

— Какую?

— Ответьте откровенно на мои вопросы.

— Постараемся, сударь, — в свою очередь улыбнувшись, пообещал Петрус.

— Вы идете к господину де Вальженезу, не так ли?

— Да, сударь, — не скрывая изумления, ответили молодые люди.

— Вы идете обсудить с ним или его секундантами условия дуэли?.

— Сударь…

— Отвечайте смело. Я министр финансов, а не префект полиции. Речь идет о дуэли?

— Это так, сударь.

— О дуэли, причина которой вам неизвестна?

Задавая этот вопрос, г-н де Маранд пристально посмотрел на молодых людей.

— И это верно, сударь, — подтвердили те.

— Да, — вновь улыбнулся г-н де Маранд, — я знал, что Жан Робер по-настоящему благородный человек.

Петрус и Людовик ждали объяснений.

— Я-то знаю эту причину, — продолжал банкир, — и должен сказать господину Жану Роберу, с которым буду иметь честь увидеться через час, нечто такое, что, возможно, изменит его решение.

— Мы так не думаем, сударь. Нам показалось, что наш друг настроен весьма решительно.

— Окажите мне милость, господа.

— Охотно! — отозвались оба приятеля.

— Не ходите к господину де Вальженезу, пока я не увижусь с господином Жаном Робером и он снова не переговорит с вами.

— Сударь, это настолько противоречит указаниям нашего друга, что мы, право, не знаем…

— Это дело двух часов.

— В некоторых вопросах два часа очень важны: ведь за нами первое слово.

— Уверяю вас, господа, что ваш друг не рассердится, а будет вам благодарен за задержку.

— Вы точно знаете?

— Слово чести.

Молодые люди опять переглянулись.

Петрус спросил:

— Почему бы вам, сударь, не подняться к Жану Роберу прямо сейчас?

Господин де Маранд вынул часы.

— Сейчас без десяти минут девять; ровно в девять я должен быть в Тюильри, а я еще не настолько давно стал министром, чтобы заставлять короля ждать.

— Не позволите ли вы нам хотя бы подняться и предупредить нашего друга об изменениях?

— Нет, господа, нет, умоляю вас этого не делать. Намерения господина Жана Робера должны измениться после того, что сообщу ему я. Но в одиннадцать часов будьте у него.

— Тем не менее… — продолжал настаивать Людовик.

— Представьте, — убеждал г-н де Маранд, — что вы не застали господина де Вальженеза дома и вынуждены принять это промедление.

— Друг мой! — заметил Петрус Людовику. — Когда такой человек, как господин де Маранд, уверяет, что в нашем поступке не будет ничего предосудительного, мы можем — таково, по крайней мере, мое мнение — положиться на его слово.

Он поклонился банкиру и продолжал:

— Мы будем у нашего друга в одиннадцать часов, сударь, а до тех пор не предпримем ничего, что противоречило бы вашим намерениям.

Молодые люди снова поклонились, давая г-ну де Маранду понять, что не хотят больше задерживать его на улице.

Банкир вскочил в кабриолет и приказал гнать в Тюильри.

Друзья зашли в кафе Демар и заказали завтрак, желая с пользой употребить время, отведенное им г-ном де Марандом.

Тем временем лакей Жана Робера передал хозяину карточку министра, не забыв, разумеется, прибавить, что тот зайдет к поэту после визита к королю.

Жан Робер заставил слугу дважды повторить поручение, взял карточку, прочел имя и непроизвольно нахмурился. Не то что бы он испугался — молодой человек был одинаково храбр, касалось это пера или шпаги, — но неизвестность тревожила его.

Что было нужно г-ну де Маранду в восемь часов утра?

Ведь хотя в это время банкиры и министры уже просыпаются, поэты еще спят!

К счастью, долго ждать ему не пришлось.

Ровно в десять часов в дверь позвонили, а спустя мгновение слуга ввел г-на де Маранда.

Жан Робер встал.

— Примите мои извинения, сударь, — обратился он к банкиру, — вы оказали мне честь своим визитом в половине девятого…

— А вы не смогли меня принять, — закончил за него г-н де Маранд. — Это понятно, ведь вы обсуждали один важный вопрос со своими друзьями, господами Петрусом и Людовиком. Это о нас, банкирах, сложена пословица: "Дела прежде удовольствий". Вы отсрочили мое удовольствие от встречи с вами, но от этого оно стало только больше.

Эти слова можно было принять как за насмешку, так и за любезность. Не зная, как к ним отнестись, Жан Робер указал г-ну де Маранду на кресло.

Тот сел, жестом приглашая Жана Робера занять место рядом.

— Похоже, мой визит вас удивляет, сударь, — заметил банкир.

— Это столь большая честь для меня, сударь…

Господин де Маранд его перебил:

— Меня самого удивляет, что я не пришел к вам раньше. Но ничего не поделаешь: мы, финансисты, люди неблагодарные и за работой несправедливо забываем о людях, доставляющих нам истинное наслаждение. Вы, сударь, давно оказываете мне честь бывать в особняке на улице Лаффита, я же впервые явился к вам с ответным визитом. Должен признаться, что мне весьма неловко.

— Сударь… — пробормотал Жан Робер, смущенный комплиментом банкира и тщетно пытаясь понять, куда тот клонит.

— Почему же, — продолжал г-н де Маранд, — вы как будто благодарите меня, вместо того чтобы выразить мне совершенно заслуженный упрек? Вы ведете себя со мной — простите мне терминологию финансиста — как с кредитором, а должны бы относиться как к должнику. Я обязан вам бесчисленными визитами, я еще вчера вечером говорил об этом с госпожой де Маранд сразу после вашего ухода.

"Ну, вот мы и дошли до сути, — подумал Жан Робер. — Он видел, как я выходил вчера из его особняка в неурочное время, и пришел узнать причину позднего визита".

— Госпожа де Маранд, — продолжал банкир, который, естественно, не мог услышать мысленной реплики Жана Робера, — очень вас любит.

— Сударь!..

— Она любит вас как брата.

Господин де Маранд подчеркнул последние два слова.

— Но меня особенно удивляет и огорчает, — продолжал г-н де Маранд, — что ей не удалось внушить вам в отношении меня хотя бы отчасти то чувство, которое она сама питает к вам.

— Сударь! — поспешил заметить Жан Робер, растерявшись от того, какой оборот принимает их разговор и даже не догадываясь о его цели. — Мы с вами представляем настолько разные виды деятельности, что…

— … это вам мешает испытывать ко мне дружеские чувства? — перебил г-н де Маранд. — Неужели вы полагаете, дорогой поэт, что в банковской деятельности совсем не нужен ум? Вы думаете, как и те, кто знает о финансовой игре лишь по потерям, что все банкиры — дураки или?..

— О сударь! — вскричал поэт. — Я далек от подобной мысли!

— Я был заранее в этом уверен, — продолжал банкир, — и потому говорю вам, что наши виды деятельности — хотя это не бросается в глаза — имеют немало похожего, немало общего. Финансы, так сказать, дают жизнь. Поэзия же учит нас получать от жизни удовольствие. Мы представляем два противоположных полюса и, следовательно, одинаково необходимы для того, чтобы вращалась земля.

— Но, — сказал Жан Робер, — из этих нескольких слов видно, что вы поэт не меньше меня, сударь.

— Вы мне льстите, — отвечал г-н де Маранд, — я не заслуживаю этого звания, хотя пытался его завоевать.

— Вы?

— Да. А вас это удивляет?

— Нисколько. Однако…

— Понимаю. Вам кажется, что банк и поэзия несовместимы.

— Я этого не говорю, сударь.

— Но думаете так. А это одно и то же.

— Нет. Я только говорю, что не знаю о вас ничего…

— … что доказывало бы мое призвание?.. Будьте осторожны. Однажды, когда у меня будет повод досадить вам, я приду сюда с рукописью в руках. Но сегодня я от этого далек; напротив, я пришел извиниться. Ах, вы сомневаетесь, молодой человек! Так знайте: я, как и все, написал собственную трагедию — "Кориолан"; затем шесть первых песен поэмы под названием "Человечество"; потом еще томик стихов о любви; еще… еще… да разве вспомнишь? Однако, так как поэзия — это такой культ, который не кормит своих жрецов, мне пришлось трудиться в материальной сфере вместо духовной. Вот как я стал просто банкиром, когда — позвольте мне сказать об этом одному вам, опасаясь, как бы меня не обвинили в гордыне, — мог бы оказаться вашим собратом.

Жан Робер низко поклонился, растерявшись как никогда от того, какой все более неожиданный оборот принимает разговор.

— Именно на этом основании, — продолжал г-н де Маранд, — я осмеливаюсь искать вашей дружбы и даже просить доказательство ее.

— У меня! Говорите, сударь, говорите! — в крайнем изумлении вскричал Жан Робер.

— Если есть еще, к счастью, на свете люди, которые, подобно нам, почитают поэзию или отдают ей должное, — продолжал г-н де Маранд, — то существуют и другие, которые, презирая любые идеалы, ждут от жизни лишь грубых удовольствий, физических радостей, материальных утех. Этот тип людей все более препятствует естественному прогрессу цивилизации. Низводить человека на уровень животного, удовлетворять лишь плотский голод, требовать от женщины только удовлетворения грубой похоти — в этом, по моему разумению, состоит одна из язв нашего общества. Вы разделяете мое мнение, дорогой поэт?

— Полностью, сударь, — ответил Жан Робер.

— И вот существует человек, в котором словно воплотились все пороки такого рода. Развратник уверяет, что его голова лежала на всех подушках; он не отступает перед невозможностью либо в надежде все-таки одержать победу, либо чтобы придать поражению видимость триумфа. Этот человек, этот распутник, этот фат вам известен: я говорю о господине Лоредане де Вальженезе.

— Господин де Вальженез! — вскричал Жан Робер. — О да, я его знаю.

И его глаза вспыхнули ненавистью.

— Так вот, дорогой поэт, вообразите: вчера вечером госпожа де Маранд слово в слово пересказала мне сцену, незадолго до того имевшую место между ею, вами и им.

Жан Робер вздрогнул. Однако банкир продолжал в том же любезном и приветливом тоне:

— Я давно слышал от самой госпожи де Маранд, что этот фат за ней ухаживает. Я ждал лишь случая, как законный защитник и покровитель госпожи де Маранд, чтобы преподать этому фату заслуженный урок, хотя думаю, что урок этот не слишком пойдет ему на пользу. И вот случай этот совершенно неожиданно представился.

— Что вы хотите сказать, сударь?! — воскликнул Жан Робер, начинавший догадываться о намерении своего собеседника.

— Я только хочу сказать, что, раз господин де Вальженез оскорбил госпожу де Маранд, я убью господина де Вальженеза: нет ничего проще.

— Однако, сударь, мне представляется, что раз свидетелем нанесенного госпоже де Маранд оскорбления оказался я, то наказать обидчика следует мне.

— Позвольте вам заметить, дорогой поэт, — улыбнулся г-н де Маранд, — что я ищу вашей дружбы, а не самопожертвования, Послушайте, поговорим серьезно. Имело место оскорбление. Но в котором часу? В полночь. Где? В комнате, где госпожа де Маранд из прихоти иногда ночует. Где прятался господин де Вальженез? В алькове этой комнаты. Все это… слишком интимно. И не я был в этот час рядом с госпожой де Маранд, не я обнаружил господина де Вальженеза в алькове, а ведь именно мне следовало там находиться и обнаружить его. Вы знаете нашу печать, а особенно журналистов. Какие любопытные комментарии будут даны о вашей дуэли с господином де Вальженезом! Вы полагаете, что имя госпожи де Маранд — то есть честное имя, которое и должно оставаться таковым, — хотя бы смутным намеком упомянутое в печати, не будет узнано недоброжелателями? Подумайте, прежде чем отвечать.

— Однако, сударь, — произнес Жан Робер, понимая справедливость этого довода, — я не могу позволить вам драться с человеком, который оскорбил женщину в моем присутствии.

— Разрешите с вами не согласиться, друг мой — я ведь могу вас так называть, не правда ли? Дама, которую оскорбили в вашем присутствии, то есть перед посетителем — заметьте, что для меня вы только посетитель, — моя жена. Я хочу сказать, что она носит мое имя и на этом основании — будь вы хоть сто раз правы — защищать ее должен я.

— Однако, сударь… — пробормотал Жан Робер.

— Вот видите, дорогой поэт: обыкновенно вы выражаетесь с такой легкостью, но теперь даже вам трудно подобрать слова для ответа…

— Но в конце концов, сударь…

— Я просил вас предоставить мне доказательство вашей дружбы. Не угодно ли вам это сделать?

Жан Робер умолк.

— Я прошу вас хранить все это происшествие в тайне, — продолжал банкир.

Жан Робер опустил голову.

— Если понадобится, друг мой, госпожа де Маранд попросит вас о том же.

Банкир встал.

— Сударь! — вдруг вскричал Жан Робер. — Должно быть, я брежу. То, о чем вы просите, совершенно невозможно!

— Почему?

— В эту самую минуту двое моих друзей отправились к господину де Вальженезу, чтобы узнать имена его секундантов.

— Эти друзья — голода Петрус и Людовик?

— Да.

— На этот счет не беспокойтесь: я встретил их, когда выходил от вас, и под свою ответственность попросил повременить до одиннадцати часов, а затем явиться к вам за новыми указаниями. Похоже, они сверили свои часы с вашими настенными. Слышите? Ваши часы бьют одиннадцать, а господа Петрус и Людовик звонят в дверь.

— В таком случае мне нечего больше возразить, — заметил Жан Робер.

— В добрый час! — проговорил г-н де Маранд и подал поэту руку.

Сделав несколько шагов к двери, он внезапно остановился.

— Ах, черт возьми, я забыл о главной цели своего визита.

Жан Робер снова бросил на банкира удивленный взгляд.

— Я пришел передать вам просьбу госпожи де Маранд. Она непременно хочет присутствовать на премьере вашей пьесы, но желала бы оставаться незамеченной. Не могли бы вы обменять для нее ложу первого яруса на бенуар у сцены. Это возможно, не правда ли?

— Несомненно, сударь.

— Если вас спросят, зачем я приходил, будьте добры привести истинную причину: скажите, что я пришел по поводу обмена ложи.

— Так я и сделаю, сударь.

— А теперь, — сказал г-н де Маранд, — прошу меня извинить, что из-за безделицы отнял у вас так много времени.

Низко поклонившись Жану Роберу, г-н де Маранд вышел, провожаемый изумленным взглядом поэта. Когда банкир исчез, поэт почувствовал по отношению к нему нечто вроде почтительной симпатии. Он сказал про себя, что имеет дело с замечательным человеком и необыкновенным мужем.

В гостиную вошли двое друзей.

— Ну что? — спросили они у Жана Робера.

— Очень сожалею, что побеспокоил вас сегодня утром, — отвечал поэт. — У меня нет больше дел к г-ну де Вальженезу.

IXГЛАВА, В КОТОРОЙ РЕЗУЛЬТАТЫ НАВАРРИНСКОГО СРАЖЕНИЯ РАССМАТРИВАЮТСЯ ПОД НОВЫМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ

Пока г-н де Маранд дружески объяснял Жану Роберу причину своего визита, посмотрим, что происходило у г-на де Вальженеза, но вне стен его дома.

Лоредан, как мы сказали, ускользнул из особняка г-жи де Маранд, но (об этом мы тоже говорили) имел неловкость, слишком торопливо сбегая с лестницы, налететь на г-на де Маранда и, как мы помним, выбить у него из рук свечу и портфель.

Как ни торопился Лоредан исчезнуть, он почти был уверен, что банкир его узнал. Во всяком случае у него не оставалось сомнений, что Жан Робер успел его как следует рассмотреть. И г-н де Вальженез рассчитывал увидеть поутру кого-нибудь из них, а может быть и сразу обоих.

Но он полагал, что к нему могут явиться с визитом не раньше девяти-десяти часов утра. Итак, у него было время получить некоторые сведения, что в его положении могло оказаться чрезвычайно важным.

Этих сведений он ждал от мадемуазель Натали.

Около семи часов утра он вышел пешком из особняка, прыгнул в кабриолет и приказал отвезти себя на улицу Лаффита, где, как он полагал, хозяева еще не вставали. Тем легче ему было бы встретиться с камеристкой.

Случай помог г-ну де Вальженезу так, как он не мог и мечтать: когда он подъехал к особняку, мадемуазель Натали выходила оттуда с вещами.

Господин де Вальженез помахал ей рукой.

Камеристка узнала его и подбежала к кабриолету.

— Ах, сударь! — сказала она. — Какая удача, что я вас встретила!

— А я скажу тебе больше, — отвечал молодой человек, — я приехал ради тебя. Ну, что там?

— Она меня выгнала, — пожаловалась камеристка.

— И куда ты направляешься?

— Да в какую-нибудь гостиницу — дождаться полудня.

— А что ты намерена делать в полдень?

— Пойду к мадемуазель и попрошу принять участие в моей судьбе. Ведь прогнали-то меня из-за вас: я исполняла ваши приказания.

— Зачем тебе ждать до полудня? Сюзанна встает рано. Расскажи ей, что с тобой произошло, она снова возьмет тебя в услужение. Я же со своей стороны должен заплатить тебе неустойку, и ты ее получишь, будь покойна.

— Да я и не волновалась. Я знала, что вы справедливы и не оставите меня на улице.

— Расскажи, что произошло после моего ухода.

— Госпожа де Маранд устроила господину Жану Роберу сцену, и тот поклялся, что не станет с вами драться.

— А ты сама веришь в клятвы поэта?

— Нет. Должно быть, он сейчас у вас.

— Я только что выехал из дому, он там еще не появлялся. Ну, а что было дальше?

— Потом госпожа де Маранд спустилась к себе в спальню, там она меня и рассчитала.

— И?..

— Не успела она лечь, как вошел господин де Маранд.

— Куда?

— В спальню к жене.

— В спальню к жене? Ты же говорила, что он почти никогда туда не заходит?

— Похоже, он делает исключение, когда того требуют обстоятельства.

— Ты знаешь, зачем он заходил к жене?

— О, не беспокойтесь! — цинично рассмеялась Натали, словно Мартон времен Людовика XV. — Серьезных намерений у него не было.

— Уф! У меня прямо гора свалилась с плеч, детка! Зачем же он все-таки заходил? Отвечай!

— Он зашел успокоить госпожу де Маранд.

— Что ты имеешь в виду? Ну, договаривай! Ты же наверняка подслушивала и под этой дверью!

— Если я это и делала, то исключительно ради того, чтобы оказать вам услугу, клянусь!

— Ах, черт побери! И о чем же они говорили?

— Если я правильно поняла, господин де Маранд принял сторону господина Жана Робера.

— Вот образцовый муж, Натали! Поистине, это не человек, а находка. Итак, он успокоил жену, принял сторону господина Жана Робера и?..

— Почтительно поцеловав жене руку, удалился к себе неслышными шагами.

— Так-так! Значит, я буду иметь дело с ним?

— Могу поклясться, что так.

— В таком случае, не стоит заставлять его ждать. Если бы у меня была крытая коляска, я взял бы тебя с собой, детка. Но ты же понимаешь, что в кабриолете… Невозможно! Садись в фиакр и поезжай за мной.

— Итак, господин предупрежден.

— Да, Натали, а предупрежденный стоит двоих.

Господин де Вальженез дал кучеру адрес, и кабриолет покатил к его особняку.

Вот что произошло с г-ном де Вальженезом на утренней прогулке.

Мадемуазель Сюзанна — мы еще не имели удовольствия видеть ее после вечера в особняке Марандов, где она начала кокетничать с Камиллом де Розаном, — не теряла времени даром, в отличие от Кармелиты, то и дело падавшей в обмороки, и была весела, кокетлива, беззаботна, любезничала со всеми, особенно с человеком, из-за которого погиб Коломбан.

С того вечера, когда, несмотря на присутствие черноглазой жены Камилла, не спускавшей с Сюзанны полного истинно испанских угроз взгляда, мадемуазель де Вальженез остановила свой выбор на американце, дня не проходило, чтобы Камилл не встречал, как бы случайно, мадемуазель Сюзанну то в Опере, то в Опере-буфф, то на скачках, то в Булонском лесу, то в Тюильри, то в чьей-нибудь гостиной, куда оба они были вхожи.

Постепенно случайные встречи превратились в свидания. Камилл выставлял свою любовь напоказ, а мадемуазель де Вальженез не боялась себя скомпрометировать.

Однажды утром она пошла еще дальше: призналась, что, разделяет любовь креола.

А в один прекрасный вечер отважно это доказала.

С того вечера Камилл де Розан приезжал в особняк Вальженезов так часто, как только позволяла его ревнивая половина. Обыкновенно это случалось по утрам, когда прекрасная креолка еще спала.

Вот как вышло, что, отправившись от Жана Робера в Тюильри, банкир встретил в конце Паромной улицы Камилла де Розана.

Креол, о скромности которого мы имеем представление, и не думал прятаться, а потому первый поздоровался с банкиром.

— Откуда, черт возьми, вы в такую рань? — спросил г-н де Маранд.

— От господина де Вальженеза, — отвечал тот.

— Вы, стало быть, с ним знакомы?

— Да вы же сами нас друг другу представили!

— Верно! Я и забыл.

Креол и банкир, обменявшись поклонами, разъехались в разные стороны.

Вернувшись к себе, Лоредан удивился, не застав ни Жана Робера, ни г-на де Маранда.

Причина их отсутствия нам известна.

Друзья Жана Робера — назовем их секундантами, так будет сейчас точнее — обещали банкиру ждать новых указаний и завтракали в кафе Демар, в то время как г-н де Маранд тоже не хотел идти к г-ну де Вальженезу, не повидавшись с Жаном Робером.

В половине двенадцатого, когда завтрак г-на де Вальженеза подходил к концу, ему доложили о г-не де Маранде.

Он приказал проводить банкира в гостиную и, словно желая сдержать обещание, данное им Натали: не заставлять г-на де Маранда ждать, — сейчас же вошел вслед за ним.

После того как хозяин и гость обменялись положенными приветствиями, первым заговорил г-н де Вальженез.

— Я только вчера вечером узнал о вашем назначении и как раз сегодня собирался зайти, чтобы вас поздравить.

— Господин де Вальженез, — сухо ответил банкир, — я полагаю, вы догадываетесь о цели моего визита. Помогите же мне сократить его, прошу вас: ни вам, ни мне незачем тратить время на ненужные комплименты.

— Я полностью к вашим услугам, сударь, — сказал Лоредан, — хотя даже не догадываюсь, что вы хотите мне сообщить.

— Вчера вы без приглашения проникли в мой особняк, да еще в такой час, когда приличные люди без приглашения не приходят.

Вопрос был поставлен так, что Лоредану оставалось лишь дать четкий ответ.

Он ответил не только четко, но и цинично:

— Это правда. Должен признаться, что приглашения я не получал, во всяком случае от вас.

— Вы ни от кого его не получали, сударь.

Господин де Вальженез поклонился, не отвечая, словно хотел сказать: "Продолжайте!"

Господин де Маранд так и сделал.

— Проникнув в особняк, вы пробрались в одну из спален госпожи де Маранд и спрятались в ее алькове.

— Я с сожалением должен отметить, — насмешливо процедил г-н де Вальженез, — что вы прекрасно осведомлены.

— Ну, сударь, раз вы не отрицаете этого факта, то, очевидно, принимаете его последствия?

— Назовите мне их, сударь, и я посмотрю, должен ли я их принять.

— Последствия вашего поступка таковы, сударь, что вы намеренно оскорбили женщину.

— Ах, черт возьми! — с вызовом сказал г-н де Вальженез. — Придется признать, что это так, раз тому были свидетели.

— В таком случае, сударь, — продолжал банкир, — вы, очевидно, сочтете вполне естественным, не так ли, если я потребую у вас удовлетворения за это оскорбление?

— Я к вашим услугам, дорогой мой, и немедленно, если пожелаете. У меня в конце сада беседка, словно нарочно сделанная для фехтования.

— Я сожалею, что не могу сейчас же воспользоваться вашим любезным предложением; к несчастью, так скоро подобные дела не делаются.

— Вы, должно быть, еще не завтракали, — предположил г-н де Вальженез. — Я знаю людей, которые не любят драться натощак, хотя мне вот, к примеру, все равно.

— Для промедления есть более серьезная причина, — сказал банкир, пропуская мимо ушей посредственную шутку собеседника. — Надобно сберечь честь имени; весьма сожалею, что вынужден вам об этом напомнить.

— Ба! — воскликнул г-н де Вальженез. — К чему это ханжество? После нас хоть потоп!

Банкир с самым серьезным видом возразил:

— Вы, сударь, вольны поступать с именем своего отца как вам заблагорассудится. Я же намерен позаботиться о чести своего имени и не собираюсь выставлять его на смех. Имею честь сделать вам предложение.

— Говорите, сударь, я вас слушаю.

— Мне кажется, вы давно не выступали в Палате пэров, не так ли?

— Да, действительно, сударь… Однако какое отношение имеет Палата пэров к занимающему нас вопросу?

— Самое прямое отношение, в чем вы сейчас убедитесь. На днях было получено сообщение о Наварринском сражении.

— Да, но…

— Погодите. Завтра в Палате должен рассматриваться вопрос о Турции и Греции, к сожалению отложенный из-за выборов и последовавших за ними событий.

— Кажется, припоминаю. Кто-то в самом деле просил слова по этому вопросу.

— Вот я и предлагаю вам также попросить слова.

— Куда же вы, черт побери, клоните? — нагло рассмеявшись банкиру в лицо, спросил молодой пэр.

Тот сделал вид, что не заметил этой новой бесцеремонной выходки, и продолжал так же холодно и серьезно:

— Вопрос о Греции имеет важное значение и огромный интерес, если рассматривать его со всех сторон. Из такой темы можно извлечь немалую выгоду. Я убежден, что если вы дадите себе труд, то сейчас же ухватитесь за эту возможность и произнесете превосходную речь. Вы меня понимаете?

— Признаться, меньше, чем когда-либо.

— Я должен все объяснить?

— Да.

— Так вот, дорогой господин Вальженез: я горячий сторонник Греции и даже где-то что-то по этому поводу написал. Вы же еще не приняли по этому вопросу окончательного решения. Сделайтесь туркофилом и нападите на филэллинов. В общем, придумайте, как оскорбить меня по вопросу греко-турецких отношений, и так, чтобы я мог публично попросить у вас удовлетворения. Я на сей раз понятно говорю?

— О, прекрасно! И как бы причудливо ни было ваше предложение, я принимаю его с радостью, раз оно вам так нравится.

— Так до завтра, сударь; после заседания я буду иметь честь прислать вам секундантов.

— Зачем же ждать до завтра? Еще нет часа. Я успею поехать в Палату и выступить сегодня.

— Я не смел вам это предложить, так как предполагал, что сегодня вы заняты.

— Да стоит ли со мной так церемониться?

— Как видите, я этого и не делаю, раз соглашаюсь, — поспешил заметить г-н де Маранд и поклонился. — Однако вам следует поторопиться.

— Я только прикажу заложить карету.

— Вас могут опередить, слою предоставляется в порядке записи. Мы потеряем целых четверть часа, ожидая карету.

— Предложите другой способ. Вы же не хотите, чтобы я пошел отсюда в Люксембургский дворец пешком, не так ли? Может быть, ваша карета ждет внизу и вы хотите предложить мне в ней место?

— Я действительно собирался вам это предложить, — подтвердил г-н де Маранд.

— С благодарностью принимаю ваше предложение, — подхватил г-н де Вальженез.

И люди, только что условившиеся на следующий день убить друг друга, вышли из особняка, если можно так сказать, под руку, словно друзья.

Господин де Маранд снова увидел Камилла де Розана.

Креол выходил из экипажа.

— Я уже во второй раз сегодня имею удовольствие встретить вас почти на том же месте, — заметил банкир.

— Ну, стало быть, и я так же, — отозвался Камилл. — Такие случайности имеют место во все времена, Мольер даже написал, кажется, на эту тему стихи: "Здесь мне истинно везет…"[34] и так далее, и так далее.

— Если вы имеете что-нибудь сказать господину де Вальженезу, — продолжал банкир, — поторопитесь, поскольку он и сам подтвердит вам, что очень спешит.

— Вы в самом деле пришли ко мне, дорогой друг? — спросил Лоредан, протянув Камиллу руку.

— Ну, конечно, — кивнул креол и слегка покраснел.

— В таком случае очень сожалею: я ухожу, — сообщил Лоредан, усаживаясь в карету г-на де Маранда. — Но вы зайдите: сестра дома; надеюсь, повидаться с ней вам будет не менее приятно, чем со мной. Прощайте или, вернее, до свидания!

Лошади понеслись галопом.

Спустя десять минут г-н де Вальженез вошел в Палату пэров и попросил слова.

XО РЕЧИ ГОСПОДИНА ЛОРЕДАНА ДЕ ВАЛЬЖЕНЕЗА В ПАЛАТЕ ПЭРОВ И О ТОМ, ЧТО ЗА НЕЙ ПОСЛЕДОВАЛО

Победа в Наварринском сражении, последнем ответном действии Европы против Азии, только что была куплена ценой шести лет нескончаемых сражений и титанической борьбы. Современные Эпаминонды, Алкивиады, Фемистоклы удивляли весь мир. Казалось, они отыскали, подобно Тесею, тяжелые мечи своих отцов, сокрытые на полях Марафона, Левктр и Мантинеи.

После многих лет бездействия в греках возродилось чувство независимости; повеяло французской революцией, и вся Европа воспряла от сна. Греков воспевали Гюго и Ламартин, за них погиб Байрон. Их цель в каком-то смысле стала делом Франции, и их поражение так же причиняло огорчение, как радовали их победы.

Но, по мере того как это чувство охватывало всю нацию, г-ну де Виллелю оно нравилось все меньше, а мы помним: он, больше чем кто бы то ни было, проявил враждебность к эллинской революции.

Поэтому когда г-н Лоредан де Вальженез, известный своими ультра-роялистскими взглядами, попросил слова, половина или даже три четверти членов Палаты, разделявшие мнения уважаемого пэра, в один голос закричали:

— Говорите! Говорите!

Вкратце перечислив основные этапы восстания, г-н де Вальженез стал под аплодисменты всего зала оплакивать страшные события, которые кое-кто превозносил как победу.

— Тем не менее, — заявил он, — нам не в чем упрекнуть правительство большинства; из рыцарского чувства, восходящего еще ко временам крестовых походов, оно допустило эту роковую коалицию против турок. Обратим же весь наш гнев, проявим всю нашу суровость против тех, кто действительно ее заслужил, кто из безумия или ради личной выгоды поддерживает революции в других странах, не имея возможности поднять бунт у себя дома. Я не хочу никого называть, — прибавил оратор, — однако имя одного известного банкира у всех на устах. Известно, в какой кассе революция черпает питающие ее сокровища. И, обращаясь мыслью к недавним волнениям в Париже, я хочу задать вам, господа, вопрос — пусть даже мне придется заплатить за него своей кровью: уж не один ли и тот же человек субсидирует бунтовщиков Греции и парижских греков?

Это сопоставление вызвало гром аплодисментов. Имя г-на де Маранда передавалось из уст в уста. В Палате пэров банкира не любили: его стремительный взлет, неожиданное назначение в министерство финансов отнюдь не улучшили отношения к нему. И теперь все были просто счастливы, что г-н де Вальженез публично его оскорбил.

Впрочем, среди общего одобрения раздалось и несколько голосов, выражающих несогласие.

Генерал Эрбель перебил молодого пэра и с места выразил протест, требуя от г-на де Вальженеза взять назад свои слова, имеющие характер грубого оскорбления.

— Ну и пусть будет оскорбление, — заявил в ответ г-н де Вальженез, — раз вы принимаете правду за оскорбление!

— Но не может же быть, чтобы вы всерьез обвиняли господина де Маранда в субсидировании бунтовщиков с улицы Сен-Дени! — воскликнул другой пэр.

— Это вы его назвали, сударь, а не я, — вызывающе бросил г-н де Вальженез.

— Иезуит! — пробормотал генерал достаточно громко для того, чтобы его услышали.

Господин де Вальженез сейчас же подхватил это слово, но не рассердился, как можно было ожидать.

— Если генерал полагает, что оскорбил меня, назвав иезуитом, — сказал молодой пэр, — он глубоко заблуждается. Это все равно как если бы я назвал его солдатом. Я не думаю, что он увидит в этом что-то для себя обидное.

На этом дискуссия была закончена, и все перешли к повестке дня.

Вернувшись около пяти часов домой, генерал Эрбель застал у себя г-на де Маранда.

Банкиру уже рассказали об инциденте в Палате во всех его подробностях.

При виде банкира генерал догадался о причине его прихода; он протянул ему руку и предложил сесть.

— Генерал! — начал банкир. — Я с величайшим удивлением узнал, что господин де Вальженез оскорбил меня в Палате пэров, не называя, правда, по имени, но весьма недвусмысленно меня обрисовав. В то же время я с удовлетворением и гордостью узнал, что вы меня защищали. Получить оскорбление от господина де Вальженеза и поддержку от вас — вдвойне честь для меня. И я решил, не теряя времени, поблагодарить вас за участие.

Генерал поклонился с таким видом, будто хотел сказать: "Я лишь исполнил долг порядочного человека".

— Кроме того, — продолжал банкир, — у меня появилась надежда: раз вы встали на мою сторону, когда я вас не просил, вы вряд ли меня покинете, если я захочу ответить на полученное оскорбление.

— Я в вашем распоряжении, дорогой мой господин де Маранд. Клянусь честью: хорошо зная вас, я еще там, в Палате, не дожидаясь вашего прихода ко мне, хотел потребовать от вашего имени удовлетворения у оскорбителя.

— Счастлив вашим вниманием, генерал, ведь это свидетельство того, как высоко вы меня цените.

— Теперь скажите: вы знаете своего противника? — спросил генерал.

— Очень мало.

— Это молодой фат, не имеющий твердых убеждений.

— О! — воскликнул г-н де Маранд, нахмурившись и придав своему лицу выражение ненависти, которая была ему обычно несвойственна.

— У таких шалопаев, — продолжал генерал, — нередко до ужина одно мнение, а после него — другое.

— Ну что же, генерал, — рассмеялся г-н де Маранд, есть один способ помешать ему изменить свое мнение после ужина.

— Что за способ?

— Уладить с ним все дела до ужина.

Банкир вынул часы.

— Сейчас только пять. Ужинает он не раньше половины седьмого. Если вы не против быть моим первым секундантом, сядем в карету и отправимся на поиски второго. А по дороге обсудим условия поединка.

— С огромным удовольствием, — ответил генерал. — Боюсь только, что лошадей уже распрягли.

— Не страшно! У меня карета, — сказал г-н де Маранд. — Улица Макон, дом номер четыре, — приказал он кучеру.

— Улица Макон? — повторил генерал, недоумевая, что это за улица.

Лошади помчались галопом.

— Где, черт побери, мы находимся? — спросил генерал, когда карета остановилась у двери Сальватора.

— Мы приехали туда, куда я приказывал кучеру нас отвезти.

— До чего отвратительная улица!

Он окинул взглядом дом.

— Нам сюда? — спросил граф Эрбель.

— Да, генерал, — улыбнулся г-н де Маранд.

— Отвратительный дом!

— Что делать?! Именно в этом доме и на этой улице живет один из самых честных и отважных людей, каких я знаю.

— Как его зовут?

— Сальватор.

— Сальватор… А чем он занимается?

Господин де Маранд улыбнулся.

— Он, как уверяют, комиссионер.

— A-а! Я начинаю догадываться. Да, да, я слышал о нем от генерала Лафайета, который очень высоко его ценит и считает кем-то вроде философа.

— Вы не только слышали о нем, но и не раз разговаривали с ним сами.

— Где же это было? — удивился генерал.

— У меня.

— Я разговаривал в вашем доме с комиссионером?

— Как вы понимаете, ко мне он приходил без своей куртки и ремней. Он, как и мы с вами, был во фраке и называл себя господином де Вальсиньи.

— Вспомнил! — воскликнул генерал. — Очаровательный молодой человек!

— Я хочу просить его быть моим вторым секундантом. Этот человек имел большое влияние на выборах и перевыборах. И я буду рад, если он сможет дать свидетельские показания в мою пользу огромному числу людей, которые меня видят лишь через окно моей кареты.

— Очень хорошо! — следуя за банкиром, одобрил его генерал.

Они поднялись на четвертый этаж и подошли к двери Сальватора. Открыл им сам комиссионер.

Молодой человек только что возвратился. Он был в бархатных панталонах и куртке.

— Дорогой Вальсиньи, — сказал г-н де Маранд, — я пришел просить вас об услуге.

— Говорите, — сказал Сальватор.

— Вы не раз уверяли меня в своих дружеских чувствах. Я пришел просить вас доказать мне эту дружбу.

— Я к вашим услугам.

— Завтра я дерусь на дуэли; господин генерал Эрбель согласился быть одним из моих секундантов. Могу ли я просить вас оказать мне честь быть вторым?

— С удовольствием, сударь; прошу вас лишь назвать причину дуэли и имя вашего обидчика.

— Господин Лоредан де Вальженез только что напал на меня в Палате, и это было сделано в столь неподобающей манере, что я не могу не потребовать удовлетворения.

— Лоредан? — вскричал Сальватор.

— Вы с ним знакомы? — спросил г-н де Маранд.

— Да, — подтвердил Сальватор и грустно покачал головой. — О да, я его знаю.

— Может быть, вы знаете его достаточно близко, чтобы отказаться быть моим секундантом?

— Послушайте, сударь, — медленно и значительно произнес Сальватор. — Я ненавижу господина де Вальженеза по причинам, которые вы когда-нибудь узнаете, и это произойдет очень скоро, если предчувствия меня не обманывают. Более того, он нанес мне личную обиду, взывающую к отмщению. Но существует один человек, которому я поклялся, что не трону и волоса на голове Лоредана. Однако, господа, если я соглашусь быть секундантом и во время дуэли с нашим недругом случится несчастье, выйдет так, что я не сдержал слова.

— Вы правы, дорогой Вальсиньи, — согласился г-н де Маранд, — мне остается лишь извиниться за причиненное вам беспокойство.

— Я не могу быть вашим секундантом, — сказал Сальватор, — но, возможно, пригожусь вам как хирург. Если вы согласны, я готов предоставить себя в ваше распоряжение.

Господин де Маранд протянул Сальватору руку:

— Я знал, что вы так или иначе окажете мне услугу.

И он вышел в сопровождении генерала, вызвавшегося поутру заехать за молодым человеком, который в качестве хирурга считал себя вправе присутствовать на дуэли.

С улицы Макон банкир с генералом отправились на Люксембургскую улицу, где жил генерал Пажоль, без колебаний принявший предложение г-на де Маранда.

Спустя четверть часа оба генерала вошли в гостиную г-на де Вальженеза. Он лежал на канапе, хохоча во все горло над шутками Камилла де Розана и еще одного молодого фата из числа своих приятелей.

— Сударь! — обратился к Лоредану граф Эрбель. — Мы с генералом Пажолем хотели бы переговорить с вами наедине.

— Зачем же наедине, господа? — вскричал Лоредан.

Вы можете говорить в присутствии моих друзей, у меня от них секретов нет.

— В таком случае, — сухо продолжал граф Эрбель, — мы имеем честь потребовать у вас от имени господина де Маранда удовлетворения за нанесенное вами оскорбление.

— Вы секунданты господина де Маранда? — спросил Лоредан.

— Да, сударь, — в один голос отозвались оба генерала.

— В таком случае, господа, — сказал г-н де Вальженез, вставая и указывая на двух молодых людей, — вот мои секунданты. Соблаговолите обсудить с ними все вопросы. Я даю им на это полномочия.

Он с высокомерным видом кивнул на прощание секундантам г-на де Маранда и, перед тем как выйти, сказал Камиллу:

— Я прикажу подавать на стол. Заканчивайте поскорее, Камилл, я умираю с голоду.

— Господа! — сказал генерал Эрбель. — Вам известно, в чем состоит оскорбление, за которое мы требуем удовлетворения?

— Да, — подтвердил Камилл, едва заметно усмехнувшись.

— Я считаю, — продолжал генерал, — что вдаваться в подробности ни к чему.

— Вы правы, совершенно ни к чему, — с той же ухмылкой проговорил Камилл.

— Намерены ли вы возместить ущерб, который вы нам нанесли?

— Это зависит от того, какой род возмещения вы имеете в виду.

— Я вас спрашиваю, готовы ли вы принести извинения?

— Ну нет, — возразил Камилл, — любое извинение нам категорически запрещено.

— В таком случае, — заметил генерал, — нам остается лишь обсудить условия дуэли.

— Вы оскорбленная сторона, — сказал Камилл. — Изложите свои условия.

— Мы имеем честь предложить вам следующее: дуэль на пистолетах.

— На пистолетах; очень хорошо.

— Противники становятся на расстоянии сорока шагов друг от друга и могут сделать или не сделать по пятнадцать шагов.

— Значит, если каждый пройдет по пятнадцать шагов, их будут разделять десять шагов?

— Десять! Да, сударь.

— Прекрасное расстояние; хорошо, пусть будет в десяти шагах.

— Пистолеты возьмем у Лепажа, чтобы они были незнакомы обоим противникам.

— Кто их возьмет?

— Каждый из нас принесет по паре или, если угодно, подмастерье оружейника, который зарядит пистолеты, принесет две пары. Мы бросим жребий и определим, из каких стрелять.

— Все очень хорошо. Теперь договоримся о месте встречи.

— Аллея Ла Мюэтт, если угодно.

— Аллея Ла Мюэтт. В конце этой аллеи есть что-то вроде площадки, где нет никаких ориентиров для глаза; она будто нарочно создана для встречи.

— Пусть будет площадка.

— Да, мы забыли обсудить время.

— Светает не раньше семи. Назначим встречу на девять.

— В девять. Превосходно, сударь… Будет время привести себя в порядок.

— Нам остается откланяться, господа, — заявили два генерала.

— Примите уверения в нашем почтении, — сказали, поднимаясь, молодые люди.

Едва за секундантами банкира закрылась дверь, г-н де Вальженез вошел в гостиную, приговаривая:

— Ну и копуши! Я думал, вы никогда не кончите!

— Вот на чем мы договорились… — начал было Камилл.

— Знаю! — перебил Лоредан. — Мы договорились поужинать в половине седьмого, а сейчас шесть тридцать пять.

— Я тебе говорю о дуэли.

— А я — об ужине. Дуэль можно отложить, ужин — никогда. За стол!

— За стол! — подхватили два молодых человека.

И все трое устремились в столовую, где их ожидала мадемуазель Сюзанна де Вальженез.

За столом веселились от души, злословили обо всем Париже, но особенно о банкире, высмеивая г-на де Маранда на все лады как политика и финансиста, насмехаясь над его моральными качествами, но более всего над его внешностью.

О завтрашней дуэли говорили не больше, чем о китайском императоре.

Из уважения ли к присутствующей даме, от беззаботности или из самонадеянной уверенности в исходе дела это происходило? Этого мы не знаем или, вернее, думаем, что было всего понемногу в умолчании троих молодых людей.

Они были заняты десертом, когда личный слуга г-на де Вальженеза подал хозяину карточку на серебряном подносе.

Лоредан бросил на карточку взгляд.

— Конрад! — вскричал он.

— Конрад! — едва слышно выдохнула мадемуазель де Вальженез и слегка побледнела. — Что ему от нас нужно?

Лоредан стал белым под стать чашке севрского фарфора, которую он поднес к губам.

Камилл обратил внимание на то, что это имя взволновало и брата и сестру.

— Сожалею, но мне придется ненадолго вас оставить, — пробормотал г-н де Вальженез.

Он обернулся к лакею и приказал:

— Проводите его в мой кабинет.

Лоредан встал.

— До скорой встречи, господа.

Он направился к двери, которая вела из столовой в кабинет.

Сальватор ожидал стоя.

Невозможно было выглядеть элегантнее, чем Сальватор в ту минуту, а также быть спокойнее и благороднее, чем он.

Теперь это был действительно Конрад де Вальженез, как он и приказал о себе доложить.

— Что вам угодно? — с ненавистью взглянув на гостя, спросил Лоредан.

— Я хотел бы с вами переговорить, — отвечал Сальватор.

— Разве вы забыли, что у нас может быть лишь одна тема для разговора?

— Ненависть, которую мы друг к другу испытываем. Нет, кузен, я об этом помню, и доказательством тому мой визит.

— Уж не затем ли вы пришли, чтобы раз и навсегда покончить с этой ненавистью?

— Отнюдь.

— В таком случае, чего вы хотите?

— Сейчас объясню, кузен. Вы завтра деретесь на дуэли, не так ли?

— Какое это имеет отношение к вам?

— Не только ко мне, но к нам обоим, сейчас вы это увидите. Итак, у вас завтра в девять часов утра в Булонском лесу дуэль на пистолетах с господином де Марандом. Как видите, я неплохо осведомлен.

— Да. Остается узнать, из какого источника вы черпаете ваши сведения.

Сальватор пожал плечами.

— Откуда бы я ни узнал о вашей дуэли, я о ней знаю, и это будет темой нашего разговора, если не возражаете.

— Уж не затем ли вы, случайно, пришли, чтобы читать мне нравоучения?

— Я? Да что вы?! Я, напротив, полагаю, что вы читаете их себе сами, и в избытке! Нет, я пришел лишь оказать вам услугу.

— Вы?

— А вас это удивляет?

— Если вы явились шутить, предупреждаю, что вы неудачно выбрали время.

— С врагами я не шучу никогда, — серьезно заметил Сальватор.

— Ну, довольно! Что вам угодно? Говорите!

— Вы хорошо знаете господина де Маранда?

— Я знаю его довольно для того, чтобы преподать ему завтра, надеюсь, хороший урок, о котором он будет помнить, если, конечно, у него останется для этого время.

— Я вижу, вы плохо его знаете. Господин де Маранд до сих пор давал иногда уроки, но не получал их никогда.

Лоредан снисходительно посмотрел на кузена и пожал плечами.

— A-а, вы пожимаете плечами, — заметил Конрад. — Это свидетельствует о том, что вы в себя верите. Но поверьте на минуту мне и послушайте, что я вам скажу: господин де Маранд вас убьет.

— Господин де Маранд! — расхохотался молодой человек.

— A-а, вам весело! Ну да! Чтобы какой-то банкир убил человека вашего происхождения и ваших достоинств! Хорошенькая история: пистолет против денежного мешка! Однако я хочу, чтобы вы поняли, какую огромную услугу я вам оказываю. Господин де Маранд дрался уже четырежды, насколько мне известно, и всякий раз убивал противника. Между прочими — в Ливорно господина де Бедмара, который был вашим приятелем, если память мне не изменяет.

— Господин де Бедмар скончался от апоплексического удара, — в некотором замешательстве отвечал Лоредан.

— Господин де Бедмар был убит выстрелом из пистолета. Знайте, кузен, что всякий раз как родственники хотят скрыть с той или иной целью причину смерти одного из членов семьи, они призывают на помощь апоплексию, это знают даже дети. Выслушайте следующее: завтра между девятью и четвертью десятого вы умрете от апоплексии, как господин де Бедмар, а если это может доставить вам удовольствие, в газетном извещении о вашей смерти я готов указать ту ее причину, которую вы выберете сами.

— Довольно шуток! — все больше распаляясь, вскричал г-н де Вальженез. — Я прошу вас на этом остановиться, если вы не хотите, чтобы наш разговор принял другой оборот.

— А какой оборот он, по-вашему, может принять? Уж не считаете ли вы, кузен, что вам по плечу выбросить меня из окна? Если случайно это так, взгляните на меня.

С этими словами Конрад вытянул вперед обе руки. Под рукавами выступили мощные мускулы.

Лоредан непроизвольно отступил назад.

— Кончим поскорее! — поторопил он. — Что вам еще нужно?

— Я пришел спросить о вашей последней воле и обещаю, что все в точности исполню.

— Не сомневаюсь: вы побились об заклад с кем-нибудь из ваших приятелей, что разыграете меня, — предположил Лоредан.

— Я никогда не бьюсь об заклад, сударь, и никого не разыгрываю. Говорю вам, что вы будете убиты, потому что человек, с которым вы стреляетесь завтра на дуэли, безупречно храбр и доказал это. Вы же бледны — взгляните-ка вот в это зеркало, — вы обливаетесь потом. Должен еще заметить, что даже если вы будете завтра только ранены, на свете существует человек, который продолжит дело, начатое господином де Марандом.

— Вы, конечно? — с ненавистью бросил кузену Лоредан.

— Нет, — отвечал Сальватор, — моя очередь только третья.

— О ком же вы говорите?

— Об отце девушки, которую вы похитили, а я вырвал из ваших рук: об отце Мины. Выслушайте меня серьезно, — продолжал Конрад, — так же серьезно, как я говорю с вами; я и так потерял здесь достаточно времени. Вы обречены: если вы не упадете под выстрелом одного, вас настигнут выстрелы других. Во имя вашего отца, честнейшего из честных, во имя вашей матери, от горя сошедшей в могилу, во имя ваших предков, добродетельных дворян, ничем не запятнавших свой герб, во имя человеческого уважения, если в вас осталась хоть капля добродетели, во имя справедливого Бога, если вы еще верите в Бога, — заклинаю вас: скажите мне, какие ваши преступления мне надлежит искупить после вашей смерти.

— Сударь! Это безумие или редкая наглость! — вскричал Лоредан. — Приказываю вам выйти вон!

— А я снова заклинаю вас не оставлять после себя ничего, что может запятнать тысячелетием завоеванную добродетель.

— Шутка слишком затянулась, сударь! Подите прочь! — властно вскричал г-н де Вальженез.

Но Конрад оставался невозмутим и не двигался с места.

— В третий раз заклинаю вас: скажите, что дурного вы совершили, и после вашей смерти я обращу в добро причиненное вами зло.

— Ступайте, ступайте! — закричал Лоредан, бросился к шнуру и изо всех сил стал звонить.

— Да ниспошлет вам свое милосердие Господь в час вашей смерти! — сурово проговорил Конрад.

Он вышел.

XIКОРОЛЬ ЖДЕТ

Встреча, как мы сообщили, была назначена в Булонском лесу.

Увы! Все проходит на земле. Вот исчезло и еще одно воспоминание нашей юности. Вот и еще один пустынный лес теперь кишит людьми! Когда наши потомки увидят этот английский парк, вычищенный, прилизанный, разукрашенный, сияющий и напомаженный, словно картина для выставки, заказанная буржуа, они ни за что не поверят нашим уже ушедшим в прошлое описаниям остатков этого бывшего леса Лувуа, который король-расточитель по имени Франциск I приказал обнести стеной, чтобы можно было без помех там охотиться.

Не поймут они и того, что были времена, когда именно там противники назначали дуэли в уверенности, что никого не встретят. Это было настолько естественно, что секунданты человека, принимавшего условия своего противника, сочли бы секундантов этого противника сумасшедшими или дурно воспитанными, если бы те выбрали другое место, а не ворота Майо или аллею Ла Мюэтт.

Кроме того, над другими местами — Клиньянкуром или Сен-Манде — как будто тяготел рок: дуэли там почти всегда имели печальный исход.

И напротив, казалось, нимфы Булонского леса, привыкшие видеть, как дуэлянты заряжают пистолеты или выхватывают шпаги, одним своим дуновением заставляли пули изменять направление, одним жестом отклоняли шпаги.

У ворот Майо жил один владелец ресторана, который разбогател на несостоявшихся или счастливо окончившихся дуэлях.

Поспешим заметить, что секунданты г-на де Маранда и г-на де Вальженеза остановили свой выбор на Булонском лесу вовсе не по этой спасительной причине.

Обе стороны понимали, что им предстоит принять участие в дуэли, во время которой должна непременно пролиться кровь.

Утром того дня, когда была назначена дуэль, Булонский лес выглядел весьма живописно.

Дело происходило в январе, то есть в самый разгар зимы, и лес являл собой совершенную гармонию с временем года.

Низкое снежно-белое небо, сухой морозный воздух, покрытая сияющим инеем земля, сверкающие на солнце деревья, что роняли с грациозной небрежностью искрящиеся султаны, похожие на сталактиты, — все это придавало лесу сходство с огромной декорацией, которая была установлена в соляном гроте.

Первым пришел на условленное место Сальватор. Он оставил свою карету в боковой аллее, углубился в лес и скоро узнал указанную площадку. Прошло несколько минут, прежде чем он услышал голоса и шаги.

Он обернулся и увидел г-на де Маранда, подходившего в сопровождении генерала Пажоля и графа Эрбеля.

За ними шагал лакей в ливрее дома Марандов с портфелем под мышкой.

Банкир держал целую пачку писем, прибывших, очевидно, в ту минуту, как он отправлялся в Булонский лес. Он читал их на ходу, рвал те, что казались ему незначительными, передавал другие лакею, делал пометки карандашом, подставив для этого шляпу.

Заметив Сальватора, он подошел, крепко пожал ему руку и спросил:

— Эти господа еще не прибыли?

— Нет. Вы приехали на десять минут раньше.

— Тем лучше, — заметил банкир, — я так боялся опоздать, что, несмотря на торопливость своих секретарей, был вынужден оставить несколько ордонансов в особняке, приказав принести их мне сразу же после того, как с них снимут копии.

Он взглянул на часы.

— Если эти господа приедут не раньше девяти, то мой начальник канцелярии успеет, как обещал, привезти эти ордонансы и я их подпишу, пока вы станете отмерять шаги и заряжать пистолеты. А сейчас, с вашего позволения, я прочту письма.

— Разве вы не можете отложить подписание ордонансов? — удивился генерал Эрбель.

— Невозможно! Король ждет их сегодня утром. А вы знаете, господа, что король не отличается ангельским терпением.

— Поступайте как считаете нужным, — сказали генералы.

— Кстати, господин Сальватор, — спросил г-н де Маранд, — где, по-вашему, состоится поединок?

— Здесь.

— Я бы хотел заранее занять свое место, чтобы потом не отвлекаться, — заметил г-н де Маранд.

— Вы можете встать здесь, — предложил Сальватор. — Но это место неудобное: у вас за спиной деревья, они помогут противнику целиться.

— Это, черт возьми, мне безразлично, — сказал г-н де Маранд, направляясь в указанное Сальватором место и продолжая читать, рвать и помечать письма.

И генералы и Сальватор повидали на своем веку смельчаков, но даже они с безмолвным восхищением наблюдали, как этот человек в минуту наивысшей опасности хладнокровно читал утреннюю корреспонденцию.

Его лицо было хорошо видно, так как он стоял с непокрытой головой, ведь шляпа служила ему пюпитром. Он выглядел взволнованным не больше, чем если бы складывал цифры; рука его бежала по бумаге спокойно, ровно, будто он сидел в своем кожаном кресле за рабочим столом рядом с сейфом.

И эта невозмутимость объяснялась, по-видимому, тем, что он совершенно не допускал возможность своей смерти. Действительно, вера в свою судьбу — всемогущая сила, которой Провидение наделяет больших честолюбцев или безумцев; эта сила заставляет их слепо, не отклоняясь от пути, не спотыкаясь о камни на дороге, идти прямо к цели. Почти все мы осознаем, какая перед нами стоит задача на этом свете, и тот, в ком это сознание велико, с усмешкой наблюдает за приближающейся к нему смертью. Он может быть уверен, что смерть пройдет мимо, если он еще не исполнил того, что написано ему на роду.

Этим объясняется спокойствие великих завоевателей перед лицом опасности.

Ровно в девять часов на условленное место прибыли трое молодых людей; г-н де Вальженез казался беззаботным, два его секунданта держались серьезнее, чем можно было ожидать от столь легкомысленных людей.

В то же время в конце аллеи показался курьер — он скакал во весь опор.

Курьер привез ордонансы, которые ожидал г-н де Маранд.

Молодые люди взглянули на всадника, но, узнав, что у того дело к банкиру, перестали обращать на него внимание.

— Вот и мы, — сказал креол, подходя к двум генералам. — Мы сожалеем, что заставили вас ждать.

— Вам незачем извиняться, господа: вы вовсе не опаздываете, — сухо заметил генерал Эрбель, вспоминая об их вчерашнем дерзком поведении.

— В таком случае, мы к вашим услугам, — объявил второй секундант г-на де Вальженеза.

Лоредан собирался выбраться из чащи, где он остался, чтобы дать секундантам возможность договориться, как вдруг заметил Сальватора.

Он не сдержал дрожи и со свистом взмахнул тросточкой с набалдашником из ляпис-лазури, которую держал в руке.

— А! И вы здесь! — пренебрежительно бросил он Сальватору.

— Да, я, — серьезно ответил тот.

— Господа, — обратился Лоредан к своим секундантам, — не знаю, кому пришло в голову нас оскорбить, приведя сюда этого комиссионера. Но если только он здесь не для того, чтобы уносить раненого на своих ремнях, я не признаю его секундантом.

— Я явился не как секундант, сударь, — холодно возразил Сальватор.

— Как наблюдатель?

— Нет, в качестве хирурга — к вашим услугам.

Господин де Вальженез отвернулся и, пожав плечами, отошел с презрительным видом.

Четверо секундантов разложили неподалеку от г-на де Маранда принесенные ящики с пистолетами.

Банкир, опустившись на одно колено в том месте, откуда он должен был стрелять, торопливо просматривал ордонансы и подписывал их, обмакивая перо в чернильницу, которую держал курьер.

Глядя на двух противников в минуту наивысшей опасности, когда один невозмутимо продолжал обычное занятие, а другой, лихорадочно взволнованный, пытался скрыть свое смятение, было нетрудно догадаться, кто из них был храбрым и сильным.

Сальватор внимательно смотрел на них обоих, пытаясь разрешить философский вопрос — кто глупее: общество, предписывающее дуэли, или человек, подчиняющийся этому предписанию.

"Шальная пуля, выпущенная этим фатом, — думал он, — может оборвать жизнь этого сильного человека. Он многое сделал в своей сфере, прояснил самые щекотливые финансовые вопросы, принес пользу отечеству и еще может сделать немало полезного. По другую сторону — пустоголовый злобный человек, не только бесполезный для других людей, но и наносящий вред своими поступками, дурным примером, — словом, злодей. Эти двое стоят один против другого, и сейчас, возможно, глупость убьет ум, слабость одолеет силу, Ариман победит Ормузда… А ведь мы живем в девятнадцатом веке и еще верим в Божий суд!"

В эту минуту генерал Эрбель подошел к г-ну де Маранду.

— Сударь! — сказал он. — Извольте приготовиться.

— Я готов, — ответил банкир.

И он продолжал читать и подписывать ордонансы.

— Вы меня не поняли, — улыбнулся генерал. — Я прошу вас подняться и ждать стоя.

— Разве господин де Вальженез уже собирается стрелять?

— Нет, но чтобы кровообращение восстановилось и уравновесилось после того, как вы находились в неудобной позе…

— Пустое, — покачал головой г-н де Маранд.

— Спросите у нашего хирурга, — взглянув на Сальватора, продолжал генерал.

— Вам действительно лучше встать, — подтвердил тот, сделав шаг по направлению к банкиру.

— Так вы думаете, что у меня взволнуется кровь? — рассмеялся г-н де Маранд. — Клянусь честью, если бы у меня было время, я дал бы вам пощупать мой пульс и вы убедились бы, что он ничуть не чаще, чем обычно.

Он указал на оставшиеся бумаги.

— К сожалению, все это мне нужно успеть прочесть и подписать за пять минут.

— То, что вы делаете, безумие! — заметил генерал. — Вы слишком натрудите руку и не сможете хорошо прицелиться.

— Ба! — беззаботно произнес г-н де Маранд, не переставая подписывать бумаги. — Я не верю, что он меня убьет, генерал. И вы не верите, так? Прикажите заряжать пистолеты. Проследите, чтобы не забыли вкатить пули, и отмерьте сорок шагов.

Генерал Эрбель молча поклонился и пошел к другим секундантам.

Сальватор, не скрывая восхищения, следил за банкиром.

Секунданты договорились о том, что противники будут стреляться с расстояния в сорок шагов, каждый из них волен подойти на пятнадцать шагов к барьеру, чтобы оказаться ближе к противнику.

Осмотрев и зарядив пистолеты, секунданты стали отмерять шаги.

Господин де Вальженез оказался на дороге у генерала Пажоля, который этим занимался.

— Простите, сударь, — обратился тот к Лоредану, — соблаговолите меня пропустить.

— Пожалуйста, сударь, — отозвался Лоредан, резко по-. вернувшись на каблуках, и сбил тростью звездочки инея с травы, которую он обезглавил, подобно Тарквинию.

— Вот шалопай! — пробормотал генерал и продолжал отмерять расстояние.

Когда дело было сделано, г-ну де Вальженезу повторили условия поединка и вручили пистолет.

По третьему хлопку в ладоши противники могли двинуться навстречу один другому или стрелять с места — на их усмотрение.

— Очень хорошо, господа, — сказал г-н де Вальженез, бросив трость на землю. — Я к вашим услугам.

— Извольте, сударь, — обратился граф Эрбель к г-ну де Маранду и подал ему пистолет.

— Пусть начинает господин де Вальженез, — бросил банкир; он взял пистолет, переложил его в левую руку и снова собрался писать.

— Но ведь…

— Мы с господином Лореданом имеем право подойти друг к другу на пятнадцать шагов и тогда выстрелить?

— Да.

— Пусть он сделает положенные ему шаги и стреляет, а я выстрелю потом. Вы же видите, мне осталось подписать всего два ордонанса.

— Вас убьют, как зайца в норе! — воскликнул генерал.

— Он?! — спросил г-н де Маранд и поднял на графа глаза, светившиеся уверенностью. — Он? — повторил банкир. — Ставлю сотню луидоров, генерал, что его пуля меня даже не заденет… Итак, начинайте, генерал.

— Это решено?

— Король ждет, — пояснил г-н де Маранд, подписывая предпоследний ордонанс и принимаясь за чтение последнего.

— Он от своего не отступится, — пробормотал Сальватор.

— Считайте, что он убит, — сказал генерал Пажоль.

— Это мы еще увидим, — возразил граф Эрбель, поддаваясь уверенности банкира.

Они отошли, открыв взглядам противной стороны г-на де Маранда, стоявшего на одном колене, тогда как находившийся поблизости от него лакей держал чернильницу.

— Ах, так?! — вскричал г-н де Вальженез. — Неужели наш противник хочет сражаться в позе Венеры на корточках?

— Встаньте, пожалуйста, сударь! — в один голос потребовали секунданты Лоредана.

— Ну, раз вы непременно этого хотите, господа… — сдался банкир.

И он встал.

— Дай мне обмакнуть перо в чернила, Контуа, и отойди в сторону, — приказал г-н де Маранд слуге.

Он повернулся к г-ну де Вальженезу и, продолжая читать ордонанс, прибавил:

— Стою, сударь. Я к вашим услугам.

— Это мистификация! — вскричал г-н де Вальженез, сделав вид, что собирается бросить пистолет.

— Нисколько, сударь, — возразил граф Эрбель. — Мы сейчас подадим сигнал: идите и стреляйте.

— Так не бывает! — возмутился Лоредан.

— Как видите, бывает, — заметил второй секундант г-на де Маранда, а тот, с пистолетом под мышкой и пером в зубах, спокойно дочитывал свой ордонанс, перед тем как его подписать.

— Предупреждаю вас, что вся эта комедия не имеет ко мне никакого отношения и я убью этого господина как собаку, — скрипнув зубами, пригрозил г-н де Вальженез.

— Не думаю, сударь, — с сомнением произнес граф.

Лоредан опустил глаза под мрачным взглядом генерала.

— Итак, сударь, я к вашим услугам, — не отрываясь от бумаг, заявил г-н де Маранд.

— Подавайте сигнал! — приказал Лоредан.

Секунданты переглянулись, чтобы одновременно подать знак.

Надо было трижды хлопнуть в ладоши.

На счет "раз" противники должны были взвести курок, на счет "два" — встать в позицию, на "три" — двинуться друг другу навстречу.

Итак, на счет "раз" г-н де Маранд взялся правой рукой за пистолет и взвел курок.

Но на счет "два" и "три" он взял перо и приготовился писать.

— Хм-хм! — кашлянул генерал Пажоль, предупреждая г-на де Маранда, что настала решительная минута и противник пошел на него.

В этот момент г-н де Маранд покончил с последним ордонансом. Он выронил его из левой руки, а правой бросил перо.

Затем он поднял голову, резким движением отбросив волосы назад, и они легли ему на лоб привычной волной.

Его лицо было совершенно невозмутимо.

— Наш спор на сто луидоров остается в силе, генерал? — с улыбкой спросил он, не пытаясь уклониться от выстрела противника.

— Да, — подтвердил генерал. — Лучше бы я их проиграл.

В эту минуту Лоредан дошел до барьера и выстрелил.

— Вы проиграли, генерал, — заметил г-н де Маранд.

Он выхватил пистолет из-под левой руки и выстрелил не целясь.

Господин де Вальженез повернулся вокруг себя и упал лицом в землю.

— Ну вот, — произнес банкир, бросив пистолет и подняв с земли ордонанс, — я не зря прожил день. В четверть десятого я выиграл сто луидоров и избавил мир от негодяя.

Тем временем Сальватор бросился вместе с двумя молодыми людьми на помощь раненому.

Господин де Вальженез корчился на траве, крепко сжав кулаки. Он смертельно побледнел, на губах у него выступила кровавая пена, глаза ничего не выражали.

Сальватор расстегнул ему фрак, жилет, разорвал рубашку и обнажил рану.

Пуля вошла под правый сосок и, пробив грудь, достигла сердца.

Внимательно осмотрев рану, Сальватор поднялся, не говоря ни слова.

— Есть ли опасность смерти? — спросил Камилл де Розан.

— Тут не просто опасность, а смертельный случай, — ответил Сальватор.

— Как?! Неужели ни малейшей надежды? — вступил в разговор второй секундант.

Сальватор еще раз взглянул на раненого и отрицательно покачал головой.

— Итак, вы утверждаете, что наш друг не выживет, получив такое ранение? — продолжал Камилл.

— Так же, сударь, как не выжил Коломбан, не вынесши страдания, — строго заметил Сальватор.

Камилл вздрогнул и отпрянул.

Сальватор поклонился и присоединился к двум генералам. Те поинтересовались состоянием раненого.

— Ему осталось жить не больше десяти минут, — отозвался Сальватор.

— Вы ничем не можете ему помочь? — спросили секунданты.

— Абсолютно ничем.

— Да смилуется над ним Господь! — сказал г-н де Маранд. — Едемте, король ждет.

XIIПАСТОРАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ

Город Амстердам, который мог бы стать крупной гаванью мирового значения, если бы там говорили на каком-нибудь другом языке, кроме голландского, похож на огромную Венецию. Тысяча каналов, напоминающих длинные муаровые ленты, омывает его дома; тысяча разноцветных лучей сияет на крышах.

Разумеется, дом, выкрашенный в красный, зеленый или желтый цвет, выглядит претенциозно, некрасиво, если смотреть на него отдельно; но когда все эти цвета слиты воедино, они отлично сочетаются и превращают город в нескончаемую каменную радугу.

И потом, не только цвет, но и форма всех этих домов очень приятна, настолько они разнообразны, оригинальны, неожиданны, живописны. Словом, кажется, что все ученики великой школы голландской живописи разрисовали сами свой город ради собственного удовольствия, да и, разумеется, на радость путешественникам.

Если Амстердам похож на Венецию своими бесчисленными каналами, то своими яркими красками он напоминает китайский город, как, во всяком случае, мы привыкли его себе представлять, — иными словами, как огромный магазин фарфора. Каждое жилище с расстояния в несколько шагов похоже на фантастические домики, простую и естественную архитектуру которых можно видеть на заднем плане рисунков, украшающих наши чайные чашки. На порог этих домов ступаешь с опаской, настолько их кажущаяся хрупкость смущает вас с первого взгляда.

Если одеяние еще не делает монаха, то жилище, напротив, формирует живущего в нем человека. Невозможно не быть спокойным, невозмутимым, порядочным в этих достойных и светлых домах. Сверху донизу весь город излучает на путешественника спокойствие, заставляющее пришельца желать одного: жить и умереть здесь. Если тот, кто, увидев Неаполь, воскликнул: "Увидеть Неаполь и умереть" — оказался бы в Амстердаме, он, несомненно, сказал бы: "Увидеть Амстердам и жить!"

Таково было, во всяком случае, мнение двух влюбленных, которых мы назвали Жюстеном и Миной; они мирно жили в Голландии, как двое голубков в гнездышке.

Сначала они поселились в пригороде. Но домовладелец мог им предложить лишь такую квартиру, в которой все комнаты были смежные и сообщались между собой, а такая жизнь бок о бок противоречила указаниям Сальватора и могла помешать осуществлению той цели, к которой Жюстен стремился всем своим существом.

Временно они сняли эту квартиру, и школьный учитель занялся поисками пансиона для Мины, но все оказалось тщетно. Французские учительницы были редкостью, а то, что они преподавали, невеста Жюстена могла бы преподавать не хуже их. Таково было мнение г-жи ван Слипер, хозяйки самого большого пансиона в Амстердаме.

Госпожа ван Слипер оказалась необыкновенной женщиной. Дочь коммерсанта из Бордо, она вышла замуж за богатого голландского судовладельца по имени ван Слипер и родила ему четырех дочерей. Когда муж умер, она пригласила из Франции образованную девушку, чтобы та преподавала ее детям основы французского языка.

Соседки умоляли г-жу ван Слипер разрешить своей учительнице заняться образованием и их дочерей. Но постепенно число желающих настолько возросло, что четыре девицы ван Слипер стали видеть свою наставницу весьма редко.

Однажды вечером г-жа ван Слипер собрала соседок и предупредила, что со следующего месяца запрещает своей учительнице давать уроки французского языка другим детям в ущерб ее собственным дочерям, образование которых от этого начинало заметно страдать.

— Ах! — воскликнула одна из соседок, мать пяти дочерей (ни один гражданин любой другой страны не умеет так плодиться, как голландец). — Неужели нет никакой возможности уладить этот вопрос к нашему и вашему удовольствию?

— Я такого способа не вижу, — отвечала г-жа ван Слипер.

— А что, если, вместо того чтобы принимать вашу учительницу у себя, мы пришлем наших дочерей к вам? — продолжала та же соседка.

— Отлично сказано! — вскричали все соседки.

— Вы так думаете? — с сомнением произнесла г-жа ван Слипер. — Разве мой дом достаточно велик, чтобы принимать здесь около тридцати детей, не говоря уж о том, что пришлось бы превратить его в настоящий пансион?

— А что в этом плохого? Профессия хозяйки пансиона — одна из самых благородных и уважаемых, разве нет?

— Согласна. Но мой дом для этого маловат.

— Снимите другой.

— Как вы скоры, соседка!

— Да, потому что хочу решить этот вопрос.

— Я подумаю, — пообещала г-жа ван Слипер.

— Да чего тут думать! — не унималась соседка. — Вам ни о чем не придется беспокоиться. Я берусь субсидировать пансион и готова быть вашим компаньоном. Прошу у вас неделю на то, чтобы подобрать дом и купить его. Договорились?

Госпоже ван Слипер отнюдь не претило это предложение, но она была несколько обеспокоена тем, как рьяно ее соседка взялась за дело.

— Позвольте мне хотя бы посоветоваться, собраться с мыслями, — заметила она.

— Ни за что! — вскричала соседка. — Великие решения надо принимать не задумываясь. Вы со мной согласны? — прибавила она, повернувшись к своим приятельницам.

Все единодушно ее поддержали.

Вот так г-жа ван Слипер стала хозяйкой одного из самых больших пансионов города Амстердама.

Она возглавляла пансион около полутора лет, когда к ней пришел Жюстен.

После получасового разговора она знала о Жюстене и Мине все, что учитель счел необходимым ей сообщить.

Видя, как прекрасно воспитан, как скромен, учтив, корректен, образован Жюстен, узнав, как старательно он учился, чтобы потом посвятить не один год воспитанию детей, г-жа ван Слипер загорелась желанием пригласить Жюстена к себе в пансион в качестве учителя французского языка.

Прежней учительницы, занимавшейся с тридцатью девочками, на всех не хватало. Кроме того, ее запас знаний, и так не очень большой, грозил вот-вот исчерпаться. Она честно призналась в этом г-же ван Слипер, и та обещала выписать из Франции другую учительницу для занятий в старших классах.

Жюстена словно послала сама судьба, и хозяйка пансиона приняла его с распростертыми объятиями.

Она была вне себя от радости, когда узнала, что будущая ученица ее пансиона могла сама в отсутствие Жюстена преподавать девочкам историю, географию, ботанику, английский и итальянский языки.

К сожалению, это не совсем отвечало намерениям Жюстена.

— Сударь! — воскликнула г-жа ван Слипер, когда молодой человек, отчаявшись от того, что не может заключить договор, который бы его удовлетворил, собирался уйти. — Сударь, не могли бы вы уделить мне еще несколько минут?

— С удовольствием, сударыня, — ответил Жюстен и снова сел.

— Сударь! — продолжала г-жа ван Слипер. — Какой цели вы добиваетесь, желая поместить девушку к нам?

— Как я вам уже сказал, сударыня, я должен дождаться либо вестей от ее отца, либо ее совершеннолетия, чтобы на ней жениться.

— Значит, у нее нет родных?

— Только приемные: моя мать, моя сестра и я.

— Раз вы намерены поселиться в Амстердаме и жить здесь вплоть до совершеннолетия этой юной особы, кто вам мешает доверить ее мне совершенно?

— Я бы хотел, чтобы она завершила свое образование, и так довольно хорошее, — отозвался Жюстен, — однако оно еще не совсем закончено. А вы мне сами признались, что уровень вашей учительницы недостаточно высок, не так ли?

— Конечно, сударь. Но если я найду человека, способного заняться образованием Мины, вы согласитесь мне ее доверить?

— С удовольствием, сударыня.

— Ну что ж, сударь, кажется, такой человек найден.

— Возможно ли?

— Это зависит исключительно от вас.

— Что вы хотите сказать?

— Пансион стоит тысячу франков в год. Не считаете ли вы эту цену слишком высокой?

— Нет, сударыня.

— Сколько принято платить в Париже за три урока в неделю?

— От тысячи до тысячи двухсот франков.

— Так вот, сударь, я предлагаю вам следующее: вы будете преподавать в моем пансионе французский язык, по шесть уроков в неделю, а я стану платить вам тысячу двести франков в год. Таким образом вы сами по собственному усмотрению будете заниматься образованием мадемуазель Мины.

— Я мог об этом только мечтать, сударыня! — обрадовался Жюстен.

— Только от вас зависит воплотить эту мечту в реальность.

— Что для этого необходимо, сударыня?

— Просто принять мое предложение.

— От всей души, сударыня, и с чувством глубокой признательности.

— Итак, мы договорились? — спросила г-жа ван Слипер. — Теперь поговорим о мадемуазель Мине. Вы полагаете, она согласится разделить с моей учительницей уроки в начальных классах?

— Я ручаюсь за то, что она согласится, сударыня.

— В таком случае, я предлагаю ей шестьсот франков, стол и квартиру у меня. Как вам кажется, ее устроят мои условия?

— О сударыня! — вскричал Жюстен, и его глаза наполнились слезами от счастья. — Не могу вам выразить, как меня трогает ваша доброта. Но я приму ваше благодеяние при одном условии.

— Говорите, сударь, — промолвила г-жа ван Слипер, боясь, как бы дело не расстроилось.

— Я готов давать вам не шесть часов в неделю, а два часа в день, — предложил Жюстен.

— Я не могу принять ваше предложение, — смутилась хозяйка пансиона. — Два часа в день — слишком тяжелый труд.

— Работа по обучению похожа на труд земледельца, — сказал Жюстен. — Из каждой капли пота прорастает прелестный цветок. Соглашайтесь, сударыня; иначе ничего не получится: у меня такое чувство, будто я все беру и ничего не отдаю взамен.

— Придется принять ваше условие, молодой человек, — сказала г-жа ван Слипер и протянула ему руку.

На следующий день Мина поступила в пансион, а еще через день жених и невеста уже давали свой первый урок.

С этой минуты они жили как в золотом сне. Их целомудренная, давно сдерживаемая любовь вырвалась из их сердец и расцвела пышным цветом, словно прекрасный кактус в солнечных лучах. Видеться каждый день, почти ежечасно после долгой разлуки! Разлучаться и расходиться с воспоминанием о встрече и сладкой надеждой на новое свидание! Быть уверенным, что ты любим, вновь и вновь повторять себе это! Находиться во власти одной и той же мысли днем, одной и той же мечты — ночью! Идти, если можно так сказать, меж двумя цветочными изгородями, держась за руки, не сводя друг с друга глаз, с песней на устах и праздником в сердце! Словом, они любили! Любили искренно, взаимно, и их сердца стучали как часы, заведенные золотым ключиком любви и весело вызванивающие в положенный час, — вот как жили молодые люди.

Если будни выстраивались день за днем в прелестное ожерелье белых жемчужин, воскресенье роняло на них из своего рога изобилия венки редчайших цветов.

У г-жи ван Слипер был в окрестностях Амстердама, неподалеку от живописной деревушки Гёйзен, загородный дом, куда она вывозила по воскресеньям тех из своих воспитанниц, что оставались на выходные дни в пансионе.

Это был уютный домик, полный цветов и экзотических птиц, любовью к которым славятся голландцы.

Из окон открывался восхитительный вид на волнистую равнину, похожую на Зёйдер-Зе под порывами северного ветра. Густая дубовая поросль выбивалась из-под земли и покачивала своими верхушками. Издали на этой бескрайней равнине они напоминали плавучие островки в изумрудном море. На юго-западе сквозь легкую дымку светился разноцветными огнями, как огромный букет в вазе, сияющий Амстердам. На востоке виднелись Гёйзен, Бларикум и другие веселые деревушки; их главы утопали в тени деревьев, а подножия были залиты солнцем. На севере раскинулся цветущий холм, плавно сбегающий к Зёйдер-Зе, где тысячи построек самых разных видов, размеров, форм и цветов отражались в спокойной водной глади, так что равнина справа от него напоминала море, а море слева было похоже на равнину.

Это был настоящий голландский пейзаж, гармоничный, исполненный нежного очарования. Тщетно вы пытались бы заметить неподходящий цвет или услышать нестройный звук; казалось, за горизонтом этого уголка земли ничего больше не было. Мир кончался здесь и для наших влюбленных. Конечно, в этой картине не хватало матери и сестры Жюстена, да и Мина чувствовала себя сиротой. Впрочем, она уже получила письма от г-жи Корби, сестрицы Селесты и Сальватора. Послания матери и сестры Жюстена дышали счастьем. Мать успокоилась, сестра пошла на поправку. Письмо от Сальватора было многообещающим. Речи быть не могло о том, чтобы огорчаться и не наслаждаться радостями, которыми их щедро одарило Провидение.

Все воскресные дни, которые они проводили вместе с воспитанницами в загородном доме г-жи ван Слипер, казались молодым людям настоящими праздниками. Они наслаждались ими с радостью младенцев, увидевших свет, или со страстью птенцов, пробующих крылья.

На ферме, прилегавшей к загородному дому, были коровы, козы и овцы. Молодые люди играли в пастуха и пастушку, выгоняли скот на пастбище с простотой и грациозностью пастухов Феокрита и Вергилия.

Словом, их жизнь была долгой, нескончаемой эклогой, похожей на настоящие воскресные идиллии. Их сердца бились в унисон, исполняя любовный концерт первых майских дней, который называется "пасторальной симфонией".

Так прошло все лето. А зимой, хотя природа и не прибавляла поэзии в их очарованные души, они наслаждались теплом домашнего очага г-жи ван Слипер.

Даже в непогоду они продолжали ездить за город. Дом крепко запирали, топили, и благодаря оранжерейным цветам им даже глубокой осенью казалось, что они переживают самые теплые и солнечные летние дни.

В первых числах января, в воскресенье, когда все воспитанницы, Жюстен, Мина и хозяйка пансиона проводили время за разговором в оранжерее, служившей гостиной в зимние дни, лакей доложил Жюстену, что два господина, прибывшие из Парижа от г-на Сальватора, просят их принять.

Жюстен и Мина вздрогнули.

Мы полагаем, что читатели уже догадались: двое вновь прибывших были генерал Лебастар де Премон и г-н Сарранти.

XIIIСЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ

Жюстен последовал за лакеем и, войдя в столовую, увидел двух высоких господ; один из них кутался в длинный плащ, другой с головы до ног завернулся в необъятный полонез.

При виде Жюстена господин в полонезе подошел к нему и низко поклонился, потом опустил воротник своего дорожного плаща, открыв взглядам благородное лицо, несколько утомленное после нелегкого пути, но красивое и энергичное.

Это был генерал Лебастар де Премон.

Другой — тот, что был закутан в длинный плащ, — почтительно поклонился издали, но с места не двинулся.

Учитель указал им на стулья и знаком пригласил садиться.

— Как, должно быть, доложил ваш слуга, я прибыл от господина Сальватора, — сообщил генерал.

— Как он поживает? — встрепенулся Жюстен. — Я уже больше месяца не получал от него вестей.

— Последний месяц у него было много хлопот, не говоря уж о политических делах, которым он должен был отдавать немало сил накануне выборов. Вы, конечно, уже знаете, что именно его терпению, уму, настойчивости я обязан жизнью своего друга Сарранти.

— Мы узнали эту счастливую весть вчера, — сказал Жюстен, — и я хотел бы отправиться в Париж, чтобы поздравить господина Сарранти.

— Это путешествие ни к чему не привело бы, — улыбнулся генерал. — Вы не застали бы его в Париже.

— Он в изгнании? — спросил Жюстен.

— Нет еще, — печально произнес генерал, — но это, может быть, еще произойдет… Пока же он в Голландии.

— Я непременно должен с ним увидеться, — поспешил сказать Жюстен.

— Далеко вам идти не придется, — ответил генерал, оборачиваясь к г-ну Сарранти и указывая на него: — Вот он!

Господин Сарранти и школьный учитель встали в едином порыве и братски обнялись.

Генерал продолжал:

— Как я вам сказал, я прибыл от нашего друга Сальватора, а вот его письмо, подтверждающее мои слова. Но я вам еще не сказал, кто я такой. Вы меня не узнаете?

— Нет, сударь, — признался Жюстен.

— Вглядитесь в меня внимательно. Вы никогда меня раньше не встречали?

Жюстен всмотрелся в генерала, но тщетно.

— А ведь вы меня видели, — продолжал генерал. — Это произошло в ночь, памятную для нас обоих, потому что вы тогда вновь обрели свою невесту, а я, сам того не зная, впервые обнял свою…

Жюстен его перебил.

— Понял! — вскричал он. — Я вас видел в ночь своего отъезда в парке замка Вири. Это вам с Сальватором мы обязаны своим спасением! Теперь я отлично вас узнаю, словно мы никогда и не расставались. Вы генерал Лебастар де Премон.

С этими словами он бросился генералу в объятия; тот крепко прижал его к груди и с волнением прошептал:

— Жюстен! Друг мой! Дорогой мой друг! Мой…

Он замолчал, едва не сказав "мой сын".

Сам не зная почему, Жюстен почувствовал, как его сердце сжалось от невыразимого волнения.

Он посмотрел на г-на Лебастара де Премона; глаза генерала подернулись слезой.

— Друг мой! — продолжал он. — Сальватор никогда не говорил вам об отце Мины?

— Нет, — удивленно взглянув на генерала, сказал молодой человек.

— Сказал ли он вам, по крайней мере, что этот человек жив? — не унимался генерал.

— Сальватор обнадежил меня на этот счет. Уж не знаете ли его вы, генерал?

— Да, — глухо пробормотал генерал. — А что вы думали об отце, который вот так бросил свою дочь?

— Я думал, что это несчастный человек, — просто сказал Жюстен.

— Да, очень несчастный, — подтвердил г-н Сарранти и медленно покачал головой.

— Так вы его не осуждаете? — спросил генерал.

— Он достоин сожаления как никто, — печально прошептал г-н Сарранти.

Школьный учитель взглянул на корсиканца, как перед тем — на генерала. Тайный инстинкт ему подсказывал, что один из этих людей — отец Мины, но который из двух? Он переводил взгляд с одного на другого, пытаясь прочесть на лицах биение сердец.

— Отец Мины вернулся, — продолжал генерал, — и с минуты на минуту придет к вам за своей дочерью.

Молодой человек вздрогнул. В этих последних словах ему почудилась угроза.

От внимания генерала не укрылась дрожь Жюстена, и он понял его тайный страх; но он не успокоил, а еще больше встревожил молодого человека, когда сказал, пытаясь не выдать собственного волнения:

— Отец Мины придет к вам за своей дочерью, и вы ему вернете девушку… чистой… без сожалений… без угрызений совести… не так ли?

— Без угрызений совести несомненно! — торжественно поклялся молодой человек. — Но не без сожалений! Нет! Нет! — взволнованно прибавил он.

— Вы очень ее любите? — уточнил генерал.

— Беспредельно! — воскликнул Жюстен.

— Как сестру? — спросил отец Мины.

— Больше чем сестру! — покраснев, ответил школьный учитель.

— И, любя ее… таким образом, вы уверяете, что отцу Мины не придется краснеть за эту любовь?

— Клянусь! — отвечал молодой человек, воздев руки и подняв глаза к небу.

— Иными словами, — продолжал генерал, — Мина будет достойна супруга, которого прочит ей отец?

Жюстен задрожал всеми членами и ничего не ответил: он опустил голову.

Господин Сарранти умоляюще взглянул на генерала. Этот взгляд словно говорил: "Испытание слишком велико, довольно мучить бедного мальчика!"

Ожидание приговора, несущего жизнь или смерть — это целая гамма неописуемых чувств. Все, что еще живо в нас, возбуждено и напряжено, все мучительно! Душа и тело получают удар и в одно время переживают потрясение.

Именно это испытывал Жюстен, когда услышал эти слова: "… супруга, которого прочит ей отец".

В одно мгновение вся его жизнь с того вечера, как он нашел девочку, спавшую в поле, и до той минуты, когда, радостный, улыбавшийся, счастливый, он, обмениваясь с ней влюбленными взглядами, услышал, как лакей докладывает о двух путешественниках, прибывших из Парижа и желавших с ним переговорить от имени Сальватора, прошла перед ним по крупице, по капле, страница за страницей. Он снова почувствовал вкус каждой минуты, ощутил ее аромат, услышал ее мелодии, а потом из волшебного леса надежды без всякого перехода вдруг рухнул в темную пропасть сомнения.

Он поднял голову. Губы у него тряслись. Он посмотрел на двух посетителей: в его взгляде читался смертельный ужас.

Генерал почувствовал, как страдает молодой человек. Но ему показалось, что необходимо еще одно — последнее — испытание, и он продолжал, несмотря на немые мольбы г-на Сарранти:

— Вы воспитали мадемуазель Мину как родную сестру. Его отец через меня благодарит вас за это и благословляет как собственного сына. Предположите, однако, что — в результате превратностей судьбы или выполняя обязательство перед некоей семьей — он клятвенно обещал руку своей дочери другому. Как бы вы повели себя в подобных обстоятельствах? Отвечайте мне так, словно перед вами отец Мины, ведь именно он обращается сейчас через меня к вам. Что бы вы сделали?

— Генерал! — пробормотал, задыхаясь, Жюстен. — С тех пор как умер мой отец, я привык к страданиям: я буду страдать.

— И вы не восстанете против жестокости этого отца?

— Генерал! — с достоинством отвечал молодой человек. — Отец важнее возлюбленного, как Бог важнее отца. Я скажу Мине: "Бог доверил мне вас в отсутствие отца. Теперь ваш отец вернулся, возвращайтесь к нему".

— Сын мой! Сын мой! — вскричал генерал, не в силах сдержать слезы; он поднялся и протянул молодому человеку руки.

Жюстен пронзительно вскрикнул и упал в объятия г-на Лебастара де Премона. Заикаясь от волнения, он пробормотал:

— О… о… отец мой!

Вырвавшись из рук генерала, он бросился ко входной двери и крикнул что было сил:

— Мина! Мина!

Но генерал его опередил, остановив в ту минуту, когда молодой человек схватился за ручку двери, и зажал ему рот:

— Тише! Вы не боитесь, что эта новость может слишком ее взволновать?

— Счастье не может причинить зла, — возразил Жюстен, сияя от радости. — Да вы на меня посмотрите!

— Вы — мужчина, друг мой, — заметил генерал. — А вот для девушки, девочки… ведь она еще совсем ребенок… Она хорошенькая?

— Как ангел!

— Так она, значит, здесь… раз вы ее зовете? — колеблясь произнес г-н Лебастар де Премон.

— Да, я сейчас за ней схожу, — ответил школьный учитель. — Я ни за что себе не прощу, если украду у нее хоть минуту счастья.

— Да, ступайте за ней, — разрешил генерал дрогнувшим от волнения голосом. — Но обещайте не говорить ей, кто я. Мне хочется сказать об этом самому… когда она будет готова и я сочту это возможным. Ведь так будет лучше, не правда ли? — прибавил он, переводя взгляд с молодого человека на г-на Сарранти.

— Как вам будет угодно, — отвечали те.

— Ну, идите!

Жюстен вышел, а спустя минуту ввел в столовую Мину.

— Дорогая! — сказал он. — Позволь представить тебе двух моих друзей, которые скоро станут и твоими друзьями.

Мина грациозно поклонилась двум посетителям.

При виде обворожительной девушки, какой стала его дочь, генерал почувствовал, как сильно забилось его сердце. Боясь потерять сознание, он оперся о посудный шкаф и не сводил с дочери влажных от счастья глаз.

— Эти двое друзей, — продолжал Жюстен, — принесли тебе добрую весть, которой ты и не ждешь, самую лучшую весть, какую ты могла получить.

— Им что-то известно о моем отце?! — вскрикнула девушка.

По щекам генерала медленно скатились две слезы.

— Да, дружок, — подтвердил Жюстен. — Они привезли вести о твоем отце.

— Вы знали моего отца? — спросила девушка, пожирая обоих путешественников взглядом, чтобы не пропустить ни слова из их ответа.

Двое друзей, ни слова не говоря — они были для этого слишком взволнованы, — утвердительно кивнули.

Этот молчаливый ответ, причину которого Мина не могла понять, не на шутку опечалил девушку, и она взволнованно воскликнула:

— Мой отец еще жив, не так ли?

Друзья снова кивнули.

— Так говорите же скорее! — поторопила Мина. — Где он? Любит ли он меня?

Генерал провел рукой по лицу и, предложив девушке стул, сел напротив нее, не выпуская ее руки из своих.

— Ваш отец жив, мадемуазель; он вас любит, и я сказал бы вам об этом еще в тот вечер, когда вы бежали из замка Вири, если бы в то время я знал вас лучше.

— Мне знаком ваш голос, — вздрогнула Мина. — Это вы поцеловали меня в лоб, перед тем как я перелезла через ограду, и сказали взволнованным голосом: "Будь счастлива, девочка моя! Тебя благословляет отец, пятнадцать лет не видевший свою дочь!.. Прощай!.." Ваше пожелание исполнилось, — прибавила она, переводя взгляд с Жюстена на двух друзей. — Я счастлива, очень счастлива, потому что у меня есть все для счастья, а еще потому, что вы говорите о моем отце! Где он?

— Недалеко от вас, — отвечал г-н Лебастар де Премон, и на его лице заблестели крупные капли пота.

— Почему же его здесь нет?

Генерал молчал. В разговор вмешался г-н Сарранти:

— Он, возможно, опасается, что может внезапным появлением причинить вам нежелательное волнение, мадемуазель.

Странное дело! Вместо того чтобы посмотреть на г-на Сарранти, обращавшегося к ней с этими словами, девушка глядела только на генерала, не произносившего ни слова. Выглядел он как никогда взволнованным.

— Неужели вы полагаете, — возразила она, — что счастье от встречи с моим отцом может причинить мне большую боль, чем разлука с ним?

— Дочь моя! Дочь! Любимая дочь! — вскричал г-н Лебастар де Премон, не в силах долее сдерживаться.

— Отец! — выдохнула Мина и бросилась генералу на шею.

Генерал обхватил ее, крепко прижал к своей груди, осыпая поцелуями и омывая слезами.

Жюстен знаком попросил г-на Сарранти подойти к нему. Корсиканец приблизился на цыпочках, чтобы не нарушить семейную идиллию.

Жюстен бесшумно отворил дверь столовой и поманил г-на Сарранти за собой, предоставив отцу и дочери вдоволь насладиться счастливыми минутами.

Генерал рассказал Мине, как он лишился ее матери, скончавшейся при родах, как был вынужден поручить девочку чужой женщине, чтобы разделить судьбу — вернее, неудачу — императора в России. Он поведал о своих сражениях, подвигах, заговорах, надеждах, потерях с тех пор, как появилась на свет Мина. Его рассказ был большой эпопеей, над которой девушка пролила немало слез любви, нежности, восхищения.

Исповедь дочери оказалась нежной идиллией; она пересказала отцу всю свою жизнь, чистую, как алтарный покров. Ее история была ясной, словно безоблачное небо, прозрачной, как озеро, незапятнанной, будто белая роза.

Хозяйка пансиона, которой Жюстен представил г-на Сарранти, пожелала, чтобы отец и дочь не расставались до самой ночи.

Вечер застал их за нескончаемой нежной беседой. Надо было позвать кого-нибудь, чтобы принесли свечи.

Заслышав звон колокольчика, г-жа ван Слипер, Жюстен и г-н Сарранти вошли в столовую вслед за лакеем.

— Это мой отец! — радостно воскликнула девушка, представляя генерала хозяйке пансиона.

Генерал вышел вперед, почтительно поцеловал г-же ван Слипер руку и сердечно поблагодарил славную женщину за ее заботы о Мине.

— А теперь, сударыня, — продолжал он, — позвольте узнать, когда отправляется ближайший дилижанс во Францию.

— Как?! — в один голос воскликнули Мина, Жюстен и г-жа ван Слипер, напуганные этим внезапным отъездом. — Вы так скоро уезжаете?

— Я? Нет! — возразил генерал. — Я побуду с вами некоторое время… А вот мой славный друг, никогда меня не оставлявший, — прибавил он, оборачиваясь к г-ну Сарранти и протягивая ему руку, — пожелал сопровождать меня до тех пор, пока я не найду дочь, но теперь он вернется в Париж, чтобы найти своего сына, оказавшегося из сыновней любви в темнице.

Господин Сарранти нахмурился. Лицо его, скорее решительное, чем печальное, было подобно грозному облаку, таящему в себе бурю.

Присутствовавшие почтительно склонили головы перед великим мучеником, молча встречавшим удары судьбы.

На следующий день он уехал во Францию, оставив своего счастливого друга с дочерью и ее женихом.

Дни, которые провели в Амстердаме вместе генерал, Мина и Жюстен, были воистину счастливыми и благословенными. После стольких испытаний и стольких лет нищеты они упивались блаженством с той же страстью, что и путешественник, целый день карабкавшийся под солнцем на высокую гору: взобравшись на вершину, он вдыхает свежий воздух и ароматы долины.

К сожалению, давно известно: то, что составляет счастье одних, является несчастьем для других. Радость счастливого трио причиняла огорчение хозяйке пансиона.

Она с ужасом ждала минуты, когда Жюстен и Мина, то есть учителя ее пансиона, оставят ее и последуют за генералом в Париж.

Генерал угадал причину ее печали и поспешил успокоить славную женщину, обещав по возвращении во Францию послать ей двух лучших парижских учительниц, после того как они пройдут испытание у Жюстена.

Однажды утром генерал получил после завтрака письмо от Сальватора и нахмурился.

— Что с вами, отец? — испугались молодые люди.

— Прочтите, — сказал генерал и протянул письмо Сальватора.

Они вместе прочли короткое письмо:

Генерал!

Дабы ничто не мешало Вашему счастью, пока Вы проводите время в обществе дочери, спешу Вам сообщить, что господин Лоредан де Вальженез, ее похититель, был убит вчера на дуэли господином де Марандом в моем присутствии.

Поздравляю Вас по этому случаю с тем, что Вам не придется подвергать риску Вашу драгоценную жизнь ради наказания подобного ничтожества.

Передайте мои горячие поздравления двум влюбленным, примите уверения, генерал, в моей почтительной дружбе.

Конрад де Вальженез".

— И что же, отец? — спросила Мина.

— Что в этом письме могло вас огорчить? — удивился Жюстен.

— Наказать негодяя должен был я, — сказал генерал. — Я сожалею, что кто-то другой взял на себя этот труд.

— Отец! — огорчилась Мина. — Вы жалеете, что нашли меня, раз печалитесь из-за того, что не рискнули расстаться навсегда со своей дочерью?

— Дорогое дитя! — вскричал г-н Лебастар де Премон, крепко обнимая дочь, и его лицо снова просветлело.

Оставалось лишь выбрать день отъезда. Было решено отправиться в путь в ближайшую субботу, то есть через день. В субботу утром Мина расцеловала хозяйку пансиона, нежно простилась с воспитанницами — своими ученицами и одновременно подружками, потом взяла отца под руку и в сопровождении жениха отправилась на почтовую станцию, сто раз оглядываясь со слезами благодарности на этот гостеприимный город, который она считала своей родиной, так как обрела здесь отца.

В день отъезда генерала г-же ван Слипер передали письмо, в которое был вложен чек на три тысячи франков для предъявления в один из банков Амстердама. В письме говорилось, что деньги предназначаются на учреждение стипендий для шести добродетельных и бедных девушек: трех — на выбор г-жи ван Слипер, трех других — на выбор бургомистра.

XIVДОСТОЙНАЯ СЕСТРА ПОКОЙНОГО ГОСПОДИНА ЛОРЕДАНА

Вернемся к г-ну Лоредану де Вальженезу, которого мы оставили смертельно раненным и лежащим на траве в Булонском лесу.

Он испустил дух на руках у двух своих секундантов некоторое время спустя после отъезда Сальватора, г-на де Маранда и двух генералов.

Тяжела и торжественна эта минута, когда друг, которого вы привезли на место дуэли веселым, живым, презрительно усмехающимся, умирает на ваших руках; его губы сведены судорогой, члены застыли, блуждающий взгляд гаснет.

Но сила чувств, которые при этом испытывают, зависит от того, кто умирает и кто наблюдает за смертью.

Провидению было угодно, чтобы дружба, этот прозрачный бриллиант, была если не уделом чистых сердец, — кто может похвастаться чистотой собственного сердца? — то хотя бы привилегией добрых людей.

А люди пустые и порочные знают богиню дружбы лишь по имени и смеются над ней, как обычно высмеивают распутники порядочных женщин, будучи не в состоянии их оклеветать.

Не будем же преувеличивать скорбь, которую испытывали не два друга, но два приятеля г-на де Вальженеза, когда стало ясно, что Сальватор не ошибся в своем предсказании и что Лоредан испустил последний вздох.

Их огорчила эта смерть — вот слово, которое подходит в данной ситуации, — но, может быть, еще больше им мешал труп. Въехать с покойником в Париж было делом нешуточным. Законы о дуэли, довольно суровые в те времена, наказывали секундантов еще строже, чем оставшегося в живых противника, ведь он-то хоть защищал свою жизнь. Кроме того, им пришлось бы, очевидно, выполнить немало обременительных формальностей, чтобы труп пропустили в город. Наконец, признаемся, что дуэль несколько затянулась, а двое друзей проголодались.

Это вполне реалистичное описание, которое мы вынуждены сделать, помогает весьма точно определить степень их скорби.

На место дуэли они все втроем прибыли в карете Лоредана, вот почему было решено, что двое слуг воспользуются каретой, чтобы отвезти тело в Париж, а Камилл и его приятель вернутся сами позднее.

Камилл велел кучеру подъехать ближе. Оба лакея, спокойные, как будто речь шла о простой утренней прогулке, сидели на козлах. Камилл позвал их.

Слуги слышали два пистолетных выстрела. Они видели, как уехали Сальватор, г-н де Маранд и еще двое секундантов. Но ничто не наводило их на мысль о несчастье.

Впрочем, пусть читатели не обольщаются относительно волнения, которое испытали слуги при виде трупа своего хозяина. Лоредан был строг, взбалмошен, груб, и слуги его не очень любили. Ему служили, потому что он, хотя и был требователен, исправно платил. Но и только.

Да этого и достаточно тем, кто, не питая уважения к окружающим, считает бесполезным требовать от других того, чего сам им не дает.

Два лакея испустили скорее удивленные возгласы, чем вздохи сожаления, после чего сочли, что сполна рассчитались с покойным, и помогли молодым людям погрузить труп в карету.

Камилл приказал им ехать шагом. Ему предстояло еще найти какой-нибудь кабриолет и приготовить Сюзанну к ожидавшему ее удару.

У ворот Майо молодые люди увидели кабриолет, возвращавшийся из Нёйи. Они остановили его и приказали кучеру отвезти их к заставе Этуаль.

Там они разделились. Камилл поручил приятелю заехать к нему домой, предупредить его жену о случившемся несчастье и передать, что он задержится. Уверенный в том, что поручение будет выполнено, Камилл направился на Паромную улицу.

Было около половины одиннадцатого.

Особняк Вальженезов выглядел как обычно: швейцар шутил во дворе с прачкой, мадемуазель Натали, восстановленная в должности камеристки, кокетничала в передней с молодым грумом, всего несколько дней назад поступившим на службу к Лоредану.

Когда Камилл отворил дверь, мадемуазель Натали громко хохотала над остротами нового камердинера.

Он подал Натали знак, та подошла прямо к нему, и он спросил, можно ли поговорить с Сюзанной.

— Хозяйка еще спит, господин де Розан, — доложила камеристка. — А вы хотите ей сообщить что-то важное?

Само собой разумеется, что мадемуазель Натали сопровождала свой нескромный вопрос самой что ни на есть вызывающей улыбкой.

— У меня к ней дело огромной важности, — серьезно сказал Камилл.

— В таком случае, если желаете, сударь, я разбужу госпожу.

— Да, пожалуйста, и побыстрее. Я буду ждать в гостиной.

Камеристка пошла по коридору, который вел в спальню Сюзанны, а Камилл вошел в гостиную.

Натали подошла к кровати своей хозяйки, выпроставшей из-под одеяла руки и грудь: в спальне царила жара. Волосы ее разметались по подушке, и матовое лицо четко вырисовывалось на их темном фоне. Ее грудь вздымалась под тяжестью сладкого сна.

— Мадемуазель! — шепнула Натали на ухо госпоже. — Мадемуазель!

— Камилл!.. Дорогой Камилл!.. — пробормотала во сне Сюзанна.

— Вот именно! — подхватила Натали и легонько потрясла хозяйку за плечо. — Он как раз здесь, он ждет вас.

— Он? — переспросила Сюзанна, открывая глаза и озираясь. — Где же он?

— В гостиной.

— Так пусть войдет!.. А впрочем — нет. Брат вернулся?

— Нет еще.

— Пусть Камилл идет в будуар и запрется там.

Камеристка пошла было к двери.

— Подожди, подожди, — остановила ее Сюзанна.

Натали повиновалась.

— Подойди сюда! — приказала Сюзанна.

Камеристка послушно приблизилась.

Мадемуазель де Вальженез протянула руку, взяла зеркало с ручкой и в резной оправе, лежавшее на ночном столике, посмотрела на себя и, не глядя на камеристку, томно спросила:

— Как ты меня находишь сегодня утром, Натали?

— Вы хороши — как вчера, как третьего дня, как всегда, — отвечала та.

— Будь со мной откровенна, Натали. Скажи, не кажется ли тебе, что я выгляжу несколько утомленной?

— Немного бледны, пожалуй. Но лилия тоже бледна, однако никому еще не пришло в голову упрекать ее в этом.

— Ну что ж…

Она сладострастно зевнула, вспомнив свой сон, и прибавила:

— Раз ты считаешь, что я сегодня не слишком уродлива, пригласи, как я сказала, Камилла в будуар.

Натали вышла.

Сюзанна неторопливо встала с постели, надела розовые шелковые чулки, сунула ножки в расшитые золотом домашние туфли синего атласа, накинула широкое кашемировое платье, перехваченное в талии шнуром, заколола длинные волосы на затылке, еще раз взглянула на себя в зеркало, дабы убедиться в том, что в целом она выглядит недурно, и перешла в будуар, где Натали, как женщина искушенная, желая смягчить утренний свет, задернула тройные занавески из газа, муслина и тафты.

— Камилл! — вскрикнула Сюзанна, не увидев, а скорее почувствовав, что возлюбленный рядом; тот сидел на козетке в глубине будуара.

— Да, Сюзанна, дорогая! — отозвался Камилл, встал и пошел ей навстречу.

Он принял ее в свои объятия.

— Ты не хочешь меня поцеловать? — спросила она, обвивая его шею голыми руками.

— Прости, — отвечал Камилл, целуя ее еще сонные глаза, — у меня для тебя печальное известие, Сюзанна.

— Твоя жена все знает?! — воскликнула она.

— Нет, напротив, — возразил Камилл, — я думаю, она даже не догадывается.

— Ты меня разлюбил? — с улыбкой продолжала Сюзанна.

На сей раз ответом ей был поцелуй.

— Может быть, ты уезжаешь? — вздрогнула мадемуазель де Вальженез. — Возвращаешься в Америку по той или иной причине. Словом, тебе придется меня оставить, уехать, не так ли?

— Нет, Сюзанна, нет, все не то.

— Почему же ты говоришь, что принес мне дурную весть, если ты меня не разлюбил и мы не расстаемся?

— Новость действительно очень печальная, Сюзанна, — вздохнул молодой человек.

— A-а, знаю! — воскликнула она. — Ты разорен. Да что мне за дело до этого, любимый! Разве моих денег не хватит на двоих, троих, четверых?!

— Ты опять не угадала, Сюзанна, — отозвался Камилл.

В наступившей тишине Сюзанна увлекла любовника к окну и приподняла одну из занавесок.

Свет с улицы ворвался в комнату, и мадемуазель де Вальженез смогла изучить лицо молодого человека.

Она заглянула ему в глаза и заметила в них глубокое беспокойство.

Но это еще ни о чем ей не говорило.

— Посмотри-ка мне в лицо! — приказала она. — Что с тобой случилось?

— Со мной лично — ничего! — ответил Камилл.

— Значит — со мной?

Креол засомневался было, потом кивнул.

— Да!

— Если так, можешь говорить смело, Камилл: я не боюсь никаких несчастий, потому что со мной твоя любовь!

— Но мы не одни на свете, Сюзанна.

— Кроме нас, Камилл, — страстно проговорила она, — меня, как я тебе уже говорила, ничто не может интересовать.

— Даже смерть друга?

— Разве существуют друзья? — спросила Сюзанна.

— Я полагал, что Лоредан для тебя не только брат, Сюзанна, но и друг.

— Лоредан! — воскликнула Сюзанна. — Так ты хотел поговорить о нем?

Камилл кивнул, словно не находя сил для ответа.

— A-а, речь идет о дуэли Лоредана, я все знаю.

— Как?! Неужели все? — растерялся молодой человек.

— Да, я знаю, что он оскорбил господина де Маранда в Палате пэров и должен с ним драться сегодня или завтра. Но мне жаль господина де Маранда, — прибавила она с улыбкой.

— Сюзанна! — негромко сказал креол. — Тебе известно только это?

— Да.

— Стало быть, ты знаешь не все!

Девушка с беспокойством посмотрела на любовника.

— Дуэль уже состоялась, — прибавил Камилл.

— Уже?

— Да.

— И что?

— Лоредан…

Камилл замолчал, не смея договорить.

— Ранен? — воскликнула она.

Камилл ничего не отвечал.

— Убит? — произнесла девушка.

— Увы!

— Невозможно!

Камилл опустил голову.

Сюзанна испустила крик, в котором слышалось скорее бешенство, чем страдание, и упала на козетку.

Камилл позвонил Натали, и спустя несколько минут они совместными усилиями привели Сюзанну в чувство.

Та отпустила Натали и, бросившись Камиллу на грудь, разрыдалась.

Прошло немного времени, и в дверь постучал камердинер.

Предупрежденный кучером, он поспешил известить креола, что тело Лоредана доставлено в особняк.

В эту минуту Натали появилась на пороге спальни.

Камилл усадил Сюзанну на козетку, подбежал к Натали и шепотом отдал ей приказание.

— Что вы ей шепнули, Камилл?

— Одну минуту, Сюзанна, дорогая!.. — отозвался Камилл.

— Я хочу его видеть! — вскрикнула Сюзанна и вскочила на ноги.

— Я приказал, чтобы Лоредана перенесли в его спальню.

У Сюзанны вырвался стон. Ни единой слезинки не выкатилось из ее глаз.

Вскоре Натали появилась снова.

Услышав ее шаги, Сюзанна обернулась.

— Его положили на кровать? — спросила она.

— Да, мадемуазель, — отвечала камеристка.

— Я уже сказала, что хочу его видеть.

— Идемте, — пригласил Камилл.

Он предложил Сюзанне руку и попытался подготовить свою подругу к ужасному зрелищу, которое ее ожидало.

Сюзанна отворила дверь из будуара в гостиную и уверенным шагом направилась в спальню брата.

Чтобы попасть в нее, необходимо было пройти через небольшую комнату, стены которой были украшены индийскими циновками в бамбуковых рамах.

Так выглядела курительная комната Лоредана.

Трое молодых людей курили и пили там до двух часов ночи.

Все в этой комнате, пропитавшейся запахом табака, вина и вербены, осталось в том виде, как они ее покинули.

Окурки сигарет на ковре, маленькие рюмки с остатками ликера, чашки с недопитым чаем, две бутылки, лежавшие на полу, — все свидетельствовало о том, что молодые люди, вместо того чтобы, подобно Жарнаку, думать о Боге или еще о чем-нибудь серьезном, заботились, как ла Шатеньере, лишь о развлечениях.

Сюзанна вздрогнула при виде кровавого следа, тянувшегося через всю комнату от одной двери к другой.

Она, не говоря ни слова, указала на кровь Камиллу.

Подавив рыдание, она прижалась головой к его груди, и ускорила шаг, стараясь не наступать на кровь брата.

Камилл окинул взглядом царивший в курительной беспорядок и невольно покраснел.

Внутренний голос подсказывал ему, что готовиться к такому серьезному делу, как дуэль, нельзя шутя, куря, распивая ликеры.

Ему стало казаться, что он был не только секундантом в дуэли Лоредана, но и виновником его смерти.

С этими мыслями он вошел в спальню, где лежало тело.

Спальня в полном смысле слова представляла собой контраст, в который в иные минуты вступают неодушевленные предметы с некоторыми событиями жизни.

Это была скорее комната кокетливой женщины, чем спальня мужчины.

Стены были обтянуты светло-голубым лионским бархатом с крупными яркими букетами, перехваченными серебряными ленточками.

Обивка потолка, занавески на окнах и полог кровати были из той же ткани, а мебель — розового дерева.

Ковер, неяркий, цвета опавших листьев, лишь подчеркивал тона мебели и обивки.

Зеркало у кровати, предназначавшееся для того, чтобы воспроизводить нежнейшие сцены, отражало теперь труп, лежащий во всей его бледности и неподвижности.

Сюзанна подбежала к постели и, приподняв голову покойного, закричала со слезами — наконец-то! — в голосе:

— Брат! Брат!

Камилл застыл в дверях, скрестив руки на груди и склонив голову. Он в задумчивости наблюдал за происходившим, испытывая при этом волнение, на которое считал себя до тех пор неспособным.

Правда, волнение это объяснялось скорее рыданиями и жалобами, которые издавала его любовница при виде уже остывшего тела его друга.

Камилл не стал мешать девушке предаваться горю. Когда она немного поутихла, он подошел к ней и шепнул ей на ухо:

— Сюзанна! Дорогая моя Сюзанна!

Она вздохнула, нервы у нее сдали, она стала оседать и упала на колени.

Камилл взял ее за руку, потом обхватил другой рукой за плечи и приподнял с полу. Она не сопротивлялась, и он повел ее к двери. Они прошли через курительную, потом через гостиную.

Так они вернулись в темный будуар.

Не выпуская Сюзанну из рук, Камилл опустился вместе с ней на канапе.

С минуту в комнате, где находились два живых существа, царила такая же тишина, что и в спальне, где они оставили покойного.

Наконец первой нарушила тишину Сюзанна.

— Вот я и осталась одна в целом свете, — мрачно заговорила она, — нет у меня больше ни родных, ни родителей, ни друзей!

— Ты забываешь, Сюзанна, что у тебя есть я! — сказал молодой человек и прильнул к ее губам, не дав ей договорить.

— Да, конечно, ты со мной, ты меня любишь, так ты, по крайней мере, говоришь.

— Дай мне случай доказать свою любовь!

— Ты говоришь правду? — вскричала девушка.

— Это так же верно, как то, что до тебя я никого по-настоящему не любил! — заявил креол.

— Значит, — продолжала Сюзанна, — если я и в самом своем горе найду для тебя случай доказать мне твою любовь, ты не станешь колебаться?

— Я приму любое твое приказание с готовностью, с благодарностью, с радостью!

— Тогда слушай.

Камилл невольно вздрогнул.

Услышав ее слова, он испытал нечто вроде предчувствия, осенившего его своим мрачным крылом. Но он нашел в себе силы скрыть это ощущение, для которого, казалось, не было никаких оснований, и через силу улыбнулся.

— Говори! — попросил он.

— После смерти брата я принадлежу только себе, мне не с кем церемониться, некого бояться, некого и нечего уважать в целом свете. Я свободна, я ни от кого не завишу и могу делать с собой все, что пожелаю.

— Разумеется, Сюзанна. Однако куда ты клонишь?

— Я хочу сказать, что с сегодняшнего дня я твоя и принадлежу тебе телом и душой.

— И что?

— Мы будем жить друг для друга. Я не расстанусь с тобой ни на час.

— Да ты что, Созанна? — ужаснулся молодой человек. — Ты разве забыла, что…

— … что ты женат? Нет; да что мне за дело?

Камилл вытер платком взмокший лоб.

— Послушай, Камилл, — продолжала девушка. — Отвечай как перед Богом: кого ты любишь — ее или меня?

Молодой человек колебался.

— Отвечай же! — крикнула она. — Вся моя жизнь, может быть, зависит от того, что ты сейчас скажешь. Ради которой из нас ты живешь? С которой из нас двоих ты хочешь жить?

— Сюзанна! Дорогая Сюзанна! — воскликнул креол, сжимая ее в своих объятиях.

Но она мягко отстранилась.

— Поцелуй — не ответ, — ледяным тоном заметила она.

— По правде сказать, — отозвался креол, — твоя просьба и на просьбу-то не похожа, Сюзанна.

— Не понимаю.

— О, ты сомневаешься во мне? — умоляюще сложив руки, спросил молодой человек.

— Значит, ты любишь меня? — воскликнула Сюзанна и прижала его к своей груди.

— О да, тебя, тебя одну, — сдавленным голосом проговорил креол. — Тебя одну, только тебя!

— В таком случае, — заявила Сюзанна, — мы через неделю уедем из Парижа в Гавр, Марсель, Бордо, Брест, куда хочешь. Оттуда мы на первом же корабле отправимся в Америку, Индию, Океанию. Если какая-нибудь страна тебе не понравится, мы переедем в другую. Если какая-то часть света тебе надоест, мы отправимся еще куда-нибудь. Мы отправимся туда, куда понесет нас волна, куда подует ветер. Мы будем искать рай на земле, а когда его найдем, там и останемся.

— Но, Сюзанна! — возразил молодой человек, — ты подумала, сколько нужно денег, чтобы вести подобный образ жизни?

— Это пусть тебя не заботит.

— Дорогая, мое состояние по большей части зависит от жены… — начал было Камилл.

— Ты оставишь ей все ее деньги. Мы будем жить на мои средства: обратим все мое имущество в деньги, продадим этот особняк, получим два миллиона, а это сто тысяч ливров ренты. На сто тысяч ливров ренты можно распорядиться своим будущим по собственному усмотрению.

— А ты уверена, что получишь эти два миллиона? — спросил Камилл.

Сюзанна вздрогнула: страшная мысль вдруг озарила ее, как только до нее дошел смысл этих слов.

Она содрогнулась всем телом, ее руки, щеки, лоб стали бледными и холодными как мрамор.

— Ах, ты тоже о нем слышал? — спросила она.

— О ком? — спросил Камилл.

— Ни о ком и ни о чем, — сказала Сюзанна и провела руками по глазам, будто отгоняя дурной сон.

— Сюзанна, Сюзанна, у тебя ледяные руки! — заметил молодой человек.

— Да, правда. Мне холодно, Камилл.

— Возвращайся в свою комнату, девочка моя милая! Эти волнения тебе вредны.

— О Камилл! — в страшном отчаянии вскричала Сюзанна. — Мы расстались навсегда!

— Сюзанна! — не на шутку взволновался Камилл. Приди в себя. Ты теряешь голову от горя. Это я, Камилл. Я рядом с тобой, я тебя целую, я люблю тебя!

— Нет, ты отлично знаешь, что я права. Ты ведь тоже о нем слышал, верно?

— Так, значит, о нем говорят правду? — спросил Камилл.

— А что о нем говорят?

— Ну, я имею в виду эту историю с завещанием, о которой начинают поговаривать в свете.

— Вот видишь! Вот видишь! Да, это правда. Да, когда этот человек захочет, я буду беднее новорожденного, потому что у того хоть есть мать с отцом, а у меня больше нет никого.

— Значит, есть другой наследник?

— Да, Камилл, да. Я о нем совсем забыла. Есть настоящий наследник. Мой брат хотел продать, хотел… Несчастный безумец! Строил планы, но не торопился их осуществить. Зато смерть поторопилась.

— А зовут этого наследника?..

— Для нас — Конрад де Вальженез, и мы считали его мертвым; для других — Сальватор.

— Сальватор! Таинственный комиссионер? Тот странный человек?! — вскричал американец. — В таком случае все в порядке, Сюзанна, — успокоил девушку Камилл. — Этот человек вторгся и в мою жизнь; он грубо задел и мою честь. Мне тоже надобно свести счеты с господином Конрадом де Вальженезом.

— Что ты намерен делать? — спросила Сюзанна, задрожав от страха и надежды.

— Я убью его, — решительно заявил креол.

XVГЛАВА, В КОТОРОЙ СОЛНЦЕ КАМИЛЛА НАЧИНАЕТ ГАСНУТЬ

Вы, конечно, помните, дорогие читатели — а если не помните, я освежу вашу память — молодую прекрасную креолку из Гаваны, представленную вашему вниманию всего на минуту — что верно, то верно — как г-жа де Розан; она появилась в гостиной у г-жи де Маранд в тот вечер, когда Кармелита пела романс об иве.

Ее появление произвело, как мы сказали и повторяем, на всех гостей чрезвычайное впечатление.

Появившись в свете под покровительством г-жи де Маранд, то есть одной из самых обворожительных его повелительниц, прекрасная креолка за несколько дней превратилась в модную красавицу, и все наперебой старались зазвать ее к себе в гости.

Смуглая, как ночь, румяная, как заря, с огненным взглядом и сладострастными губами, г-жа де Розан одним взглядом, одной улыбкой привлекала к себе внимание не только мужчин, но и женщин; стоя посреди чьей-нибудь гостиной, она напоминала планету в окружении звезд.

За ней числились тысячи побед и ни одного поражения, и это была правда. Живая, горячая, страстная, против собственной воли вызывающая, кокетливая, но не более того! Если она позволяла мужчинам, как выражался Камилл (скорее красочно, чем со вкусом), приблизиться к двери любовного похождения, то умела остановить их до того, как они ступят на порог. Секрет ее добродетели заключался в любви к Камиллу. Да позволят нам читатели между прочим заметить, раз уж для этого представился удобный случай, что в этом заключается секрет всех женских добродетелей: влюбленное сердце — добродетельное сердце.

Вот и с г-жой де Розан происходило то же. Она была влюблена в собственного мужа, более того — обожала его. Обожание вряд ли уместное — мы готовы это признать, — особенно если вспомнить, о чем говорилось в предыдущей главе, но вполне понятное тем, кто не забыл, каким поверхностным блеском, какой привлекательной наружностью наделила Камилла природа.

В самом деле, как мы видели на протяжении нашего рассказа, Камилл, молодой, красивый, скорее капризный, чем изысканный, скорее забавный, нежели умный, получивший в Париже определенный лоск, хотя и был легкомысленным, фривольным, веселым до безумия, должен был нравиться всем женщинам, но в особенности — томной и одновременно страстной креолке, жадной до удовольствий и с нетерпением ожидавшей этих удовольствий.

Победы г-жи де Розан, таким образом, ее не трогали. Всю славу их она, как верная жена, приносила к ногам своего мужа, однако скоро читатели узнают, почему любящая и торжествующая креолка была, несмотря на свой головокружительный успех, необычайно печальна, так что даже некоторые решили, что она находится во власти какой-то болезни тела или души. Не в одной гостиной обратили внимание на бледность ее щек и тени, залегшие вокруг ее глаз. Завистливая вдова уверяла, что креолка больна чахоткой; отвергнутый воздыхатель заявлял, что у нее появился любовник; другой, более милосердный, решил, что ее бьет муж; доктор-материалист подозревал или, вернее, сожалел, что она слишком строго соблюдает супружеский долг, — словом, все что-нибудь говорили, но истинной причины так никто и не угадал.

А теперь, если читателю угодно проследовать с нами в спальню молодой красавицы, он узнает, если сам до сих пор не догадался, тайну этой печали, начинавшей беспокоить весь Париж.

В тот день, когда состоялись похороны г-на Лоредана де Вальженеза, то есть через сутки после сцены, описанной нами в предыдущей главе, г-жа Камилл де Розан, сидя вечером в глубоком кресле розового бархата, предавалась необычному занятию, весьма неожиданному для хорошенькой женщины, находящейся в спальне в час ночи, когда любая женщина таких лет и внешности, как красавица Долорес, должна лежать в постели, мечтать и говорить о любви.

Сидя у китайского лакированного столика, она заряжала пару изящных пистолетов с рукоятками черного дерева и стволами с золотой насечкой, странно смотревшихся в ее прелестных, словно точеных, руках.

Зарядив пистолеты с аккуратностью и точностью, которые бы сделали честь хозяину тира, г-жа де Розан внимательно осмотрела курки, проверила одну за другой собачки, потом отложила пистолеты вправо и взялась за небольшой кинжал, лежавший слева.

В руках прекрасной креолки кинжал не выглядел грозным оружием. Ножны были из серебра с золоченым узором, резная рукоятка была инкрустирована драгоценными камнями, и этот шедевр ювелирного искусства напоминал скорее женское украшение, чем орудие смерти. Но если бы кто-нибудь увидел, как сверкнули глаза г-жи Розан при взгляде на лезвие, он испугался бы и вряд ли сумел бы сказать, что было страшнее: это лезвие или эти глаза.

Осмотрев кинжал так же тщательно, как пистолеты, она положила его на стол, нахмурилась, потом откинулась в кресле, скрестила руки на груди и задумалась.

Вот уже несколько минут она сидела неподвижно, как вдруг услышала знакомые шаги в коридоре, ведущем в ее спальню.

— Это он! — сказала она.

И, молниеносным движением выдвинув ящик, сбросила туда пистолеты и кинжал, заперла ящик, а ключ спрятала в карман пеньюара.

Она торопливо встала; Камилл вошел в спальню.

— Вот и я! — сказал он. — Как?! Ты еще не ложилась, милая?

— Нет, — холодно ответила г-жа де Розан.

— Да ведь уже час ночи, девочка моя дорогая, — заметил Камилл, целуя ее в лоб.

— Знаю, — так же холодно и безучастно отозвалась она.

— Ты, стало быть, выходила? — спросил Камилл, сбрасывая плащ на козетку.

— Не выходила, — только и ответила г-жа де Розан.

— Значит, у тебя кто-то был?

— Никого у меня не было.

— И ты до сих пор не спишь?

— Как видите.

— Чем ты занималась?

— Ждала вас.

— Это на тебя не похоже.

— Когда привычки нехороши, их меняют.

— Каким трагичным тоном ты это говоришь! — начиная раздеваться, промолвил Камилл.

Ничего не отвечая, г-жа де Розан снова села в кресло.

— Ты не ложишься? — удивился Камилл.

— Нет, мне необходимо с вами поговорить, — мрачно промолвила креолка.

— Дьявольщина! Должно быть, ты собираешься сообщить нечто грустное, если говоришь таким тоном?

— Очень грустное.

— Что случилось, дорогая? — подходя ближе, спросил Камилл. — Ты нездорова? Получила дурные известия? Что могло произойти?

— Ничего особенного не произошло, — ответила креолка, — если не считать того, что происходит каждый день. Я не получала никаких известий и не больна в том смысле, как это понимаете вы.

— Тогда что за мрачный вид? — улыбнулся Камилл. — Если, конечно, ты не имеешь в виду нашего бедного друга Лоредана, — прибавил он, пытаясь поцеловать жену.

— Господин Лоредан был не нашим, а вашим другом, и только. Значит, дело не в этом.

— Тогда я отказываюсь разгадать, в чем дело, — сказал Камилл, бросая фрак на кресло и чувствуя, что разговор на столь мрачную тему совершенно его утомил.

— Камилл! Не заметили ли вы ничего необычного во мне за последнее время? — спросила г-жа де Розан.

— Да нет, клянусь честью, — покачал головой Камилл. — Ты обворожительна, как всегда.

— Вы не обратили внимания на то, как я бледна?

— Климат Парижа очень обманчив! Кстати, я должен тебе кое-что сказать: бледность тебе восхитительно идет. Если я что и заметил, так то, что ты с каждым днем хорошеешь.

— Разве круги у меня под глазами не наводят вас на мысль о моих бессонных ночах?

— Нет, клянусь! Я решил, что ты стала пользоваться карандашом для век, это теперь модно.

— Камилл! Вы либо эгоистичны, либо легкомысленны, бедный мой друг, — покачала головой молодая женщина.

И по ее щекам скатились две слезы.

— Ты плачешь, любовь моя? — растерялся Камилл.

— Да взгляни же на меня! — попросила она, подойдя к нему и умоляюще сложив руки. — Я умираю!

— О! — воскликнул Камилл, поразившись бледностью и мрачным выражением лица жены. — Бедная моя Долорес! Да тебе, похоже, плохо!

Он обхватил ее за талию, сел сам и попытался усадить ее к себе на колени.

Но молодая женщина вырвалась из его объятий и отпрянула, бросив на него гневный взгляд.

— Довольно лгать! — решительно промолвила она. — Я устала молчать, я стыжусь своего молчания и требую объяснений.

— Какое я должен дать тебе объяснение? — спросил Камилл естественным тоном, словно просьба жены его в самом деле удивила.

— Да обыкновенное! Я хочу, чтобы ты объяснил свое поведение с того дня, как ты впервые ступил в особняк Вальженезов.

— Снова твои подозрения! — нетерпеливо воскликнул Камилл. — Я думал, что успокоил тебя на этот счет.

— Камилл! Мое доверие к тебе было так же безгранично, как моя любовь. Когда я тебя спросила о твоих отношениях с мадемуазель Сюзанной де Вальженез, ты меня уверил, что вас связывает только дружба. И я тебе поверила, потому что любила тебя.

— Ну и что? — спросил американец.

— Обожди, Камилл. Ты поклялся мне в этом четыре месяца назад. Можешь ли ты повторить свою клятву и сегодня?

— Вне всяких сомнений.

— Значит, ты любишь меня, как год назад, в день нашей свадьбы?

— Даже больше, чем год назад, — отвечал Камилл с галантностью, странно противоречившей хмурому выражению лица его жены.

— И не любишь мадемуазель де Вальженез?

— Само собой разумеется, дорогая.

— Можешь в этом поклясться?

— Клянусь! — рассмеялся Камилл.

— Нет, не так, не таким тоном, клянись как положено перед Богом.

— Клянусь перед Богом! — отвечал Камилл, а мы с вами уже знаем, как он относился к любовным клятвам.

— А я перед Богом заявляю, Камилл, — с глубоким отвращением вскричала креолка, — что ты лицемер и трус, клятвопреступник и предатель!

Камилл так и подскочил. Он хотел было заговорить, но молодая женщина властным жестом приказала ему молчать.

— Довольно лгать, я сказала. Мне все известно. Вот уже несколько дней я за вами слежу, я следую за вами повсюду, я вижу, как вы входите в особняк Вальженезов, как выходите оттуда. Избавьте себя от постыдной необходимости дальше притворяться.

— О! — нетерпеливо заговорил Камилл. — Вы знаете, что я не люблю таких сцен, дорогая моя. Оставим эти двусмысленные речи для буржуа и мужланов. Постараемся оставаться друг перед другом такими, какими мы слывем в свете, то есть людьми воспитанными. Между мной и мадемуазель де Вальженез ничего нет. Я тебе в этом поклялся, я готов сделать это еще раз. Кажется, этого довольно?

— Это уже верх бесстыдства! — вскричала креолка в отчаянии от легкомысленного тона, в каком Камилл говорил о причине ее страдания. — Может, ты и это станешь отрицать?

Она выхватила из-за корсажа письмо, торопливо его развернула и, не читая, наизусть повторила слово в слово:

— "Камилл, дорогой Камилл! Где ты в этот час, когда я вижу только тебя, слышу только тебя, думаю только о тебе?"

— Теперь моя очередь сказать вам: "Довольно!" — закричал Камилл, выхватил письмо из рук креолки и разорвал его на клочки.

— Рвите, рвите! — приговаривала та. — К несчастью, я помню его назубок.

— Значит, вам мало было за мной шпионить, вы еще распечатываете мои письма или взламываете мои замки? — покраснев от злости, взревел Камилл.

— Да… Ну и что?.. Да, я за тобой шпионю, распечатываю твои письма, взламываю замки! Так ты меня еще не знаешь, несчастный? Не знаешь, на что я способна? Посмотри мне в лицо. Разве я похожа на женщину, которой можно безнаказанно изменять?!

Несмотря на соблазнительную внешность, креолка была страшна в гневе. Художник при виде яростного выражения ее глаз и застывшего лица непременно написал бы с нее Медею или Юдифь.

Увидев ее такой, Камилл испуганно отпрянул, не находя, что ответить. Но он чувствовал, что положение станет опасным, если молчание затянется еще хоть на минуту, и попытался добиться примирения лестью.

— Как ты хороша сейчас! — воскликнул он. — Ты только посмотри на себя и сравни с другими женщинами. Да нет ни одной красивее тебя! А разве кого-нибудь любят больше тебя?

— Мне и не нужно, чтобы меня любили больше, — гордо возразила креолка. — Я хочу, чтобы меня любили одну.

— Именно это я и имел в виду! — подхватил Камилл.

— Неужели? — спросила Долорес. — Теперь, когда доказательства у меня в руках, ты станешь отрицать, что имел интрижку с этим ничтожным созданием?

Слово "создание", сказанное в адрес его любимой Сюзанны, покоробило Камилла. Он нахмурился и ничего не ответил.

— Да, — повторила Долорес, — да, с ничтожным созданием! И эпитет, и существительное прекрасно подходят! О, я знаю ее не хуже, чем вы, даже лучше, может быть; для этого мне хватило одного вечера.

Нечто похожее на тень стыда пробежало по ее лицу, хотя ничего особенного она будто не сказала.

Тем временем Камиллу пришла в голову уловка, который он поспешил воспользоваться.

— Послушай, — сказал он жене, — хотя то, что я тебе скажу, неделикатно, я не стану отрицать, что Сюзанна в меня влюблена.

— Значит, она тебя любит?! — вскричала креолка. — Ты признаешь, что это правда?

— Не в нашей власти, дорогая моя, внушить или не внушить любовь, — отвечал Камилл. — Больше того, — философски рассуждал он, — разве мы вольны любить или не любить?

— А ты любишь мадемуазель де Вальженез, да или нет? — спросила Долорес; она не хотела, чтобы Камилл вывернулся у нее из рук.

— Я ее не люблю… Вернее, любить можно по-разному. Это сестра моего друга, и у меня к ней нет ненависти.

— Любишь ли ты мадемуазель Сюзанну де Вальженез как женщину? Спрошу еще яснее: мадемуазель Сюзанна де Вальженез — твоя любовница?

— Любовница?

— Раз я твоя жена, она может быть только любовницей.

— Нет, разумеется, она мне не любовница.

— И ты не любишь ее как женщину?

— Как женщину? Нет.

— Хотелось бы верить.

— Это замечательно! — промолвил Камилл, протягивая жене руки.

— Обожди, Камилл. Я хотела бы тебе поверить, но мне необходимо получить доказательство.

— Какое?

— Давай уедем.

— Как уедем? — удивленно вскричал Камилл. — Для чего нам уезжать?

— Потому что непорядочно морочить голову мадемуазель де Вальженез. Она тебя любит, как ты говоришь, — стало быть, она надеется. Ты ее не любишь — стало быть, она страдает. Есть способ положить конец и надежде и страданию: уехать.

Камилл попытался все свести к шутке.

— Я готов допустить, что отъезд будет выходом из этого положения, — сказал он. — Пример тому мы находим во многих комедиях. Но куда поехать — вот в чем вопрос.

— Мы поедем туда, где нас любят, Камилл. А где нас любят, там и есть наша настоящая родина. Я готова следовать за тобой, куда пожелаешь — за сотню льё от Франции, за тысячу льё, — только уедем!

— Да, конечно, — ответил Камилл. — Я и сам давно хотел предложить тебе съездить в Италию или в Испанию, да боялся твоих упреков.

— Моих упреков?

— Да. Пойми же! Себе я говорил: "Я жил многие годы в Париже и почти все здесь видел, но она, моя бедняжка Долорес, как все девушки нашей страны, давно вынашивала эту сладкую мечту — увидеть Париж и умереть, — не разбужу ли я ее раньше, чем кончится ее сон?"

— Если тебя удерживало лишь твое деликатное внимание, Камилл, то мы можем ехать: я увидела в Париже все, что хотела посмотреть.

— Будь по-твоему, дорогая, — сказал Камилл, — мы уедем.

— Когда?

— Когда хочешь.

— Завтра.

— Завтра? — растерялся американец.

— Ну да, если вас в Париже ничто не держит, кроме опасения потревожить мой сладкий сон.

— "Ничто"! Легко сказать! — возразил Камилл. — Уложить вещи — дело непростое, одного дня будет мало. Завтра! — повторил он. — А покупки, а визиты, а расчеты?

— Мои вещи уложены, покупки сделаны, счета оплачены. Вчера я приказала отнести вместо прощальных визитов карточки во все дома, где нас принимали.

— Но понадобится несколько дней, чтобы пожать руку друзьям.

— Начнем с того, что с твоим характером, Камилл, друзей не имеют, у тебя могут быть только знакомые. Самым близким знакомым был Лоредан. Вчера его убили, а сегодня состоялись похороны. Больше тебе пожать руку в Париже некому. Едем завтра.

— Нет, это просто невозможно.

— Будь осторожен! Как ты мне отвечаешь, Камилл!

— Ну а как же? А мои поставщики? Что они скажут, если я уеду вот так? Я буду похож на банкрота. А ведь я уезжаю, а не убегаю!

— Сколько времени тебе нужно на то, чтобы твой отъезд не был похож на бегство? Отвечай!

— Ну, не знаю…

— Трех дней довольно?

— По правде говоря, такая настойчивость ни к чему, дорогая.

— Четыре дня, пять, шесть, — резко продолжала молодая женщина; ее трясло от злости. — Этого довольно?

— Для тебя это так важно? — спросил Камилл, не на шутку обеспокоившись раздраженным состоянием жены.

— Жизненно важно.

— В таком случае, через неделю.

— Неделя? Хорошо, — решительно заявила г-жа де Розан, — пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, — прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, — то на следующий день ты, она и я предстанем перед Богом и ответим за свои действия. Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел.

Молодая женщина произнесла эти слова так непреклонно, что Камилл не удержался и вздрогнул.

— Хорошо, — нахмурился он, словно от какой-то тайной мысли. — Хорошо, через неделю мы уедем. Даю тебе слово чести.

Подхватив свой фрак, который, как мы сказали, Камилл сбросил на кресло, удалился в свою комнату, смежную со спальней жены. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он заперся на ключ и на задвижку.

XVIГЛАВА, В КОТОРОЙ КАМИЛЛ ДЕ РОЗАН ПРИЗНАЕТ, ЧТО ЕМУ ТРУДНО БУДЕТ УБИТЬ САЛЬВАТОРА, КАК ОН ОБЕЩАЛ ЭТО СЮЗАННЕ ДЕ ВАЛЬЖЕНЕЗ

Читатели помнят, что, покидая мадемуазель Сюзанну де Вальженез, о чем мы поведали в конце предпоследней главы, наш друг Камилл решил, что нашел простое средство, как отделаться от Сальватора или, если вам больше так нравится, Конрада, то есть законного наследника Вальженезов.

Но в нашем полном противоречий мире недостаточно придумать, каким образом отделаться от помехи: между задуманным и его исполнением лежит порой целая пропасть.

Приняв решение, Камилл де Розан явился к Сальватору и, не застав его, оставил свою карточку.

На следующий день после семейной сцены, о которой мы рассказали, Сальватор — под своим настоящим именем Конрада де Вальженеза — прибыл к американцу и велел доложить о себе.

Камилл почувствовал волнение, как бывает в ответственную минуту со всеми, кто принимает поспешные решения, продиктованные скорее чувствами, нежели разумом. Хозяин приказал проводить прибывшего в гостиную и сейчас же вслед за ним вошел туда сам.

Но чтобы стало понятно то, что сейчас произойдет, сообщим читателям, откуда возвращался Сальватор, когда зашел к Камиллу.

Он побывал у своей кузины, мадемуазель Сюзанны де Вальженез.

Когда он в первый раз попросил провести его к девушке, ему ответили, что мадемуазель де Вальженез никого не принимает.

Он повторил свою просьбу и снова получил отказ.

Но наш друг Сальватор был терпелив и от своих намерений не отказывался.

Он взял другую карточку и к словам "Конрад де Вальженез" приписал карандашом: "Явился переговорить о наследстве".

Ни одно волшебное слово, ни один чудесный талисман не отворяли дворец феи стремительнее, чем эта приписка. Конрада пригласили в гостиную, куда несколько минут спустя вошла мадемуазель де Вальженез.

Отчаяние, в которое девушку ввергла потеря состояния, изменило ее до неузнаваемости: взгляд ее потух, она осунулась, побледнела и походила теперь на болезненных мареммских красавиц с блуждающим взором, словно помышляющих о мире ином. Сюзанну трясло как в малярии, и ее дрожь отчасти передалась Сальватору: когда она вошла в гостиную, он невольно вздрогнул.

Для визита к кузине Сальватор облачился не просто в костюм, подобающий светскому человеку, но выбрал самый модный фрак, отвечающий требованиям строжайшего этикета.

Когда Сюзанна увидела, как он изящен и хорош собой, ее глаза вспыхнули мрачным огнем злобы и ненависти.

— Вы хотели со мной говорить, сударь? — сухо спросила она, напустив на себя высокомерный вид.

— Да, кузина, — отозвался Сальватор.

Мадемуазель де Вальженез презрительно поморщилась при слове "кузина", которое показалось ей оскорбительно-фамильярным.

— А что вам может быть от меня нужно? — продолжала она в прежнем тоне.

— Я пришел обсудить с вами положение, в котором вы оказались после смерти брата, — не обращая внимания на высокомерный вид мадемуазель де Вальженез, ответил Сальватор.

— Так вам угодно побеседовать со мной о наследстве?

— Вы понимаете, насколько это серьезно, не так ли?

— Кажется, вы полагаете, что наследство принадлежит вам?

— Я не полагаю, а утверждаю это.

— Утверждение еще ничего не значит. Мы будем судиться.

— Утверждение действительно ничего не значит, — согласился Сальватор. — Но судиться в настоящее время дорого. Вы не станете судиться, кузина.

— А кто мне может помешать? Не вы ли?

— Боже сохрани!

— Кто же?

— Ваш здравый смысл, ваш разум, но в особенности ваш нотариус.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы вызывали вчера своего, а также и моего нотариуса, славного господина Баратто. Вы попросили ввести вас в курс дел, а когда узнали, что у вас ничего больше нет, вы попросили у него совета. Он порекомендовал вам не судиться, потому что завещание, которым я располагаю, абсолютно бесспорно.

— Я посоветуюсь со своим адвокатом.

— Сцилла не даст вам лучшего совета, чем Харибда.

— Так что же вам угодно, сударь? Я не понимаю цели вашего визита, разве что вы вознамерились выместить на женщине злобу, которую питали к ее брату.

Сальватор покачал головой и грустно улыбнулся.

— Я ни к кому не питаю злобы, — возразил он. — Я даже не сердился на Лоредана, как же я могу быть недовольным вами? Достаточно было бы одного слова, чтобы ваш брат и я снова сблизились. Слово это — "совесть"; правда, оно мало значило для вашего брата, и он, вероятно, никогда его не произносил. Я пришел не для того, чтобы ссориться. И если вы соблаговолите выслушать меня, вы узнаете: сердце, которое, по вашему мнению, переполнено ненавистью, к вам питает почтительнейшее сострадание.

— Покорно благодарю за любезность, сударь, но такие женщины, как я, не опускаются до милостыни, они скорее готовы принять смерть.

— Соблаговолите выслушать меня, мадемуазель, — вежливо предложил Сальватор.

— Да, понимаю. Вы сейчас предложите мне пожизненный пенсион, чтобы в свете не говорили, что вы обрекли родственницу на нищенскую смерть в приюте.

— Ничего я вам не предлагаю, — сказал Сальватор, пропустив мимо ушей оскорбительные предположения девушки. — Я пришел к вам с намерением узнать о ваших нуждах, желая и надеясь их удовлетворить.

— В таком случае объясните свою мысль, — не скрывая удивления продолжала Сюзанна, — я теперь уж вовсе не понимаю, куда вы клоните.

— А между тем все просто. Сколько тратите лично вы в год? Иными словами, какая сумма вам нужна в год для содержания дома в том же виде, что и сегодня?

— Понятия не имею, — призналась мадемуазель де Вальженез. — Я никогда не вникала в подробности.

— Ну что ж, я сам вам скажу, — продолжал Сальватор. — При жизни брата вы вдвоем тратили сто тысяч франков в год.

— Сто тысяч франков! — изумилась девушка.

— Думаю, кузина, ваша доля составляла примерно треть этих расходов, то есть в год лично вам нужно от тридцати до тридцати пяти тысяч франков.

— Сударь! — еще более изумилась Сюзанна, но теперь уже по другой причине: ее ошеломила мысль, что по каким-то неведомым соображениям кузен даст ей средства и она сможет отправиться с Камиллом в путешествие. — Сударь, этой суммы мне более чем достаточно.

— Пусть так, — кивнул Сальватор. — Но бывают трудные годы. И я вам назначаю, в предвидении таких трудных лет, содержание в пятьдесят тысяч франков годовых. Ка-14"питал останется у метра Баратто, и вы будете получать либо каждый месяц, либо раз в три месяца — как вам угодно — проценты. Мое предложение представляется вам приемлемым?

— Сударь! — покраснев от радости, воскликнула Сюзанна. — Предположим, что я согласна. Но я должна знать, по какому праву я получаю подобный дар.

— Что касается ваших прав, мадемуазель, — улыбнулся Сальватор, — как я уже имел честь вам сказать, прав у вас нет никаких.

— Я хочу сказать, на каком основании, — поправилась девушка.

— На том основании, что вы племянница моего отца, мадемуазель, — строго произнес Сальватор. — Вы согласны?

Тысячи мыслей пронеслись в голове у Сюзанны де Вальженез, когда она услышала столь четко изложенное предложение. Она смутно догадывалась о существовании другой, высшей породы людей, нежели те, каких она знавала до сих пор и к какой принадлежала сама; люди эти несли в себе божественное начало: Небо наделило их живительной силой добра и на землю они явились для исправления зла, совершаемого низшими существами. Ей грезились, словно в дымке, розовые любовные дали. Ее жизнь, неясная, неопределенная вплоть до того дня, как погиб ее брат, и мрачная, полная бурных волнений в последние три дня, вдруг озарилась всеми цветами радуги. Тысячи соблазнов, словно свежий ветер, ударили ей в лицо; она захмелела от охвативших ее надежд и подняла на Сальватора глаза, в которых светилась благодарность.

До сих пор она смотрела на него с ненавистью, теперь вместе с благодарностью Сюзанна переживала и восхищение: Сальватор казался ей сияюще-прекрасным, и она без колебаний выразила свое восхищение если не в словах, то во взгляде.

Сальватор будто не замечал, какое впечатление он производит на девушку, и все так же строго повторил свой вопрос:

— Вы принимаете мое предложение, кузина?

— С чувством глубокой признательности, — отвечала мадемуазель де Вальженез взволнованным голосом, протягивая молодому человеку руки.

Тот поклонился и сделал было шаг к двери.

— Я сейчас же отправляюсь к метру Баратто составить документ, по которому вы станете наследницей миллионного состояния, мадемуазель. С завтрашнего дня вы сможете получить проценты за первое полугодие.

— Кузен! — умильным голосом остановила она его. — Конрад! Возможно ли, что вы меня ненавидите?

— Повторяю вам, мадемуазель, — холодно улыбнулся Сальватор, — я ни к кому не питаю ненависти.

— Возможно ли, Конрад, — продолжала Сюзанна, с нежностью взглядывая на Сальватора, — чтобы вы забыли: детство и юность мы прожили бок о бок, у нас есть общее прошлое, мы носим одно имя, наконец, в наших венах течет одна кровь?

— Я ничего не забыл, Сюзанна, — хмуро возразил Сальватор, — я даже помню, какое будущее нам прочили наши отцы; именно поэтому вы и видите меня сегодня у себя.

— Вы говорите правду, Конрад?

— Я никогда не лгу.

— В таком случае, вы полагаете, что сделали достаточно для племянницы вашего отца, обеспечив, даже столь щедро, как это делаете вы, лишь ее материальное благополучие? Я одна в целом свете, Конрад, одна с сегодняшнего дня. Нет у меня больше ни родных, ни друзей, никакой поддержки.

— Это Божья кара, Сюзанна, — строго проговорил молодой человек.

— О, вы не просто строги, вы жестоки.

— Неужели вам не в чем себя упрекнуть, Сюзанна?

— Ни в чем серьезном, Конрад. Если, конечно, вы не считаете серьезным проступком девичье кокетство или женские капризы.

— Скажите: это из кокетства или из каприза, — сурово спросил Конрад, — вы приложили руку к отвратительным козням, результатом которых явилось похищение молодой особы из вашего пансиона, произведенное на ваших глазах вашим братом и при вашем участии? Вы полагали, что Бог рано или поздно не накажет за такой каприз? И вот, Сюзанна, день расплаты настал, Бог наказывает вас тем, что оставляет одну, лишает всех родных, — наказание строгое, но заслуженное и, следовательно, справедливое.

Мадемуазель де Вальженез опустила голову; краска стыда залила ей щеки.

Спустя мгновение она медленно подняла глаза и, тщательно подбирая слова, сказала:

— Значит, вы, мой самый близкий, единственный мой родственник, отказываете мне не только в своей дружбе, но и в поддержке. А ведь я не закоренелая грешница, Конрад. В глубине души я добра и могла бы, вероятно, исправить с вашей помощью ужасную ошибку — что верно, то верно, — хотя у меня есть смягчающие обстоятельства, если не оправдание. Ведь причина — моя любовь к брату, подтолкнувшая меня к этому дурному поступку. Где сейчас та девушка? Я припаду к ее стопам, я испрошу у нее прощения. Она была нищей сиротой, я возьму ее с собой, предложу ей свою дружбу, стану ей сестрой, дам приданое, найду жениха. Чтобы искупить несколько лет зла, я готова всю оставшуюся жизнь творить добро. Но прошу вас об одной милости: поддержите меня, помогите мне!

— Слишком поздно! — оборвал ее Сальватор.

— Конрад! — продолжала настаивать Сюзанна. — Не будьте карающим архангелом. Я часто слышала о Сальваторе как о хорошем человеке. Не будьте так же строги, как Господь, ведь вы лишь одно из его созданий. Протяните руку той, что умоляет вас об этом, но не толкайте в пропасть. Если не можете одарить меня своей дружбой, прошу вас о сострадании, Конрад. Мы оба еще молоды, еще не все потеряно. Понаблюдайте за мной, подвергните меня испытанию, попытайтесь уличить меня в неправедном поступке, и если я обращу во благо ту страсть, с которой творила зло, вы увидите, Конрад, какой верной и искренней умеет быть женщина, знакомая до сих пор лишь со злом.

— Слишком поздно! — печально повторил Сальватор. — Я взял на себя роль врачевателя душ, Сюзанна; я лечу раны, которые каждую минуту наносит общество. Время, которое я провел с вами, украдено у моих больных. Позвольте мне вернуться к ним и забудьте, что видели меня.

— Нет! — властно вскричала Сюзанна. — Никто не сможет сказать, что я не употребила все возможные средства, чтобы вас убедить… Умоляю вас, Конрад: попытайтесь стать моим другом!

— Никогда! — с горечью произнес молодой человек.

— Ну хорошо, — пробормотала Сюзанна, едва сдержав досаду. — Однако раз вам заблагорассудилось назначить мне столь щедрое содержание, я бы хотела знать, какую цель вы преследуете, обязывая меня таким образом.

— Цель та, о которой я уже сказал, Сюзанна, — оставался непреклонным Сальватор. — Клянусь вам в том перед Богом. Я, вероятно, не совсем понимаю, что вы подразумеваете под обязательствами. Может быть, вы хотите получить деньги за год вперед?

— Я хочу покинуть Париж, — ответила Сюзанна. — И не только Париж — Европу. Я хочу пожить в одиночестве где-нибудь в Америке или Азии. Я страшусь света. Мне, стало быть, нужно все состояние, которое вы любезно предоставляете в мое распоряжение.

— Где бы вы ни находились, Сюзанна, вам неизменно будет выплачиваться ваше содержание. На этот счет можете быть совершенно спокойны.

— Нет, — с сомнением покачала головой Сюзанна. — Мне необходимо иметь все деньги при себе. Я хочу их увезти, чтобы никто не знал о том, какое место я выбрала своим прибежищем.

— Если я вас правильно понимаю, Сюзанна, вы просите весь свой капитал, то есть миллион?

— Вы ведь, кажется, сами сказали, что эти деньги находятся у господина Баратто?

— И готов это подтвердить, Сюзанна. Когда вы хотите получить деньги?

— Как можно раньше.

— Когда вы намерены ехать?

— Я бы уехала сегодня же, если бы это было возможно.

— Сегодня вы уже не успеете получить деньги.

— Сколько для этого необходимо времени?

— Сутки, не больше.

— Значит, завтра в это время, — спросила мадемуазель де Вальженез, и ее глаза засветились счастьем, — я смогу уехать с миллионом в кармане?

— Завтра в это время.

— О Конрад! — воскликнула Сюзанна в порыве счастья. — Почему мы не встретились в другое время! Какой бы женщиной я стала в ваших руках! Какой горячей любовью окружила бы я вас!

— Прощайте, кузина! — Сальватор не в силах был слушать далее. — Да простит вам Господь зло, которое вы причинили, да хранит он вас от зла, которое вы, возможно, намерены причинить.

Мадемуазель де Вальженез невольно вздрогнула.

— Прощайте, Конрад, — сказала она, не смея поднять на него глаза. — Желаю вам счастья: вы вполне заслуживаете его. Что бы ни случилось, я никогда не забуду, что за четверть часа, проведенные в вашем обществе, я снова стала честной и доброй.

Сальватор поклонился мадемуазель де Вальженез и отправился, как мы сказали в начале этой главы, к Камиллу де Розану.

— Сударь! — начал он, едва завидев американца. — Мне передали дома вашу карточку, и я, как только освободился, пришел узнать, чему обязан вашим визитом.

— Сударь! — отозвался Камилл. — Вас действительно зовут Конрад де Вальженез?

— Да, сударь.

— Вы, значит, приходитесь кузеном мадемуазель де Вальженез?

— Это так.

— Единственной целью моего визита было узнать от вас, единственного, насколько я слышал, законного наследника, о ваших намерениях в отношении мадемуазель Сюзанны.

— Я с удовольствием вам отвечу, сударь. Но прежде я хотел бы знать, на каком основании вы задаете мне этот вопрос. Вы ведете дела моей кузины, вы ее адвокат или советник? Что вас интересует? Ее права или мои чувства?

— И то и другое.

— В таком случае, сударь, вы ее родственник и ведете ее дела?

— Ни то ни другое. Я был близким другом Лоредана и считаю, что этого вполне достаточно, чтобы справиться о судьбе его сестры, ставшей отныне сиротой.

— Очень хорошо, сударь… Вы были другом господина де Вальженеза. Тогда почему вы обращаетесь ко мне, его смертельному врагу?

— Потому что я не знаю других его родственников, кроме вас.

— Значит, вы взываете к моему милосердию?

— Да, к вашему милосердию, если угодно.

— В таком случае, сударь, почему вы говорите со мной в подобном тоне? Почему вы так возбуждены, взволнованы, нервны? Тот, кто исполняет лишь свой долг, как вы в данную минуту, не смущается, как вы сейчас. Добрые дела совершаются спокойно. Что же с вами такое, сударь?

— Мы здесь встретились не затем, чтобы обсуждать мой характер.

— Безусловно, однако мы обсуждаем интересы лица, которое отсутствует. И делать это надлежит спокойно. Итак, в двух словах: о чем вы изволите спрашивать?

— Я вас спрашиваю, — перешел Камилл на резкий тон, — что вы намерены предпринять по отношению к мадемуазель де Вальженез?

— Имею честь вам заметить, сударь, что это наше дело — мое и кузины.

— Иными словами, вы отказываетесь отвечать на мой вопрос?

— Да, отказываюсь, хотя бы просто потому, что не хочу этого говорить.

— Поскольку я говорю от имени брата мадемуазель Сюзанны, я считаю ваш отказ бессердечным.

— Чего же вы хотите, сударь! Мое сердце сделано не из того же материала, что ваше.

— Я, сударь, откровенно изложил бы свою мысль, и если бы меня спросил мой друг, я не оставил бы его в неизвестности относительно судьбы несчастной сироты.

— Почему же, сударь, вы оставили в неизвестности Коломбана относительно судьбы несчастной Кармелиты? — сурово заметил Сальватор.

Американец побледнел и вздрогнул; он попытался уколоть собеседника, а получил настоящую пощечину.

— Каждый встречный будет бросать мне в лицо имя Коломбана! — в бешенстве вскричал он. — Ладно! Вы заплатите за всех, — продолжал он, угрожающе посмотрев на Сальватора. — Вы мне ответите!

Сальватор усмехнулся, как, должно быть, усмехается дуб, глядя на волнующийся тростник.

— Даст Бог, я вам отвечу! — прошептал он с гадливым видом, намекая на вызывающее поведение Камилла.

Тот, не владея собой, замахнулся было на гостя, как вдруг Сальватор с невозмутимым видом (как мы это видели не один раз на протяжении нашего повествования) перехватил руку Камилла и сдавил ее с такой силой, что американец попятился.

— Как видите, вы теряете самообладание, сударь, — заметил Сальватор, возвращаясь на место.

В этот самый момент вошел лакей с письмом, которое только что спешно доставил посыльный.

Камилл бросил было письмо на стол, но по настоянию лакея, снова взял его в руки и, попросив позволения у Сальватора, прочел следующее:

"Конрад только что был у меня. Мы напрасно его оклеветали. Это благородный и великодушный человек. Он дает мне миллион, что снимает с Вас необходимость предпринимать по отношению к нему какие бы то ни было действия. Поскорее соберите вещи: мы отправимся сначала в Гавр; выезжаем завтра в три часа.

Ваша Сюзанна".

— Передайте, что я согласен, — приказал Камилл лакею; он разорвал письмо и бросил клочки в камин. — Господин Конрад, — прибавил он, подняв голову и шагнув к Сальватору, — прошу меня простить за резкие слова: они объясняются лишь дружескими чувствами, которые я питал к Лоредану. Мадемуазель де Вальженез сообщает мне о том, что вы обошлись с ней по-братски. Мне остается лишь выразить вам сожаление по поводу своего поведения.

— Прощайте, сударь, — сурово ответил Сальватор. — А чтобы мой визит не оказался бесполезным, я позволю себе дать вам совет: постарайтесь не разбивать женские сердца. Не у всех такое ангельское смирение, как у Кармелиты.

Поклонившись Камиллу, Сальватор удалился, оставив молодого американца в большом смущении.

XVIIГОСПОДИН ТАРТЮФ

Архиепископы смертны; никому не придет в голову оспаривать это мнение. Во всяком случае, мы лишь передаем мысль, глубоко взволновавшую монсеньера Колетти в тот день, когда он узнал от г-на Рапта новость об опасной болезни архиепископа Парижского, г-на де Келена.

Как только г-н Рапт ушел, его преосвященство Колетти приказал запрягать лошадей и во весь опор помчался к доктору архиепископа. Врач подтвердил слова г-на Рапта, и монсеньер Колетти вернулся домой с ощущением невыразимого счастья.

В это самое время он мысленно и сформулировал мысль о том, что все архиепископы смертны. Скажи об этом г-н де Ла Палис, это вызвало бы всеобщий смех, однако в устах монсеньера Колетти мысль эта приобретала совсем невеселый оттенок смертного приговора.

Во время беспорядков, сопровождавших выборы, его преосвященство Колетти ходил сам и посылал в архиепископский дворец справиться о здоровье прелата по меньшей мере трижды в неделю.

Жар у монсеньера де Келена все поднимался, а с ним набирали силу и надежды монсеньера Колетти.

Так было и в тот день, когда, желая наградить г-на Рапта за его славную драгонаду на улицах Парижа, король сделал мужа Регины пэром Франции и бригадным генералом.

Монсеньер Колетти приказал отвезти себя к г-ну Рапту и, явившись под тем предлогом, что хотел поздравить графа, поинтересовался, получил ли тот новости из Рима относительно его назначения.

Папа еще не дал ответа.

Прошло несколько дней, и однажды утром, прибыв в Тюильри, его преосвященство Колетти, к своему величайшему удивлению и огорчению, увидал карету архиепископа, въезжавшего во двор одновременно с ним.

Он торопливо опустил стекло и, высунувшись в окно, долго всматривался в экипаж архиепископа, желая убедиться, что все это ему не мерещится.

Его высокопреосвященство де Келен тоже узнал карету монсеньера Колетти, и ему пришла в голову та же мысль. Он также высунулся в окно и заметил епископа в ту минуту, как тот его узнал.

При виде монсеньера Колетти его высокопреосвященство ничуть не огорчился, зато при виде монсеньера де Келена в добром здравии его преосвященство Колетти впал в глубокую печаль.

Так уж было угодно судьбе: sic fata voluerunt. Визит архиепископа в Тюильри означал крушение всех честолюбивых иллюзий монсеньера. Итак, с мыслью об архиепископстве приходилось расстаться или, во всяком случае, отложить ее до греческих календ.

Встретившись и обменявшись вопросами о самочувствии, оба прелата стали подниматься по лестнице, которая вела в королевские покои.

Их свидание было недолгим — для монсеньера Колетти, во всяком случае. Ведь он увидел собственными глазами, что его высокопреосвященство пышет здоровьем.

Он поспешил раскланяться с королем под тем предлогом, что его величеству необходимо, очевидно, переговорить с монсеньером де Келеном, и приказал срочно везти себя к графу Рапту.

Каким бы хорошим актером ни был новоиспеченный пэр Франции, ему огромного труда стоило скрыть досаду, когда он услышал о его преосвященстве Колетти. Тот заметил, как граф сдвинул брови, но не обиделся и не удивился. Он почтительно поклонился графу; тот неохотно ответил на его любезность.

Епископ сел и, прежде чем заговорить, стал выбирать, обдумывать и взвешивать слова. Господин Рапт молчал. Прошло несколько минут, а оба они так и не обменялись ни словом. Наконец Бордье, секретарь г-на Рапта, вошел с письмом в руке и передал его графу, после чего вышел из кабинета.

— Вот письмо, которое пришло как нельзя более кстати, — сказал пэр Франции, указывая епископу на штемпель.

— Письмо из Рима, — зардевшись от удовольствия, заметил монсеньер Колетти, так и пожирая глазами конверт.

— Да, ваше преосвященство, это письмо из Рима, — подтвердил граф. — И, судя по печати, — прибавил он, переворачивая конверт, — оно от его святейшества.

Епископ осенил себя крестным знамением, а г-н Рапт едва заметно усмехнулся.

— Вы позволите мне распечатать письмо от нашего святого отца? — спросил он.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин граф, — поспешил с ответом епископ.

Господин Рапт распечатал письмо и торопливо пробежал его глазами, в то время как монсеньер Колетти не сводил горящего взора со святого послания, находясь в лихорадочном возбуждении, словно преступник, которому читают приговор.

То ли письмо было длинное или непонятное, то ли пэр Франции решил доставить себе злобное удовольствие и помучить епископа, но он так долго был поглощен письмом, что его преосвященство Колетти счел себя вправе заметить ему это.

— У его святейшества неразборчивый почерк? — начал монсеньер Колетти.

— Нет, уверяю вас, — возразил граф Рапт, протягивая ему письмо. — Вот, прочтите сами.

Епископ с жадностью схватил его и пробежал в одно мгновение. Письмо было кратко, но весьма выразительно. Это был безусловный, ясный, простой, категорический отказ сделать что-либо для человека, чьи поступки, по мнению римского двора, давно требовали сурового наказания.

Монсеньер Колетти изменился в лице и вернул графу письмо со словами:

— Господин граф, не будет ли с моей стороны нескромностью попросить вас о поддержке в этом неприятном положении?

— Я вас не понимаю, монсеньер.

— Мне, по-видимому, оказали плохую услугу.

— Вполне возможно.

— Меня оклеветали.

— И это не исключено.

— Кто-то воспользовался доверием его святейшества и очернил меня в его глазах.

— Я тоже так думаю.

— Господин граф! Имею честь просить вас употребить все ваше влияние, а оно безгранично, и вернуть мне расположение его святейшества.

— Это невозможно, — сухо произнес пэр Франции.

— Нет ничего невозможного для человека ваших способностей, господин граф, — возразил епископ.

— Что бы ни случилось, человек моих способностей, монсеньер, никогда не ссорится с римским двором.

— Даже ради друга?

— Даже ради друга.

— Даже ради спасения невинного?

— Невинность несет собственное спасение в самой себе, ваше преосвященство.

— Итак, вы полагаете, — поднялся епископ, смерив графа полным ненависти взглядом, — что ничего не можете для меня сделать?

— Я не полагаю, монсеньер, я утверждаю.

— Словом, вы наотрез отказываетесь выступить моим посредником?

— Решительно отказываюсь, ваше преосвященство.

— Вы объявляете мне войну?

— Я ее не объявляю, но и не избегаю, монсеньер. Я принимаю ее и жду.

— До скорой встречи, господин граф! — бросил епископ, внезапно устремившись к выходу.

— Как вам будет угодно, ваше преосвященство, — улыбнулся граф.

— Ты сам этого захотел, — вместо прощания глухо пробормотал епископ, с угрозой взглянув на хозяина дома.

Он вышел, полный желчи и ненависти, мысленно выстраивая тысячи планов мести.

Приехав к себе, епископ уже знал, что делать. Он придумал, как отомстить врагу. Его преосвященство отправился в рабочий кабинет, взял в одном из ящиков стола бумагу и торопливо развернул.

Это было обещание графа Рапта, написанное за несколько часов до выборов. В нем он заверял, что, став министром, добьется назначения монсеньера Колетти архиепископом.

На губах его преосвященства мелькнула дьявольская ухмылка, когда он прочел документ. Если бы его увидел в эту минуту Гёте, он узнал бы в нем своего Мефистофеля. Монсеньер Колетти снова сложил письмо, сунул его в карман, сбежал по лестнице, вскочил в карету и приказал кучеру ехать в военное министерство, где несколько минут спустя он спросил маршала де Ламот-Удана.

Через несколько минут секретарь доложил, что маршал ждет его.

Маршалу де Ламот-Удану было далеко до дипломатической тонкости своего зятя, еще дальше ему было до лицемерия монсеньера Колетти. Однако вместо лицемерия и коварства он обладал другим качеством. Его способностью была откровенность; его сила заключалась в прямоте. Он знал епископа только как исповедника и духовника своей жены. Но о его политико-религиозных интригах, тайных кознях, скандально известных поступках он понятия не имел — настолько его прямодушие, широко распахнутое для добра, было наглухо закрыто для зла.

Итак, он принял епископа как священника, которому была доверена величайшая ценность — душевное спокойствие его жены. Маршал почтительно поклонился гостю и, подойдя к одному из кресел, жестом пригласил монсеньера сесть.

— Простите, господин маршал, — начал епископ, — что я отрываю вас от важных дел.

— Мне слишком редко выпадает возможность увидеться с вами, монсеньер, — отвечал маршал, — а потому я принимаю вас с радостью. Какому счастливому случаю я обязан честью принимать вас у себя?

— Господин маршал! — произнес епископ. — Я честный человек.

— Не сомневаюсь в этом, ваше преосвященство.

— Я никогда не делал зла и не хотел бы причинять его никому на свете.

— В этом я убежден.

— Все мои поступки подтверждают безупречность моей жизни.

— Вы исповедник моей супруги, ваше преосвященство. Мне нечего к этому прибавить.

— Я имел честь просить вас о встрече, господин маршал, именно потому, что я исповедую госпожу де Ламот-Удан.

— Слушаю вас, монсеньер.

— Что бы вы сказали, господин маршал, если бы вдруг узнали, что исповедник вашей добродетельной супруги — мерзкий негодяй без чести и совести, мошенник, замешанный в отвратительнейших беззакониях?

— Не понимаю вас, монсеньер.

— Что бы вы сказали, если бы ваш собеседник оказался последним из грешников, бесстыднейшим, опаснейшим из всех христиан?

— Я бы сказал ему, ваше преосвященство, что ему не место рядом с моей женой, а если бы он стал настаивать, я бы взял его за плечи и выставил вон.

— Так вот, господин маршал, если тот, о ком я вам говорю, и не отпетый негодяй, то его в этом обвиняют. Именно у вас, человека, воплощающего собой честность и порядочность, я и прошу справедливости.

— Если я вас правильно понимаю, монсеньер, вас обвиняют неизвестно в каких грехах, и вы обращаетесь ко мне в надежде, что я помогу исправить эту несправедливость. К несчастью, монсеньер, я ничем не могу помочь, о чем весьма сожалею. Если бы вы были офицером — другое дело. Но вы лицо духовное, и вам следует обратиться к министру культов.

— Вы меня не поняли, господин маршал.

— В таком случае, изложите свою мысль яснее.

— Меня обвинили, оболгали перед его святейшеством, и сделал это член вашей семьи.

— Кто же?

— Ваш зять.

— Граф Рапт?

— Да, господин маршал.

— Что общего может быть между графом Раптом и вами? Зачем ему клеветать на вас?

— Вам известно, господин маршал, какое всемогущее влияние оказывает духовенство на буржуа?

— Да, — пробормотал маршал де Ламот-Удан таким тоном, словно хотел сказать: "Увы, это мне известно слишком хорошо".

— Во время выборов, — продолжал епископ, — святые отцы широко воспользовались общественным доверием и употребили его на то, чтобы в Палату прошли кандидаты его величества. Один из таких священников, которому скорее безупречная репутация, нежели его истинные заслуги, дала возможность оказать немалое влияние на исход выборов в Париже, — это я, ваше превосходительство, ваш покорный, почтительный и преданный слуга…

— Однако я не вижу связи, — начал терять терпение маршал, — между клеветой, предметом которой вы явились, выборами и моим зятем.

— Связь самая что ни на есть тесная и прямая, господин маршал. Судите сами! Накануне выборов господин граф Рапт явился ко мне и предложил, в случае если я помогу ему одержать победу, сан архиепископа Парижского, если, конечно, болезнь его высокопреосвященства окажется смертельной, или любое другое свободное архиепископство в случае выздоровления господина де Келена.

— Фи! — с отвращением воскликнул маршал. — Какое омерзительное предложение, до чего отвратителен этот торг!

— Я именно так и подумал, господин маршал, — поторопился заверить епископ, — и даже позволил себе строго осудить господина графа.

— И правильно сделали! — выразил свое согласие маршал.

— Однако господин граф продолжал настаивать, — не умолкал епископ. — Он заметил, и не без основания, что такие талантливые и надежные люди, как он, редки, что у его величества много сильных врагов. Предлагая мне сан архиепископа, — с видом скромника прибавил монсеньер Колетти, — граф сказал, что преследует единственную цель: поднять религиозный дух, который ослабевает изо дня в день. Это собственные его слова, господин маршал.

— И что последовало за этим грубым предложением?

— Оно действительно грубое, господин маршал, но скорее по форме, нежели по сути. Ведь более чем верно другое: гидра свободы снова поднимает голову. Если мы не примем надлежащих мер, не пройдет и года, как с человеческой совестью будет покончено навсегда. Вот почему я был вынужден принять предложение господина графа.

— Если я правильно вас понял, — строго подытожил маршал, — мой зять взялся выхлопотать для вас сан архиепископа, а вы за это обещали сделать его депутатом?

— В интересах Церкви и государства — да, господин маршал.

— Ну что же, господин аббат, — вздохнул маршал, — когда вы вошли сюда, я не хуже вас знал, как относиться к моральным качествам графа Рапта…

— Не сомневаюсь, ваше превосходительство, — перебил его епископ.

— А когда вы отсюда выйдете, господин аббат, — продолжал маршал, — я буду знать, чего ждать от вас.

— Господин маршал! — возмутился было монсеньер Колетти.

— В чем дело? — спросил маршал свысока.

— Простите, ваше превосходительство, мое удивление, но, признаться, когда я сюда входил, я не ожидал, что такое может произойти.

— А что произойдет, господин аббат?

— Вашему превосходительству это известно не хуже меня. Если вы не захотите употребить все свое влияние на то, чтобы вернуть мне милость его святейшества папы римского, перед которым меня очернил господин граф Рапт, я буду вынужден обнародовать письменные доказательства, порочащие графа; не думаю, что господину маршалу будет приятно увидеть свое благородное имя скомпрометированным в столь тягостных обсуждениях.

— Изложите, пожалуйста, вашу мысль понятнее.

— Прочтите, ваше превосходительство, — предложил епископ, вынув из кармана письмо г-на Рапта и подавая его маршалу.

Читая письмо, старик побагровел.

— Возьмите, — брезгливо поморщился он и вернул письмо. — Теперь я вас отлично понимаю и вижу, зачем вы пришли.

Маршал отвернулся и позвонил.

— Ступайте, — сказал он, — и благодарите Бога за то, что на вас сутана и что мы в присутственном месте.

— Ваше превосходительство! — вознегодовал епископ.

— Молчать! — повелительно сказал маршал. — Выслушайте совет, чтобы извлечь хоть какую-то пользу из этого визита. Вам не следует больше исповедовать мою жену, — иными словами, чтобы ноги вашей никогда не было в особняке Ламот-Уданов, иначе вам грозит не несчастье, но бесчестье.

Монсеньер Колетти собирался было возразить, взор его метал молнии, щеки пылали огнем. Он хотел обрушить на маршала самые страшные проклятия, но в эту самую минуту вошел секретарь.

— Проводите монсеньера! — приказал маршал.

— Ты сам этого захотел, — выходя от маршала де Ламот-Удана, пробормотал монсеньер Колетта, точь-в-точь как это было, когда он покидал графа Рапта.

Только улыбка была еще более злобной, чем утром.

— К госпоже де Латурнель! — крикнул он своему кучеру.

Спустя четверть часа он уже сидел в будуаре маркизы;

г-жа де Латурнель уехала два часа тому назад и должна была вернуться с минуты на минуту.

Этого времени монсеньеру оказалось вполне довольно, чтобы составить план боевых действий.

Это был настоящий военный план. Ни один завоеватель никогда не изучал с большими терпением и изворотливостью подступы к городу. Насколько результат был предрешен, настолько трудное предстояло наступление. С какой стороны приступить к осаде? Какое оружие выбрать? Рассказать маркизе о сцене, разыгравшейся недавно у графа Рапта, представлялось невозможным: выбирая между графом и им, маркиза колебаться не станет. Епископ отлично это знал, как знал он и то, что честолюбие маркизы берет верх даже над ее набожностью.

Не мог он рассказать и о своей встрече с маршалом де Ламот-Уданом. Это означало бы восстановить против себя самого могущественного в данный момент члена семьи. Однако надо же было с чего-то начинать, и поскорее. Честолюбие может подождать, месть — никогда! А сердце епископа переполняла жажда мести.

Так он размышлял, когда вернулась маркиза.

— Не ожидала, ваше преосвященство, видеть вас сегодня, — приветствовала его маркиза. — Чему обязана этим удовольствием?

— Это почти прощальный визит, маркиза, — отозвался монсеньер Колетта; он встал и припал к руке старой святоши скорее с притворной нежностью, чем с искренним почтением.

— Как прощальный визит? — вскричала маркиза, на которую слова епископа произвели такое действие, словно ей сообщили о конце света.

— Увы, да, маркиза, — печально произнес епископ. — Я уезжаю или, во всяком случае, скоро уеду.

— Надолго? — испугалась г-жа де Латурнель.

— Кто может это сказать, дорогая маркиза! Навсегда, быть может. Разве человеку дано знать о времени возвращения?

— Однако вы ничего мне не говорили о своем отъезде.

— Я же вас знаю, дорогая маркиза; мне известно, с какой благожелательной нежностью вы ко мне относитесь. И я счел, что скрывать от вас эту новость до последней минуты — значит смягчить удар. Если я ошибался, прошу меня извинить.

— А что за причина вашего отъезда? — смущенно спросила г-жа де Латурнель. — И зачем вы едете?

— Причина, — слащаво начал епископ, — заключается в любви к ближнему, а цель — триумф веры.

— Вы отправляетесь с поручением?

— Да, маркиза.

— Далеко?

— В Китай.

Маркиза испуганно вскрикнула.

— Вы были правы, — с грустью заметила она, — может быть, вы уезжаете навсегда.

— Так надо, маркиза, — заявил епископ высокопарно, как Петр Пустынник, торжественно возгласивший: "Так хочет Бог!"

— Увы! — вздохнула г-жа де Латурнель.

— Не лишайте меня последних сил, дорогая маркиза, — притворяясь глубоко взволнованным, говорил епископ. — Я и без того с трудом сдерживаюсь при мысли о разлуке с такими истинно верующими, как вы.

— Когда вы едете, монсеньер? — приходя в необычайное возбуждение, спросила г-жа де Латурнель.

— Может быть, завтра, а скорее всего — послезавтра. Как я уже имел честь вам сказать, мой визит к вам — почти последний. Я говорю "почти", потому что у меня есть к вам некое поручение, и я уеду со спокойной душой, когда оно будет исполнено.

— Что вы имеете в виду, ваше преосвященство? Вы же знаете, что у вас нет более смиренной, более преданной прихожанки, чем я.

— Знаю, маркиза. Я докажу вам это, доверив провести переговоры огромной важности.

— Говорите, ваше преосвященство.

— Перед отъездом я обязан позаботиться о душах, которые Господь соблаговолил мне доверить.

— О да! — прошептала маркиза.

— Я не хочу сказать, что на свете мало честных людей, которые могут направлять моих овечек, — продолжал епископ, — но есть такие души, что перед тем или иным указанным мною правилом поведения как источником их будущего спасения почувствуют неуверенность, смутятся, забеспокоятся из-за отсутствия своего привычного пастыря; из этой верной паствы я, естественно, выделил прежде всего самую верную овечку: я подумал о вас, маркиза.

— Я всегда знала, что вы не оставите меня своими милостями и заботами, ваше преосвященство.

— Я прилежно трудился, чтобы найти себе замену, и остановил свой выбор на человеке, которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не по душе, вы только скажите, маркиза. Я хочу рекомендовать вам человека благочестивого и весьма почтенного: аббата Букмона!

— Вы не могли бы сделать лучшего выбора, монсеньер. Аббат Букмон — один из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.

Ее комплимент, казалось, не очень порадовал монсеньера Колетти: сам он не знал себе равных в добродетели.

Он продолжал:

— Итак, маркиза, вы согласны, чтобы вашим духовником стал господин аббат Букмон?

— От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас благодарю за то, что вы так мудро решили судьбу вашей покорной слуги.

— Есть одно лицо, маркиза, которому мой выбор может понравиться меньше, чем вам.

— О ком вы говорите?

— О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько недель как ее вера слабеет, становится бездеятельной. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой пропасти. Бог знает, кто сможет ее спасти!

— Я попытаюсь это сделать, ваше преосвященство, хотя, скажу вам правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только чудо могло бы ее спасти. Но я готова употребить все свое влияние, и, если потерплю неудачу, поверьте, монсеньер, это произойдет не от недостатка преданности нашей святой вере.

— Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше внимание на то, что эта душа находится в прискорбном состоянии, то потому что знаю, как вы преданы нашей святой матери Церкви. И я дам вам возможность еще раз доказать мне это, поручив вам одно весьма деликатное дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и говорите, как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да простит Господь эту грешницу! Но есть еще одно лицо, чьим большим доверием вы пользуетесь. Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.

— Вы говорите о княгине Рине, монсеньер?

— Да, я действительно хотел побеседовать о супруге маршала де Ламот-Удана. Я уже два дня с ней не виделся, но в последнюю нашу встречу она была так бледна, немощна, слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.

— Княгиня очень тяжело больна, вы правы, ваше преосвященство. Она отказывается от докторов.

— Знаю. Могу сказать, не боясь ошибиться, что очень скоро душа княгини оставит свою земную оболочку. Но состояние ее души ужасно меня беспокоит! Кому доверить ее в эту ответственную минуту? Кроме вас, маркиза, все окружающие ее люди лишь разрушают то, что мы сделали ради ее спасения. Так как она не может оказать сопротивления, у нее нет воли, нет сил, на нее любой может оказать давление, и как знать, что злые люди способны сделать с несчастным созданием?

— Никто не имеет над княгиней власти, — возразила маркиза де Латурнель. — Ее безразличие и слабость являются гарантией ее спасения; она повторит и исполнит все, что от нее потребуют.

— Да, маркиза, возможно, вы могли бы на нее повлиять. Пожалуй, я бы тоже мог. Но раз она, как вы говорите, повторит и исполнит все, что от нее потребуют, значит она способна и на зло, если подвернется дурной советчик.

— Кто осмелится на такую наглость, вернее, на такую низость? — удивилась маркиза.

— Тот, кто имеет большее влияние на ее разум, тот, в чьем присутствии ее совесть приходит в сильнейшее смущение, — словом, ее муж, маршал де Ламот-Удан.

— Но мой брат никогда и не думал оказывать влияние на настроения жены!

— Перестаньте заблуждаться, маркиза, ведь он ее мучает, оказывает на нее давление, бросает в ее душу семена своего безбожия. Бедняжка получила тысячи ран. Поверьте: если мы не примем меры, он покончит с ее благочестием.

— Если бы мне об этом сказал кто-нибудь другой, ваше преосвященство, я бы ему не поверила.

— Если бы об этом не сказал сам маршал, я тоже этому не поверил бы… Я только что был у него, и в пылу разговора, когда он излагал мне свои убеждения, я поймал его на несправедливости; но это было только начало спора. А знаете, чем он закончился? После нескольких неслыханных выражений, которые и представить-то невозможно в устах приличного человека, он мне категорически запретил — этому трудно поверить! — быть впредь духовником княгини.

— Боже правый! — ужаснулась маркиза.

— Вы дрожите, маркиза?

— Эта новость наполняет мое сердце страданием, — отвечала святоша.

— Вам предстоит прекрасная миссия, дорогая маркиза: речь идет о том, чтобы вырвать эту душу из-под его ярма! Вы должны спасти, чего бы это ни стоило, даже ценой собственной жизни, гибнущее существо. Я рассчитывал на вас, дорогая моя кающаяся грешница, и смею надеяться, что не ошибся?

— Ваше преосвященство! — в неистовом возбуждении воскликнула маркиза. — Через четверть часа я увижусь с маршалом, а через час уже приведу его к согласию; он будет раскаиваться и попросит прощения. Это так же верно, как то, что я верю в Бога!

— Вы не понимаете меня, маркиза, — начиная терять терпение, продолжал епископ. — Речь идет не о маршале, и, между нами говоря, умоляю вас не только не сообщать ему о том, что здесь произошло, но даже ни словом не намекать на это. Мне не нужны извинения маршала. Я давно знаю, как относиться к тщете человеческих страстей. Я уезжаю, а перед отъездом прощаю его!

— Святой человек! — взволнованно прошептала маркиза, и ее глаза подернулись слезой.

— Все, чего я от вас прошу, — продолжал монсеньер Колетта, — это иметь перед моим отъездом уверенность в том, что несчастное создание остается в хороших руках. Иными словами, я вас умоляю, дорогая маркиза, отправиться, не теряя ни минуты, к супруге маршала де Ламот-Удана и уговорить ее, чтобы вместо меня ее исповедником стал достойный аббат Букмон. Я буду иметь удовольствие увидеться с ним сегодня вечером и передать свои секретные указания по этому поводу.

— Не пройдет и часа, ваше преосвященство, как аббат Букмон будет принят княгиней Риной в качестве духовника, — пообещала маркиза. — Это было бы сделано и через четверть часа, если бы я сейчас не ждала достойного аббата с визитом.

Не успела она договорить, как в будуар вошла камеристка и доложила о приходе аббата Букмона.

— Пригласите господина аббата, — торжествующе произнесла маркиза.

Камеристка вошла и сейчас же вернулась в сопровождении аббата Букмона.

Его немедленно ввели в курс дела, сообщив, что монсеньер уезжает и супруга маршала де Ламот-Удана остается без исповедника.

Аббат Букмон, не смевший и надеяться, что его изберут для такой высокой цели, не сдержал радости при этом известии. Стать своим человеком в знатном семействе, в роскошном особняке Ламот-Уданов! Быть домашним священником в этой известной семье — да об этом можно было только мечтать! Достойный аббат и помыслить о таком не смел, он был потрясен, узнав, какое счастье свалилось ему на голову.

Маркиза де Латурнель попросила у двух священников позволения удалиться ненадолго в туалетную комнату и оставила их наедине.

— Господин аббат! — приступил к делу епископ. — Я обещал вам предоставить при первом же удобном случае средство проявить себя. Вот вам подходящий случай! А средство у вас в руках.

— Ваше преосвященство! — вскричал аббат. — Вы можете быть уверены в вечной признательности вашего преданного слуги.

— В сложившихся обстоятельствах мне действительно нужна ваша преданность, господин аббат, и не ради меня самого, а ради нашей святой веры. Я уступаю вам свое место судии и смею надеяться, что вы будете действовать так, как поступил бы я сам.

Эти слова, произнесенные в несколько торжественном тоне, пробудили смутное подозрение в душе аббата Букмона, которому и без того свойственна была инстинктивная недоверчивость.

Он поднял на епископа глаза, и в его взгляде ясно читалось: "Куда, черт побери, он клонит? Надо держаться настороже".

Епископ, не менее осторожный, чем его собеседник, догадался о его сомнениях и поспешил их развеять.

— Вы большой грешник, господин аббат, — заметил он. — Предлагая вам почетную должность, я даю вам возможность искупить ваши самые тяжкие грехи. Быть духовным наставником госпожи де Ламот-Удан — богоугодное и плодотворнейшее дело. Следовательно, чем больше вы будете стараться, тем больше это будет вам же на пользу. Через три дня я уезжаю. Для всех я отправляюсь в Китай, но только вы будете знать правду: я еду в Рим. Именно туда вы станете отправлять мне письма, в которых со всеми возможными подробностями вы должны описывать свои впечатления о состоянии души уважаемой госпожи де Ламот-Удан, а также как обстоят дела.

— Ваше преосвященство! — вставил аббат. — Каким образом я должен оказывать влияние на состояние ее духа? Я имею честь знать госпожу де Ламот-Удан лишь понаслышке, и мне, возможно, окажется трудно действовать в нужном вам направлении.

— Господин аббат! Посмотрите мне в глаза! — приказал епископ.

Аббат поднял голову. Однако, как он ни старался, заставить себя смотреть прямо не смог.

— Верны вы мне в душе или нет, для меня не имеет значения, господин аббат, — строго произнес монсеньер Колетти. — Я давно привык к людской неблагодарности. Для меня важно, чтобы вы проявляли эту верность в поступках, были глухи и слепы, исполняли мою волю, служили инструментом моих замыслов. Чувствуете ли вы в себе достаточно мужества, несмотря на ваше честолюбие, — а оно у вас велико! — послушно мне повиноваться? Заметьте, что это выгодно и вам, так как ваши грехи будут отпущены только с этим условием.

Аббат открыл было рот.

Епископ остановил его:

— Подумайте, прежде чем отвечать; прикиньте-ка, за какое дело вы беретесь, и соглашайтесь только в том случае, если уверены, что в силах сдержать свое обещание.

— Я пойду, куда вы прикажете, монсеньер, и сделаю, что вы пожелаете, — уверенно заявил аббат Букмон после недолгого размышления.

— Хорошо, — поднялся епископ. — Когда поговорите с супругой маршала де Ламот-Удана, заезжайте ко мне; я дам вам необходимые указания.

— Клянусь исполнить их в точности, так что вы останетесь довольны, ваше преосвященство, — с поклоном обещал аббат.

В это мгновение маркиза вернулась и, почтительно распрощавшись с епископом, повела аббата к г-же де Ламот-Удан.

XVIIIГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛИ ВСТРЕЧАЮТСЯ С КНЯГИНЕЙ РИНОЙ ТАМ ЖЕ,ГДЕ С НЕЙ РАССТАЛИСЬ

Вы помните или, во всяком случае, мы нижайше просим вас вспомнить, дорогие читатели, пленительную черкешенку, едва упоминавшуюся нами и еще меньше виденную вами, — княгиню Рину Чувадьевскую, супругу маршала де Ламот-Удана? Лениво растянувшись в полумраке на мягких подушках своей оттоманки, она проводила свою жизнь в мечтаниях, по примеру пери питаясь вареньем из лепестков роз и машинально перебирая ароматные бусины четок.

На голубом парижском небосводе, где ее супруг, маршал де Ламот-Удан, был одной из самых ярких планет, княгиня Чувадьевская была едва заметна как звезда, нежная, неясная, мерцающая, укрывшаяся за тучи, почти всегда невидимая для невооруженного взгляда парижан.

В свете о ней поговаривали давно, со времени ее приезда, но так, как говорят о жителях фантастических стран, о виллисах и эльфах, джиннах и домовых.

Сколько бы ни искали с ней встречи, увидеть ее нигде не удавалось, даже мельком. О ее существовании приходилось лишь догадываться.

О ней ходили тысячи нелепых слухов, все горячо спорили об истинной причине ее затворничества; но эти россказни, лишенные основания и не имевшие ничего общего с истиной, выдумывались для забавы злоязычными и завистливыми завсегдатаями гостиных. Поспешим сообщить, что отзвук этих злых толков не доходил даже до порога безмолвного дворца, в котором жила княгиня, уединившаяся, или, точнее, погребенная в своем будуаре; она не выходила ни прогуляться, ни подышать свежим воздухом.

Так как она не говорила и не делала ничего, что могло бы броситься другим в глаза, она не слышала и того, что говорили о ней.

Принимала княгиня всего несколько человек: мужа, дочь, маркизу де Латурнель, своего исповедника монсеньера Колетти и г-на Рапта. Впрочем, граф заходил к ней все реже.

Не считая этих визитов, она жила в полном уединении, как одинокое растение в окружении нескольких отдаленных кустов, ничего не получая от них и не озаряя их благотворным светом, не источая целительного аромата, не согревая живительным дыханием. Казалось, она никогда не заглядывает в собственную душу, не озирается по сторонам, а лишь равнодушно скользит взглядом по поверхности.

Глаза ее, как и внутренний взор, то есть мысль, преодолевая бескрайние пространства, казалось, погружаются в некие высшие сферы, где она видит далекую цель, незримую для других. Она с презрением забывала землю, расправляла свои крылья и устремлялась Бог знает куда: выше неба, высоко-высоко над землей!

Словом, княгиня воплощала собой безразличие, вялость, мечтательность, созерцательность. Она всегда жила своими мечтами и с ними же ежечасно готовилась умереть. Ничто не удерживало ее в этом мире, и все влекло в мир иной. Господь мог бы призвать ее к себе в любую минуту, и она ответила бы на этот призыв — ведь была она к этому готова уже давно, — как траппер из куперовских "Могикан" перед смертью: "Вот я, Господи! Что тебе от меня угодно?"

Кроме того, наши дорогие читатели соблаговолят припомнить, что юная, благородная и обворожительная княжна, ведущая свой стариннейший род от древних ханов, стала женой маршала де Ламот-Удана, почти не ведая того сама: никто не спросил ее согласия, это произошло единственно по воле российского императора и императора французов; читатели поймут, что маршал де Ламот-Удан, состарившийся до срока под обжигающим солнцем сражений, имел мало общего с героем сладких грез страстной юной девушки.

Но тогдашние боги так захотели.

Мы возвращаемся ко всем этим подробностям, так как из-за обширных размеров нашей книги некоторые персонажи, исчезая на время из виду наших читателей, могут стереться у них из памяти.

Итак, вот что представляла собой княгиня Рина, когда граф Рапт впервые предстал перед ней.

Граф Рапт, молодой и красивый, с той дерзостью во взгляде, которую женщина могла принять за страсть, сумел освежить ее иссушенную душу и заронить в нее надежду.

Княгине почудилось было, что это любовь, земля обетованная для всякой женщины, и она с радостью пустилась в любовное странствие. Но на полпути она спохватилась, вдруг осознав, какого попутчика себе избрала. Скоро ей открылись гордыня, честолюбие, холодность, эгоизм графа. Господин Рапт стал для нее вторым супругом — не таким добрым, благородным, снисходительным, как первый, но куда более тираническим.

Рождение Регины на мгновение осветило ее обратившееся в прах сердце. Но это длилось так же недолго, как вспышка молнии. Едва маршал де Ламот-Удан коснулся губами новорожденной, как мать содрогнулась всем своим существом. Вся ее душа возмутилась, и с этой минуты она почувствовала к несчастной Регине если и не отвращение, то равнодушие.

Рождение Пчелки спустя несколько лет произвело на нее такое же действие. Ее сердце отныне оказалось закрыто для всех.

Вот в чем заключалась истинная причина ее одиночества. Это был затянувшийся акт покаяния, молчаливого, тайного, безропотного.

Единственным доверенным лицом этой страждущей души был монсеньер Колетги. Только ему она открыла свои прегрешения, только он понял ее молчаливое страдание.

Дабы стало понятно, что она дошла до последней черты безразличия, нам будет достаточно поведать нашим читателям, что она лишь внутренне содрогнулась, узнав о браке дочери с графом Раптом, но даже не попыталась оспаривать доводы, приводимые им в оправдание этого чудовищного преступления.

В ее смирении было нечто от мусульманского фатализма.

С этой минуты она, не говоря ни слова, не издав ни единого жалобного стона, стала чахнуть с каждым днем.

Она почувствовала приближение смерти, и мысль о близкой кончине произвела на нее только одно действие — заставила вспомнить о прожитых годах.

Так обстояли дела, когда маршал де Ламот-Удан отказал от дома монсеньеру Колетти. Княгиня была еще совсем молодой, когда прекрасные черные волосы стали седыми; ее лоб, щеки, подбородок — все ее лицо было так же бело, как и волосы, и напоминало предсмертную маску.

Не слыша ее жалоб, никто о ней не беспокоился, если не считать Регину, дважды посылавшую к ней своего врача. Однако княгиня упорно отказывалась его принимать. Что за недуг ее снедал? Никто никогда об этом не говорил, так как это для всех было неведомо. Воспользуемся для его обозначения словом хотя и из разговорного языка, но очень выразительным: княгиня сохла. Она была похожа на здание, которое без видимой причины разрушается от кровли до фундамента, на африканскую пальму, которая постепенно чахнет без живительной влаги или свежего воздуха.

Пребывая в таком состоянии, княгиня Рина, казалось, уже не принадлежала земной жизни, и хотела она от своих последних дней только одного: дожить или, вернее, умереть спокойно.

Но маркиза де Латурнель, а если точнее сказать, — его преосвященство Колетти решил иначе.

После того как прелат был изгнан из особняка Ламот-Уданов и оказался вынужден предложить себе замену, монсеньер Колетти по примеру парфян пустил, убегая, стрелу: маркиза явилась к княгине в сопровождении аббата Букмона. Госпожа де Ламот-Удан трижды отказывалась ее принять, оправдываясь тем, что не хочет прерывать молитву. Но маркиза была не из тех, кто отступает без боя. Указав аббату на кресло и усаживаясь сама, она сказала камеристке:

— Хорошо, я подожду, пока княгиня кончит молиться.

Несчастной княгине пришлось в конце концов, несмотря на свое нежелание, принять маркизу и ее спутника.

— Я пришла сообщить вам весьма печальное известие, — начала маркиза жалобным тоном.

Княгиня, полулежавшая на оттоманке, даже не повернула головы.

Маркиза продолжала:

— Должно быть, эта весть вас огорчит, дорогая сестра.

Княгиня не шевельнулась.

— Его преосвященство Колетти покидает Францию, — продолжала огорченная святоша, — он отправляется в Китай.

Княгиня встретила это печальное известие так же невозмутимо, словно услышала от первого встречного: "Погода скоро изменится".

— Я думаю, вы разделяете скорбь всех истинно верующих, узнав, что этот святой человек покидает нас, возможно, навсегда. Ведь в этих диких китайских краях бедный мученик каждую секунду будет рисковать жизнью.

Княгиня молчала. Она лишь повела головой, но уж очень равнодушно.

— В своей отеческой заботе, — продолжала маркиза, не отвлекаясь от темы, — его преосвященство Колетта подумал, что вам будет как никогда нужна его поддержка, что ее-то как раз вам и будет недоставать.

В это мгновение княгиня взялась за четки и стала перебирать их в лихорадочном возбуждении. Казалось, она хотела переложить нетерпение, вызванное этим разговором, на первый попавшийся под руку предмет.

— Монсеньер Колетти, — бесстрашно продолжала г-жа де Латурнель, — сам выбрал того, кто должен его сменить. Имею честь представить вам господина аббата Букмона, который во всех отношениях является достойным преемником покидающего нас святого человека.

Аббат Букмон встал и поклонился княгине со всей угодливостью, на какую был способен; однако труд его был напрасен: безразличная ко всему, черкешенка лишь снова без всякого выражения повела головой.

Маркиза взглянула на своего спутника и кивнула в сторону княгини с таким видом, словно хотела сказать: "Только посмотрите на эту идиотку!"

Аббат набожно возвел глаза к небу, словно отвечая: "Да сжалится над нею Господь!", и после этого благочестивого ходатайства снова сел, полагая, что ни к чему стоять, раз княгиня этого все равно не видит.

Зато маркиза покраснела от нетерпения, она шагнула к оттоманке и, сев в ногах у княгини, заглянула ей в лицо.

Затем она поманила пальцем аббата Букмона, тот снова встал и подошел к ней.

— Вот, — проговорила г-жа де Латурнель и подтолкнула священника к оттоманке, — это господин аббат Букмон; соблаговолите ответить, княгиня, согласны ли вы на то, чтобы он стал вашим исповедником.

Черкешенка медленно открыла глаза и в двух шагах от своего лица вместо непорочного ангела из своих снов увидала господина в черном, похожего на пришедшего за ней могильщика.

Она вздрогнула, потом вгляделась в аббата и улыбнулась. Но сколько горечи было в этой невеселой улыбке, казалось, говорившей: "Даже смерть не так безобразна!"

Она продолжала молчать.

— Да или нет, княгиня?! — потеряв терпение, вскричала маркиза. — Вы принимаете господина аббата Букмона вместо монсеньера Колетта?

— Да, — глухо пробормотала княгиня, всем своим видом будто говоря: "Я приму все, что пожелаете, лишь бы вы оба убрались и дали мне спокойно умереть".

Маркиза просияла. Аббат Букмон счел, что настало время привлечь словом внимание княгини, не реагировавшей на его пантомиму. Он затянул нудную проповедь; княгиня терпеливо выслушала ее от начала до конца, потому, вероятно, что пропускала слова аббата мимо ушей: она, по обыкновению, слышала лишь похоронную песнь, звучащую у нее в душе. Маркиза де Латурнель сказала "Аминь", набожно перекрестилась и подступила к княгине еще ближе, в то время как аббат Букмон отошел в сторонку.

— Ваша судьба, — произнесла маркиза, искоса поглядывая на умирающую, — находится отныне в руках господина аббата. Когда я говорю "ваша судьба", я подразумеваю всех членов вашей семьи. Вы носите славное имя тех, кого веками прославляли истинные христиане. Итак, речь идет о том, — все мы смертны! — чтобы с благоговением перебрать в памяти все свои поступки и решить, нет ли в нашем прошлом чего-нибудь такого, что после нас могло бы бросить нежелательную тень на безупречный герб предков. Господин аббат Букмон — человек добродетельный; ему доверена в вашем лице незапятнанная слава семьи. Соблаговолите, княгиня, перед тем как отправитесь в последний путь, поблагодарить господина аббата Букмона за преданность, которую он выказывает, берясь за столь трудное дело…

— Спасибо, — только и прошептала княгиня, не поворачивая головы.

— …и назначить день для беседы с ним, — с раздражением продолжала маркиза.

— Завтра, — с прежним безразличием отвечала г-жа де Ламот-Удан.

— Идемте, господин аббат, — пригласила г-жа де Латурнель г-на Букмона, и на лице у нее от злости выступили красные пятна. — А в ожидании, пока госпожа княгиня выразит вам благодарность, которой вы заслуживаете, позвольте мне сделать это от ее имени.

Она знаком приказала аббату следовать за ней, коротко и сухо бросив на прощание:

— Прощайте, княгиня.

— Прощайте, — равнодушно отозвалась та.

Подвинув к себе хрустальный бокал, она опустила в него позолоченную серебряную ложку и принялась за варенье из лепестков розы.

XIXПАРФЯНСКАЯ СТРЕЛА

Вечером того же дня, как помнят читатели, прелат-итальянец назначил у себя встречу с аббатом Букмоном.

Епископ готовился к отъезду.

— Ступайте в мой кабинет, — сказал он аббату, — я вас догоню.

Аббат повиновался.

Монсеньер Колетти обратился к своему лакею:

— Лицо, которое я вызывал, находится в моей молельне?

— Да, ваше преосвященство, — ответил лакей.

— Хорошо. Кроме маркизы де Латурнель, меня ни для кого нет дома.

Слуга поклонился.

Монсеньер отправился в молельню.

Там стоял в углу худой и бледный человек из-за длинных волос похожий — и это, очевидно, ему льстило — на Базиля из "Женитьбы Фигаро" или на пьеро из пантомимы.

Должно быть, наши читатели уже забыли этого персонажа, но мы в двух словах освежим их память. Это был любимчик женщины, сдававшей внаем стулья, а также один из шпионов г-на Жакаля, по прозвищу Овсюг; он чудом избежал гибели во время беспорядков на улице Сен-Дени и со славой вернулся в отчий дом на Иерусалимской улице.

Читатели, без сомнения, удивятся, встретив этого висельника в доме нашего итальянца-иезуита. Однако если им будет угодно последовать за нами в молельню, они скоро поймут все сами.

При виде монсеньера Колетти Овсюг молитвенно сложил руки на груди.

— Ну как? — спросил итальянец. — Что-нибудь удалось найти? Говорите коротко и тихо.

— Результат прекрасный, монсеньер, да и искать долго не пришлось: это два самых больших интригана во всем христианском мире.

— Откуда они?

— Они из тех же мест, что и я, ваше преосвященство.

— А откуда родом вы?

— Из Лотарингии.

— Неужели?

— Да, а вы знаете поговорку: "Лотарингец продаст и Бога и ближнего".

— Это, должно быть, лестно и для вас и для этих двоих. А где они получили образование?

— В нансийской семинарии. Правда, аббата оттуда выгнали.

— За что?

— Вашему преосвященству достаточно будет сказать, что вы знаете причину, и он не станет настаивать на объяснении, в этом я убежден.

— А его брат?

— Этот — другое дело. О нем я знаю немало подробностей. Король Станислав, будучи покровителем небольшой церкви в окрестностях Нанси, подарил ей изображение Христа кисти Ван Дейка. Со временем викарии этой церкви позабыли о ценности этого Христа, зато Букмон-живописец знал ее очень хорошо. Он попросил разрешения снять с картины копию. После того как копия была готова, он подменил оригинал и продал его за семь тысяч франков антверпенскому музею. Дело получило огласку и, конечно, для художника закончилось бы крупными неприятностями, но аббат, уже приобщившийся к Сент-Ашёлю, добился поддержки от настоятеля. Дело замяли, но если его снова вытащит на свет человек вашего положения, виновнику не поздоровится.

— Хорошо. Я слышал, что они живут под вымышленными именами. Вам об этом что-нибудь известно?

— Совершенно верно. Их настоящая фамилия — Маду, а не Букмоны.

— Как они жили, с тех пор как уехали из Нанси?

— В материальном отношении — довольно хорошо, в нравственном — ужасно. Дурачили людей, а когда дураков не встречали, брали в долг. Если вам угодно дать мне еще сутки, я смогу представить вам более точные сведения.

— Ни к чему, я сегодня вечером уезжаю. Кроме того, я знаю все, что хотел знать.

Он вынул из кошелька пять луидоров.

— Вот задаток, — сказал он, вручая деньги Овсюгу. — Возможно, вы получите письменные приказания без подписи. Каждый из таких приказов будет сопровождаться небольшой суммой, чтобы вознаградить вас за труды. Отправляйте ответы на эти запросы до востребования в Рим.

Я узнаю ваши письма по трем значкам "X" на конверте.

Овсюг поклонился с таким видом, точно хотел сказать: "Пока все?"

Монсеньер Колетти понял его.

— Глаз не спускайте с наших двух друзей. Держитесь наготове, чтобы в любую минуту дать мне сведения, которые я от вас потребую. Ступайте.

Овсюг, пятясь, вышел.

Монсеньер Колетти подождал, пока закроется дверь, помолчал, подумал и наконец сказал:

— Ну, теперь к другому!

Он вышел из молельни, прошел через гостиную и отворил дверь в кабинет.

Он нашел там аббата Букмона. Тот устроился в большом кресле и, глядя в потолок, вертел большими пальцами.

— Итак, господин аббат, можете ли вы мне сказать, — спросил он, — как вас приняла госпожа де Ламот-Удан?

— Княгиня, кажется, согласилась, чтобы я стал ее исповедником, — отвечал аббат.

— Что значит "кажется"? — удивился иезуит.

— Княгиня не слишком разговорчива, — продолжал аббат. — Ваше преосвященство должны это знать. Я не могу точно сказать, какое впечатление у нее сложилось обо мне, вот почему я вам и ответил, что, кажется, княгиня согласилась.

— Вы закрепились в их доме?

— По мнению госпожи маркизы де Латурнель — да.

— Тогда таково должно быть и ваше мнение. Не будем больше к этому возвращаться. Я вас пригласил затем, чтобы дать указания, как вы должны себя держать с госпожой де Ламот-Удан.

— Я жду ваших приказаний, монсеньер.

— Прежде чем приступить к делу, скажу два слова о средствах, которые я имею в своем распоряжении, чтобы успокоить вашу совесть, — на тот маловероятный случай, что она вас беспокоит, — и развеять всякие сомнения в необходимости быть полностью мне преданным. Вас выгнали из нансийской семинарии. Я знаю почему. Это то, что касается вас. Что же до вашего брата, то, как вам известно, в Антверпене имеется некий Христос кисти Ван Дейка…

— Ваше преосвященство! — покраснев, перебил его аббат Букмон. — Зачем предполагать, что вам придется прибегать к угрозам? Вы и так можете делать все, что пожелаете, с вашими нижайшими слугами.

— Я этого и не предполагаю. У меня все карты на руках, я хороший игрок! Я раскрываю свои карты, только и всего.

Аббат поджал губы, и стало слышно, как он скрипнул зубами. Он опустил глаза, но прелат успел заметить в них сверкнувший злой огонек.

Монсеньер Колетти выждал, пока аббат придет в себя.

— Ну вот, — сказал иезуит, — теперь, когда мы договорились, выслушайте меня. Жена маршала де Ламот-Удана при смерти. Вам не придется долго быть ее духовником. Но при старании и умении минуты стоят дней, а дни — лет.

— Я слушаю, монсеньер.

— Когда вы услышите исповедь княгини, вам станут понятны некоторые мои указания, хотя сейчас они могут показаться вам неясными.

— Я постараюсь понять, — пообещал аббат Букмон с улыбкой.

— Супруга маршала совершила оплошность, — продолжал прелат. — И это оплошность такого рода и такой важности, что, если она не получит на земле прощение лица, которое она оскорбила, я сильно сомневаюсь, получит ли она его на небесах. Вот что я вам поручаю ей доказать.

— Но, монсеньер, мне следовало бы знать, какого рода этот грех, чтобы внушить необходимость земного прощения.

— Вы это узнаете, когда княгиня вам все расскажет.

— Я бы хотел иметь время подготовить свои доводы.

— Представьте, к примеру, один из тех грехов, для прощения которого некогда потребовалось слово самого Иисуса Христа!

— Прелюбодеяние? — осмелился предположить аббат.

— Прошу заметить: я этого слова не произносил, — сказал итальянец. — Но если бы это было именно прелюбодеяние, вы полагаете, княгиня получит прощение Небес, не добившись его прежде от мужа?

Аббат невольно вздрогнул: он смутно понимал, куда клонит итальянец и, как бы ни был он сам порочен, флорентийская месть епископа его пугала.

Вероятно, ему был бы понятнее и меньше пугал бы его яд Медичи и Борджа.

Однако каким бы чудовищным ни представлялось ему поручение, он даже не подумал сделать хоть малейшее замечание: он чувствовал себя зайцем в когтях тигра.

— Ну, вы готовы за это взяться? — спросил итальянец.

— С удовольствием, ваше преосвященство, но я бы хотел понять…

— Понять? А зачем? Разве вы так уж давно приняты в святой орден, что забыли первую заповедь: "Perinde ас cadaver"? Повинуйтесь без возражений, не задумываясь, слепо, повинуйтесь, как мертвец!

— Я обязуюсь, — торжественно произнес аббат при упоминании о законах ордена, — точно исполнить поручение, которое вы мне доверяете, и повиноваться заповеди "perinde ас cadaver".

— Вот это хорошо! — сказал монсеньер Колетти.

Он подошел к секретеру и достал оттуда небольшой туго набитый сафьяновый бумажник.

— Я знаю, что вы крайне бедны, — заметил прелат. — Исполняя мои приказания, вы, возможно, войдете в непредвиденные расходы. Я беру их все на свой счет. А когда мое поручение будет исполнено, вы получите в благодарность за свою службу сумму, равную той, что лежит в этом бумажнике.

Аббат Букмон покраснел и задрожал от удовольствия, ему пришлось собраться с силами, прежде чем он коснулся бумажника кончиками пальцев и опустил его в карман, даже не заглянув внутрь.

— Я могу идти? — спросил аббат, торопясь расстаться с итальянцем.

— Еще одно слово, — задержал его монсеньер Колетти.

Аббат поклонился.

— В каких вы отношениях с маркизой де Латурнель?

— В очень хороших.

— А с графом Раптом?

— В очень плохих.

— Иными словами, у вас нет ни причины, ни желания быть ему приятным?

— Ни малейшего, ваше преосвященство, скорее наоборот.

— И если несчастье неизбежно должно произойти с кем-нибудь, вы бы предпочли, чтобы это был скорее он, чем кто-либо другой?

— Совершенно верно, ваше преосвященство.

— Тогда, аббат, в точности исполняйте все мои указания, и вы будете отмщены.

— A-а, теперь я все понял! — воскликнул аббат, порозовев от удовольствия.

— Тихо, сударь! Мне это знать ни к чему.

— Через неделю, ваше преосвященство, ждите вестей… Куда писать?

— В Рим, на виа Умильта.

— Спасибо, ваше преосвященство; помогай вам Господь в путешествии!

— Благодарю вас, господин аббат. Сбудется ваше пожелание или нет, но намерение доброе.

Аббат поклонился и вышел через потайную дверь, которую перед ним отворил прелат.

Вернувшись в гостиную, монсеньер Колетти застал там маркизу де Латурнель.

Старая святоша пришла попрощаться со своим духовником.

Тот покончил в Париже со всеми делами и стремился уехать как можно скорее, а потому хотел сократить чувствительную сцену, которую собиралась устроить маркиза. Он уже собирался прибегнуть к единственному средству, какое смог найти — сослаться на желание и даже необходимость собраться с мыслями перед опасным путешествием в Китай. Вдруг выездной лакей маркизы поспешно вошел в гостиную и доложил: с г-жой де Ламот-Удан случился нервный припадок такой силы, что даже опасались, как бы во время его она не умерла.

Монсеньер Колетти покрылся красными пятнами, когда услышал эту новость.

— Маркиза! — проговорил он. — Слышите? Нельзя терять ни минуты.

— Я бегу к невестке! — воскликнула маркиза и вскочила с кресла.

— Ошибаетесь! — остановил он ее. — Бежать нужно не к госпоже де Ламот-Удан.

— Куда же, монсеньер?

— К аббату Букмону.

— Вы правы, ваше преосвященство. Ее душа еще более уязвима, чем ее тело. Прощайте, мой достойный друг. Храни вас Бог в вашем долгом путешествии через океан.

— Я пересеку его в молитвах о вас и ваших родных, маркиза, — отозвался прелат, сложив руки на груди.

Маркиза уехала в своей карете. Спустя четверть часа коляска, запряженная тройкой почтовых лошадей, увозила его преосвященство Колетти в Рим.

XXГЛАВА, В КОТОРОЙ АББАТ БУКМОН ПРИНИМАЕТСЯ ЗА СТАРОЕ

Действительно, через несколько минут после отъезда маркизы де Латурнель и достойного аббата Букмона у супруги маршала де Ламот-Удана случился настолько сильный припадок, что находившаяся при ней камеристка огласила особняк истошным криком: "Госпожа умирает!"

Старый врач маршала, которого княгиня упорно отказывалась принять, прибежал на зов Грушки и по тревожным симптомам определил, что это предсмертный приступ и что княгине осталось жить не больше суток.

Маршал прибыл в то время, когда врач выходил из апартаментов черкешенки.

Увидев мрачное лицо доктора, г-н де Ламот-Удан все понял.

— Княгиня в опасности? — спросил он.

Доктор грустно кивнул.

— Ее нельзя спасти? — продолжал маршал.

— Невозможно, — отвечал доктор.

— Из-за чего она, по-вашему, умирает, друг мой?

— Тоска…

Маршал внезапно помрачнел.

— Вы полагаете, доктор, — печально сказал он, — что я лично мог причинить княгине боль?

— Нет, — покачал головой врач.

— Вы знаете ее уже двадцать лет, — продолжал г-н де Ламот-Удан. — Вы, как и я, наблюдали за тем, что княгиня находилась непрестанно в состоянии, так сказать, летаргии. Когда я вас об этом спросил, вы привели мне тысячу похожих примеров, и я решил, что, как вы мне и говорили, это дремотное состояние, в которое впадала княгиня по любому поводу, являлось результатом ее слабой конституции. Но в этот час вы объясняете ее смерть тоской. Объясните же, друг мой, вашу мысль, и если вы обратили внимание на что-то, не оставляйте меня в неведении.

— Маршал! — сказал врач. — Я не заметил никаких отдельных фактов, которые могли бы подтвердить это мнение. Но из их совокупности для меня ясно, что только тоской объясняется смертельная болезнь госпожи де Ламот-Удан.

— Это мнение светского человека или философа, доктор. Я же прошу вас дать научное объяснение, представить мнение врача.

— Господин маршал! Настоящий врач — философ, который изучает тело лишь для того, чтобы лучше узнать душу. За госпожой де Ламот-Удан я наблюдал внимательно, хотя это было и непросто. Но результат сомнений не вызывает, маршал. Это так же верно, как то, что мы сейчас стоим друг против друга. И я утверждаю, насколько это доступно человеку на основании общих фактов, что госпожу де Ламот-Удан сводит в могилу неизбывная и страшная тоска.

— Ваш ответ меня вполне удовлетворил, друг мой, — взволнованно сказал маршал, протягивая старому доктору руки. — И если я вас спрашивал, то не столько для того, чтобы знать ваше мнение, как ради того, чтобы укрепиться в собственном. Еще двадцать лет назад, друг мой, эта мысль пришла мне в голову. И если я ею не поделился ни с кем, даже с вами, человеком, которому я доверяю безгранично, то вот почему: я подумал, что страдание женщины, которую любит муж, объясняется только одним: она согрешила!

— Маршал! — перебил его доктор, покраснев. — Поверьте, что мне ни на минуту не приходила в голову эта мысль!

— Я в этом уверен, друг мой, — сказал маршал, крепко пожимая руки славному доктору. — Теперь прощайте! Не будет ли у вас какого-нибудь особого предписания, специального распоряжения относительно здоровья княгини?

— Нет, маршал, — отвечал врач. — Госпожа княгиня отойдет без болей, тихо: жизнь угасает в ней, словно свеча. Умирая, она спокойно закроет глаза, как бы засыпая, и смерть ее будет отличаться от сна лишь тем, что сон этот будет вечным.

Маршал де Ламот-Удан печально наклонил голову и еще раз на прощание крепко пожал доктору руку. Тот удалился.

Спустя минуту маршал вошел в спальню жены. Княгиня лежала на белых простынях — белолицая, беловолосая, в белых одеждах — и была похожа на мертвую невесту, покоящуюся в саване. Для полного сходства со смертным ложем в этой комнате не хватало только священника, свечей и серебряной чаши со святой водой.

Маршал де Ламот-Удан не смог сдержать дрожи.

Он не раз сталкивался со смертью на войне, и вид ее был для него не нов. Но ему, отважному воину, было непонятно, как можно безропотно ее принимать, не защищаясь и не пытаясь ее победить.

Эта тихая кроткая смерть, без протеста, без сопротивления, без какого бы то ни было возмущения вызывала в нем удивление.

Он почувствовал, как ноги у него подкосились, словно у малого ребенка, взвалившего на плечи непосильный груз: он благоговейно приблизился к кровати больной и ласково спросил:

— Вам плохо?

— Нет, — отозвалась княгиня Рина, повернув голову в его сторону.

— Вы больны?

— Нет, — снова сказала она.

— Я встретил выходившего от вас доктора, — продолжал настаивать маршал.

— Да, — кивнула черкешенка.

— Вам хочется чего-нибудь?

— Да.

— Чего же?

— Пригласите священника.

В это самое мгновение камеристка объявила о прибытии маркизы де Латурнель и аббата Букмона. На время исповеди маршал с маркизой удалились в будуар княгини.

Мы знаем грехи г-жи де Ламот-Удан, а потому не станем повторяться, рассказывая читателям о ее исповеди.

Аббат Букмон, слушая рассказ о грехах княгини, очень скоро понял, насколько ответственное поручение дал ему монсеньер Колетти: г-ну Рапту была уготована достойная месть.

— Сестра! — обратился аббат к умирающей. — Вы осознаете, насколько велик ваш грех?

— Да, — ответила она.

— Вы пытались его загладить?

— Да.

— Каким образом?

— Раскаянием.

— Этого хотя и много, но недостаточно. Существуют более действенные способы для исправления грехов.

— Познакомьте меня с ними.

— Если человек украл, — после минутного размышления заговорил аббат, — то, по-вашему, его раскаяние равносильно возвращению украденной вещи?

— Нет, — сказала умирающая, не догадываясь, куда клонит аббат.

— Ваши грехи, дорогая сестра, сродни тому, о котором я веду речь, и искупаются тем же способом.

— Что это значит?

— Вы украли честь у своего супруга. Так как возместить его убытки невозможно, откровенное, честное и искреннее признание в грехе равносильно в вашем случае возвращению украденной вещи.

— Да что… — закричала было княгиня.

Внезапно она замолчала, словно боясь, что ее услышат. Она приподнялась, повернулась к аббату и так на него посмотрела, что он невольно вздрогнул, хотя был не робок.

— Вы дрожите, господин аббат? — спросила княгиня, не сводя с него пристального взгляда.

— Ну да, сестра! — смущенно пролепетал аббат.

— Вы сами дрожите при мысли о столь страшном искуплении, — в волнении продолжала умирающая.

— Да, сестра, я представляю себе возможные последствия такого признания и искренне вам сочувствую.

— Так вы беспокоитесь только за меня, господин аббат?

— Разумеется, сестра.

— Хорошо, — смирилась княгиня после минутного размышления. — Не будем больше говорить об этом и вернемся к тому способу искупления, который вы мне предлагаете.

Бедняжке никогда не приходилось так много говорить. Она на минутку умолкла, словно исчерпав свои силы, и на лбу у нее выступили капельки пота.

Аббат счел за благо промолчать. Тишину нарушила сама княгиня:

— Господин аббат! Что будет, если я не сделаю признания, которое вы от меня требуете?

— Вы обречете себя на вечные муки в мире ином.

— И полный покой для господина маршала на земле?

— Естественно, сестра, однако…

— Не считаете ли вы, господин аббат, что искупление будет еще более полным, если ценой вечного страдания я обеспечу покой моего супруга?

— Нет, — возразил аббат, чрезвычайно смущенный этим вопросом. — Нет, — повторил он, будто простое повторение этого слова, поскольку доводов не было, делало ответ более убедительным.

— Соблаговолите объяснить, почему, господин аббат! — настаивала княгиня.

— Своим спасением не торгуют, сестра, — пытался запугать несчастную женщину аббат. — Его не купить ни за какие деньги, его можно только заслужить.

— А разве обеспечить чужой покой не означает заслужить собственное спасение?

— Нет, сестра. Если бы у вас было впереди еще несколько лет, я бы предоставил Провидению просветить вас на этот счет. Но вы скоро отдадите Богу душу, и не пристало вам сомневаться в том, что отдать ее надобно чистой от всякой скверны. Я согласен: способ, которым вам надлежит смыть с себя грех, ужасен. Но выбора у вас нет, и вы должны принять то, что вам предлагается по милости Божьей.

— Значит, жизнь честного человека, запятнанного по моей вине, будет разбита? — прошептала бедная княгиня. — И подает мне этот совет священник! О Боже! Направь меня! Просвети мою душу, темную, будто тюремная камера!

— Да будет так! — заикаясь, проговорил аббат.

— Господин аббат, — решительно произнесла г-жа де Ламот-Удан, — поклянитесь перед Богом, что такое искупление необходимо.

— Всякая клятва кощунственна, сестра, — строго возразил священник.

— Тогда, господин аббат, приведите мне доводы в пользу вашего совета. Дайте хотя бы один! Я готова повиноваться, но хочу понять…

— Все это по слабости ума и из гордыни, сестра. Праведнику не нужно доказывать, он и так все чувствует.

— Это оттого, что я не чувствую, господин аббат, а потому покорно молю меня просветить.

— Повторяю, что это ваша гордыня, ваш разум восстают против совести. Зато ваша совесть вопиет, так что мне даже нет нужды повторять: "Все зло, которое ты совершила, ты же должна и исправить". Вот высший приказ, вот Божья воля. Однако что значит крик совести для извращенного ума? Предположим, что вы явитесь на Божий суд, запятнанная этим преступлением, хотя могли бы прийти чистой! Вы полагаете, Господь в своей строгости и справедливости не вызовет посланца, который скажет оскорбленному мужу: "Человек! Женщина, что была твоей перед Богом, предала тебя среди людей".

— Смилуйтесь, господин аббат! — вскричала, потерявшись, несчастная женщина.

— "Человек! — пронзительным голосом продолжал аббат. — Эта женщина получила от меня совет попросить у тебя прощения за свое прегрешение, но она оказалась преступницей и явилась преклонить колени на ступени моего трона, неся с собою скверну".

— Смилуйтесь, смилуйтесь! — повторила княгиня.

— "Нет, никакой милости! — скажет Господь. — Человек! Будь безжалостен к этой недостойной и прокляни ее имя на земле, как я накажу ее душу на небесах!" Вот какое страшное наказание готовит вам Господь — как на небесах, так и на этом свете. Повторяю: Господь не допустит, чтобы данный вам муж не остался в неведении относительно вашего преступления и своего позора.

— Довольно, господин аббат! — властно вскричала княгиня.

К ней на время вернулись силы, она внезапно приподнялась, и, указав пальцем на дверь, спокойно прибавила:

— Я никому не позволю уведомлять моего мужа! Ступайте и известите господина маршала, что я его жду.

Аббат побледнел под высокомерным взглядом княгини.

— Сударыня! — промямлил он. — Я слышу в вашем тоне горечь, причину которой не могу понять.

— Я говорю с вами, господин аббат, — гордо отвечала княгиня, — как с человеком, чьи коварные замыслы я, не понимая, лишь смутно подозреваю. Соблаговолите, пожалуйста, выйти и попросить господина маршала зайти ко мне.

Она отвернулась и уронила голову на подушки.

Аббат, бросив на несчастную полный ярости и злобы взгляд вышел.

Однако происшедшая сцена оказалась не по силам бедной княгине. Долгая и страшная борьба с аббатом подорвала ее последние силы. Когда маршал вошел к ней в спальню, он глухо простонал, увидев ее поверженной: ему почудилось, что она с минуты на минуту отдаст Богу душу.

Маршал подозвал камеристку, та подбежала к кровати своей хозяйки и, растерев княгине виски, постепенно привела ее в чувство.

Едва умирающая открыла глаза, она с ужасом повернула голову в сторону двери.

— Что, дорогая? — ласково спросил маршал.

— Он ушел? — дрожащим голосом спросила княгиня.

— Кто, госпожа? — спросила верная Грушка, глаза которой были полны слез.

— Священник! — пояснила г-жа де Ламот-Удан, и на ее лице отразился ужас, будто в комнату вошел целый легион дьяволов под предводительством аббата Букмона.

— Да, — сказал маршал и нахмурился при мысли, что именно аббат поверг его супругу в отчаяние.

— Ах! — с облегчением выдохнула княгиня, словно с ее груди свалился камень.

Она повернулась к камеристке и приказала:

— Ступай, Грушка, мне нужно поговорить с маршалом.

Девушка удалилась, оставив княгиню наедине с супругом.

XXIТО DIE — ТО SLEEP[35]

— Подойдите ближе, господин маршал, — едва слышно прошептала княгиня, и г-н де Ламот-Удан едва разобрал ее слова. — Громко говорить я не могу, а мне многое нужно вам сказать.

Маршал подвинул кресло и сел у княгини в изголовье.

— В вашем состоянии говорить трудно. Молчите! Дайте мне свою руку и усните.

— Нет, господин маршал, — возразила княгиня. — Мне остается заснуть вечным сном, но перед смертью я хочу сделать вам одно признание.

— Нет, — ответил маршал. — Нет, Рина, вы не умрете. Вы еще не успели сделать на земле всего, что вам предназначено, дорогая, а мы должны уходить из жизни только после того, как все исполнено. Ведь Пчелке еще нужны ваши заботы.

— Пчелка! — дрожа, прошептала умирающая.

— Да, — продолжал г-н де Ламот-Удан. — Ведь именно благодаря вам ей стало лучше. Благодаря вашим прекрасным советам жизнь нашей дорогой девочки почти в полной безопасности. Не бросите же вы свое дело на полпути, дорогая Рина. А уж если потом Господь и призовет вас к себе, вы уйдете не одна: думаю, он будет ко мне милостив и призовет меня вместе с вами.

— Господин маршал! — прошептала княгиня, до слез тронутая добротой мужа. — Я недостойна вашей любви, вот почему умоляю выслушать меня.

— Нет, Рина, я не стану вас слушать. Усни с миром, девочка моя, и да благословит Господь твой сон!

Слезы хлынули из глаз княгини сплошным потоком, и маршал почувствовал их даже на своей руке, которой сжимал хрупкую ручку жены.

— Ты плачешь, моя Рина! — взволнованно сказал он. — Может быть, я в состоянии облегчить твои страдания?

— Да, — кивнула умирающая, — я очень страдаю, мне невыносимо больно.

— Говори, дорогая.

— Прежде всего, господин маршал, — произнесла княгиня, высвободив свою руку и достав с груди небольшой золотой ключик на цепочке, — возьмите этот ключ и отоприте мой шифоньер.

Маршал взял ключ, встал и сделал, как она говорила.

— Выдвиньте второй ящик, — продолжала г-жа де Ламот-Удан.

— Готово, — отозвался маршал.

— Там должна лежать пачка писем, перевязанных черной лентой, так?

— Вот она, — сказал маршал, приподнимая письма и показывая их княгине.

— Возьмите их и сядьте со мной рядом.

Маршал исполнил приказание.

— В этих письмах моя исповедь, — продолжала несчастная женщина.

Маршал протянул было пачку жене, но та оттолкнула ее со словами:

— Прочтите их, потому что я не в силах пересказать вам содержание.

— Что в этих письмах? — смущенно переспросил маршал.

— Признание во всех моих грехах и доказательства их, господин маршал.

— Раз так, — с волнением проговорил маршал, — позвольте мне отложить чтение до другого дня. Вы сейчас слишком слабы, чтобы заниматься своими грехами. Я дождусь вашего выздоровления.

Он распахнул редингот и положил письма в карман.

— Я умираю, господин маршал, — пронзительно вскрикнула княгиня, — и не хочу предстать перед Господом, имея на совести столь тяжкий грех.

— Если Бог призовет вас к себе, Рина, — грустно прошептал маршал, — пусть он простит вам на небесах так же, как я прощаю на земле, все прегрешения, какие вы могли совершить.

— Это больше чем прегрешения, господин маршал, — угасающим голосом продолжала княгиня, — это преступления, и я не хочу покинуть это мир, не признавшись в них вам. Я опорочила вашу честь, господин маршал.

— Довольно, Рина! — дрожа, выкрикнул маршал. — Хватит, хватит! — прибавил он мягче. — Повторяю вам, что не хочу ничего слышать. Я вас прощаю, благословляю и призываю на вашу голову милосердие Божье.

Слезы благодарности снова брызнули из глаз княгини. Повернув к маршалу голову, глядя на него с невыразимой нежностью и восхищением, она попросила:

— Дайте мне руку!

Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:

— Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!

Уронив голову в подушки, она закрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда с величественностью ясного, прекрасного летнего дня, угасающего в сумерках.

— Рина, Рина! Бедная моя, любимая моя! — закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. — Открой глаза, посмотри на меня, ответь мне! Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня? Я все тебе прощаю!

Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о ее смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб. Но лоб был холоден как мрамор; приблизив свои губы к застывшим губам жены и не ощутив ее дыхания, маршал наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:

— Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту высшую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божье.

В это мгновение послышался детский голосок:

— Мама, мама! Я хочу тебя видеть!

Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.

Две сестры торопливо вошли в спальню: Регина сопровождала Пчелку.

— Не входите, не входите, девочки! — рыдающим голосом остановил их маршал.

— Я хочу видеть маму, — заплакала Пчелка и побежала к кровати княгини.

Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к княжне Регине.

— Ради Бога, уведите ее, дитя мое! — взмолился он.

— Как она? — спросила Регина.

— Ей лучше, она уснула, — солгал маршал, но голос выдал его. — Уведите Пчелку.

— Мама умерла! — простонала девочка.

Княжна Регина, обнимая Пчелку, бросилась к кровати.

— Несчастные дети! — горестно вздохнул г-н де Ламот-Удан. — У вас нет больше матери!

Сестры в один голос зарыдали.

На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.

При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время забыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, сурово проговорил:

— Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?

— Да, господин маршал, — подтвердил священник.

— Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.

— С позволения господина маршала, — сказал аббат, — я проведу ночь у тела несчастной княгини.

— Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.

— Но обычно, господин маршал, — продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, — эта печальная обязанность выпадает на долю священника.

— Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, — тоном, не допускающим возражений, сказал маршал. — Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!

Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, которые, рыдая, целовали руки матери. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:

Отсюда скоро уберетесь сами,

Хоть мните вы хозяином себя![36]

и вышел, громко хлопнув на прощание дверью будуара.

Такая выходка, несомненно, требовала наказания. Но маршал де Ламот-Удан был в эту минуту слишком поглощен своим горем и не обратил внимания на наглое поведение аббата Букмона.

Стемнело. В спальне княгини царили полумрак и гробовая тишина.

Вошел лакей и доложил, что ужин готов. Однако маршал от еды отказался. Он отпустил всех, после того как ему принесли лампу, и, оставшись один, устроился рядом с шифоньером, у которого, бывало, подолгу простаивала княгиня. Вынув из кармана связку писем, маршал трясущейся рукой потянул за ленточку, развязал их и сквозь слезы стал с трудом читать одно за другим.

Первое письмо было от него, написанное на биваке накануне сражения; второе было из лагеря на другой день после победы. Все письма были написаны во время военных действий, во всех звучала одна и та же мысль: "Когда мы вернемся во Францию?" Иными словами, все письма мужа свидетельствовали о его отсутствии и указывали на то, что жена одинока и всеми покинута.

Вот через какую дверь вошло несчастье в жизнь княгини: через его отсутствие и ее одиночество.

Он помедлил, заметив чужой почерк, словно прежде чем идти дальше, он должен был осознать уже пройденный путь. На этом пути он представил себе свою жену — слабое существо, блуждающее без поддержки, без помощи, во власти первого попавшегося голодного волка.

Он повернулся к телу жены и подошел ближе со словами:

— Прости, дорогая! Прежде всего виноват я сам. Да простит меня Господь, первый грех я беру на себя.

Он снова сел у шифоньера и приступил к письмам г-на Рапта.

Странное дело! Он будто инстинктом чувствовал, что за этим грехом кроется настоящее преступление: когда он узнал о своем бесчестье, эта новость его не оглушила, как бывает обыкновенно с человеком любого темперамента в подобном положении. Разумеется, он был опозорен; он дрожал все время, пока читал эти письма, и если бы в ту минуту граф Рапт попался ему в руки, он несомненно задушил бы его. Весть о несчастье обернулась ненавистью к любимцу, но в то же время и состраданием к жене. Он искренне ее жалел, винил себя в собственном бесчестье, в предательстве по отношению к самому себе и заранее просил у Бога снисходительности к умершей.

Такое действие произвело на маршала первое письмо г-на Рапта: сострадание к жене, возмущение подопечным. Жена обманула мужа, адъютант предал командира.

Он продолжал ужасное чтение со стесненным сердцем, терзаемый тысячью мучительных мыслей.

Сначала он прочел лишь общие фразы первых писем. Ничто не предвещало несчастья. Однако он интуитивно понимал, так сказать, догадывался, что ему предстоит узнать еще более страшное известие, и лихорадочно перебирал одно письмо за другим. Он торопливо проглатывал их, чем-то напоминая человека, который видит направленное на него оружие и бросается навстречу пуле.

Вдруг он издал пронзительный, душераздирающий, нечеловеческий крик, когда дошел до слов:

"Мы назовем нашу дочь Региной. Ведь она будет обладать такой же царственной красотой, как и ты".

Вряд ли молния способна нанести больший урон, чем эти строки, сразившие маршала де Ламот-Удана. Они оскорбили уже не любовь, не чувства мужа или отца; сейчас в нем говорили человеческое достоинство, стыд перед людьми, совесть. Ему показалось, что он перестал быть самим собой или что он сам преступник только потому, что прикоснулся к преступлению. Он забыл, что его предали как супруга, командира, друга, отца. Наконец он позабыл о своем бесчестье, своем несчастье и стал думать лишь о чудовищном, возмутительном грехе: браке любовника с дочерью своей любовницы — вызывающем, бесчестном, безнаказанном преступлении, сродни отцеубийству! Он бросил гневный взгляд в сторону кровати. Но увидел тело жены, застывшее в торжественной позе — со сложенными на груди руками и обращенным к небу лицом, — и в его глазах промелькнуло выражение глубокого страдания; он пронзительно выкрикнул:

— Что же вы наделали, несчастная женщина!

Он снова схватил письма и попытался вновь взять себя в руки, чтобы дочитать их до конца. Это было невыносимо, и он уже хотел было отказаться от этого занятия, но тут вдруг к нему подступила мысль о другом несчастье.

Мы познакомились в студии Регины с юной Пчелкой, пока Петрус писал с нее портрет, и только что еще раз встретились с ней в комнате покойной. Маршала занимало в эту минуту одно: от кого младшая дочь? Он, так сказать, дал ей жизнь; она родилась у него на глазах, выросла на его руках, он катал ее, держа за ручку, на своем огромном боевом коне, и какое это было восхитительное, наполнявшее его гордостью зрелище, когда старый маршал играл в саду Тюильри с маленькой девочкой в серсо! Старики лучше понимают детей, чем юношей или зрелых людей. А белокурые детские головки смотрятся лучше рядом с сединами стариков.

Пчелка как бы венчала собой старость маршала, она была последней песней, которую он слышал, последним ароматом, который он вдыхал. Он любил ее как завершающую улыбку своей жизни, как последний луч своего заката. "Где Пчелка? Почему нет Пчелки? Как ей позволили выйти в такую погоду? Кто посмел расспрашивать Пчелку? Отчего я сегодня ни разу не слышал, как Пчелка поет? Пчелка печальна? Может, Пчелка заболела?" С утра до вечера только и слышалось отовсюду имя Пчелки. Она была как бы живительным дыханием дома: там, где ее не было, воцарялась грусть, там, куда она входила, поселялась радость.

Вот почему маршал с невыразимым ужасом снова взялся за письма, которые и так уже совершенно опустошили его душу.

Увы! Бедному старику не на что было рассчитывать! Все его надежды, подобно разрушенным замкам, исчезали одна за другой. Оставалась одна, но и она вот-вот должна была улетучиться. О злая судьба! Он был красив, добр, отважен, благороден, горд — у него было все, что делает человека сильным и счастливым; ничто не мешало ему быть любимым, и вот в конце жизни ему суждены муки, рядом с которыми бледнеют страдания величайших злодеев.

Когда сомнений у него не осталось, когда он понял, что это его моральная смерть, то есть смерть всего, во что он верил, он закрыл лицо руками и горько разрыдался.

Слезы всегда оказывают благотворное действие. Они обращают отраву в мед и утишают душевные раны.

Выплакав свое горе, он, стоя над трупом жены, сказал:

— Я так тебя любил, Рина!.. И был достоин твоей любви. Но колесница жизни стремительно влекла меня вперед, и я, смотря только прямо перед собой, не разглядел в облаке поднятой мной пыли хрупкое растение и раздавил его. Ты звала — я не приходил к тебе на помощь, и ты оперлась на первую же протянутую тебе руку. Это моя вина, Рина, это я во всем виноват и каюсь перед твоим телом, умоляя Господа о прощении. Отсюда и пошли все несчастья… Ты заплатила жизнью за мою вину, я готов поплатиться своей жизнью за твое преступление. Господь обошелся с тобой сурово, бедняжка! Первым он должен был наказать меня. Но существует виновник всех наших несчастий, и ему-то прощения быть не может. Это вор, злодей без чести и совести, подлый предатель, столкнувший тебя с тернистого пути в бездну. Клянусь прощением, которое я молю для тебя, Рина: негодяй будет наказан как лжец и трус. И, свершив этот суд, я буду просить Бога, если гнев его еще не иссяк, чтобы он обрушил его только на мою голову… Прощай же, несчастная женщина! Или, вернее, до свидания, ибо мое тело ненадолго переживет умершую душу.

Старик подошел к шифоньеру, взял письма, сунул их в карман и направился к выходу, как вдруг заметил, что портьера приподнимается и в спальню входит человек, которого он в полумраке сразу не узнал.

Маршал шагнул ему навстречу: перед ним стоял граф Рапт.

XXIIГЛАВА, В КОТОРОЙ ЗВЕЗДА ГОСПОДИНА РАПТА НАЧИНАЕТ БЛЕДНЕТЬ

— Он! — глухо пробормотал при виде графа Рапта маршал де Ламот-Удан, и его обычно доброе лицо приняло зловещее выражение. — Он!! — повторил маршал и сверкнул глазами: так, наверное, молния смотрит на поле, которое собирается испепелить.

Мы уже видели, что в иные минуты граф Рапт бывал храбрым, отчаянным, ловким, он никогда не терял хладнокровия, однако под взглядом маршала — пусть, кто сможет, объяснит этот феномен — вся его храбрость, отчаянность, ловкость и хладнокровие внезапно рухнули как укрепления осажденного города перед врагом-победителем. Такие молнии сверкали в глазах оскорбленного старика, такая страшная угроза была в его взгляде, что граф, еще ничего не зная, стал теряться в догадках. Он невольно вздрогнул.

Сначала ему показалось, что г-н де Ламот-Удан после смерти жены лишился рассудка. Граф приписал пристальный взгляд маршала его потерянному состоянию, а гнев принял за отчаяние и стал подумывать о том, как бы его утешить. Он собрался с духом и открыл было рот, чтобы подобающим образом выразить свое огорчение смертью княгини, а также соболезнования маршалу.

Он пошел навстречу г-ну де Ламот-Удану, склонив голову и всем своим видом желая показать, как он опечален и сострадает маршалу.

Тот дал ему сделать три-четыре шага.

Господин Рапт произнес, стараясь, чтобы его голос звучал взволнованно:

— Маршал, поверьте, что я глубоко огорчен постигшим вас несчастьем!

Господин де Ламот-Удан не перебивал.

Господин Рапт продолжал:

— У несчастий, по крайней мере, есть утешительное свойство: они делают остающихся друзей более дорогими для нас.

Маршал хранил молчание.

Граф не умолкал:

— В этих печальных обстоятельствах, как и в любых других, вы можете быть совершенно уверены, господин маршал: я к вашим услугам.

Это уж было слишком! Господин де Ламот-Удан так и вскочил.

— Что с вами, господин маршал? — испуганно воскликнул граф Рапт.

— Что со мной, негодяй? — вполголоса пробормотал маршал, подступая к графу.

Тот попятился.

— Что со мной, подлец, предатель, трус? — продолжал маршал, пожирая графа глазами.

— Господин маршал!.. — вскричал граф Рапт, начиная догадываться о том, что произошло.

— Предатель, подлец! — повторил г-н де Ламот-Удан.

— Боюсь, господин маршал, — отступая к двери, продолжал граф Рапт, — что от горя у вас помутился разум; с вашего позволения я удаляюсь.

— Вы отсюда не выйдете! — крикнул маршал, подскочив к двери и преградив ему путь.

— Господин маршал, — заметил граф, показав пальцем на кровать с телом покойной, — подобная сцена в таком месте недостойна ни вас, ни меня, какова бы ни была причина. Прошу вас выпустить меня.

— Нет, — возразил маршал. — Именно здесь я узнал об оскорблении, отсюда же я начну мщение.

— Если я правильно вас понял, господин маршал, холодно произнес граф, — вы требуете от меня тех или иных объяснений. Я к вашим услугам, но, повторяю, в другое время и в другом месте.

— Теперь же и именно здесь! — заявил маршал не допускавшим возражений тоном.

— Как вам будет угодно, — коротко ответил граф.

— Вам знаком этот почерк? — спросил маршал, протягивая графу Рапту связку писем.

Граф взял письма, взглянул на них и побледнел.

— Я спрашиваю, знаком ли вам почерк, — повторил г-н де Ламот-Удан.

Граф Рапт, бледный как смерть, опустил голову.

— Итак, — продолжал маршал, — вы признаете, что это ваши письма?

— Да, — глухо промолвил граф.

— И что княжна Регина — ваша дочь?

Граф закрыл руками лицо. Казалось, он во что бы то ни стало старается избежать грозы, собиравшейся у него над головой с тех пор, как он появился в комнате усопшей.

— Итак, — продолжал маршал де Ламот-Удан, с трудом выговаривая слова, — ваша дочь… это… ваша… жена?

— Перед Богом она осталась моей дочерью, господин маршал! — поторопился заверить г-н Рапт.

— Предатель! Подлец! — прошептал маршал. — Я вытащил вас из грязи, осыпал милостями, двадцать лет пожимал руку как честному человеку, и вот вы входите в мою семью как порядочный человек, а в действительности уже двадцать лет грабите меня, как последний вор! Негодяй! Ни страх, ни угрызения совести никогда не трогали ваше сердце! Ваша душонка — вонючий колодезный люк, куда ни разу не проникал свежий воздух! Предатель! Вор, укравший мое добро! Убийца, лишивший меня моего счастья!.. Неужели вы ни разу не задумались о том, что я когда-нибудь все узнаю и предъявлю вам страшный счет за двадцать лет лжи и позора?!

— Господин маршал! — заикаясь, пролепетал граф Рапт.

— Молчать, негодяй! — сурово произнес г-н де Ламот-Удан, — Слушать до конца! Я вложил вам шпагу в руку.

Граф хранил молчание.

— Да или нет? — настойчиво проговорил старик.

— Да, господин маршал, — отвечал граф.

— Вы знаете, — отрывисто продолжал маршал, — как я сам ею владею.

— Господин маршал… — начал было граф.

— Молчать, я сказал! У меня нет сомнений, в том, что я вас убью.

— Вы можете сделать это теперь же, господин маршал! — вскричал граф Рапт. — Слово чести, я не намерен защищаться.

— Вы откажетесь сразиться со стариком, — насмешливо прохрипел маршал, — из уважения к его сединам, не так ли?

— Да! — решительно объявил граф.

— Несчастный! — молвил старик и подошел к графу, скрестив руки на груди и выпрямившись во весь свой внушительный рост. — Разве вы не знаете, что гнев придает сверхчеловеческие силы и эта рука, — продолжал он, вытянув правую руку и положив ее графу на плечо, — заставит вас согнуться до земли?

То ли в самом деле рука у старика оказалась необычайно тяжелой, то ли гнев, как он и говорил, придавал ему сил, но граф почувствовал, что ноги у него сгибаются в коленках, и рухнул на ковер у изголовья усопшей.

— Вот так, на колени! — строго заметил маршал. — Это подходящая поза для злодеев и предателей! Будь ты проклят за то, что принес в мой дом ложь и позор, нанес мне оскорбление, разжег в моем сердце ненависть, заставил усомниться в целом свете. Будь проклят!

О горе! Этот отважный, порядочный человек, двинувшийся было к графу, чтобы дать ему пощечину, побледнел и рухнул на ковер, будто поверженный негодным предателем, которому он угрожал расправой.

Граф ухмыльнулся от радости. Он взглянул на маршала, как дровосек на поверженный дуб.

Склонившись над ним, он холодно его оглядел, как врач осматривает труп.

— Господин маршал! — окликнул он его вполголоса.

Старик не шевелился.

— Господин маршал! — повторил негромко граф и легонько тряхнул его.

Но г-н де Ламот-Удан оставался недвижим и молчалив. Граф Рапт дотронулся рукой до груди маршала и нахмурился, почувствовав, что сердце еще бьется.

— Жив! — пробормотал он, затравленно озираясь.

Он вскочил, стал озираться и искать что-то — несомненно, какой-нибудь инструмент убийства.

Но спальня принадлежала женщине, и там не было ни пистолета, ни кинжала, ни чего бы то ни было подобного.

Он подошел к постели покойной и резким движением сдернул простыню, которой она была накрыта. Однако, к его величайшему ужасу, правая рука усопшей поднялась, зацепившись за край простыни.

Граф в страхе отступил.

В эту минуту перед ним возникла тень.

— Что вы здесь делаете? — послышался чей-то голос.

Он вздрогнул, узнав княжну Регину.

— Ничего! — грубо бросил он в ответ и окинул ее злобным взглядом.

И торопливо вышел, оставив несчастную Регину между трупом матери и недвижимым телом маршала де Ламот-Удана.

Княжна позвонила, и на ее зов явилась Грушка в сопровождении камердинера.

Старика привели в чувство и перенесли в спальню. Там доктор, примчавшийся на помощь, позаботился о том, чтобы вернуть маршала к жизни.

Старик огляделся и спросил:

— Где он?

— О ком вы говорите, отец? — уточнила княжна.

При слове "отец", прозвучавшем в устах Регины, маршал вздрогнул.

— Твой муж, граф Рапт, — сделав над собой усилие, произнес он.

— Вы желаете с ним поговорить? — спросила княжна.

— Да, — кивнул г-н де Ламот-Удан.

— Я пришлю его, как только вам будет лучше.

— Я отлично себя чувствую, — возразил маршал, встав и гордо выпрямившись.

— Сейчас я его к вам пришлю, — пообещала княжна, пытаясь определить по глазам маршала, о чем он собирался говорить с графом Раптом.

Она вышла из спальни, а спустя мгновение появился граф Рапт.

— Вам угодно со мной говорить? — сухо спросил он.

— Да, — лаконично ответил маршал. — Я недавно увлекся и обратился к вам с ненужными угрозами. Мне остается сказать вам всего одно слово.

— Я к вашим услугам, господин маршал, — отозвался граф.

— Вы соблаговолите со мной сразиться? — с высокомерным видом произнес маршал.

— Да, — решительно отвечал граф.

— На шпагах, естественно?

— На шпагах.

— Без свидетелей?

— Без свидетелей, господин маршал.

— Здесь, в саду?

— Где вам будет угодно, господин маршал.

Старик строго посмотрел на графа.

— Быстро вы меняете свои решения! — заметил он.

— Я понял, господин маршал, что мой отказ был новым оскорблением, — проговорил граф.

— Может быть, вы намерены оскорбить меня тем, что не станете защищаться?

— Я буду защищаться, господин маршал… Клянусь! — прибавил граф.

— Как вам будет угодно, сударь. Станете вы защищаться или нет, пощады от меня не ждите.

— Да будет на все воля Божья! — лицемерно процедил граф и поднял глаза с таким елейным видом, каким мог бы гордиться сам аббат Букмон.

— Условимся о времени, — продолжал маршал. — Это произойдет в день похорон госпожи де Ламот-Удан. Итак, после погребения, на круглой поляне! Будьте готовы к этому времени.

— Я буду готов, господин маршал.

— Хорошо, — сказал г-н де Ламот-Удан и повернулся к графу спиной.

— Вам больше нечего мне сказать, господин маршал? — спросил граф Рапт.

— Нет! — ответил старик. — Можете идти.

Граф почтительно поклонился и вышел.

На пороге он столкнулся с княжной Региной.

— Вы здесь?! — воскликнул он.

— Да, — тихо отвечала княжна. — Я все слышала и все знаю! Вы будете драться с маршалом.

— Совершенно верно, — холодно подтвердил граф.

— И убьете старика, — продолжала Регина.

— Возможно, — отозвался граф.

— Вы чудовище! — воскликнула княжна.

— Гораздо в большей степени, чем вы думаете, княжна. Я рассчитываю еще до поединка рассказать маршалу обо всем, чего он пока не знает.

— Что вы имеете в виду? — ужаснулась княжна.

— Соблаговолите пройти к себе, и я все вам скажу, — предложил граф Рапт, — здесь, мне кажется, неподходящее место для подобных объяснений.

— Ступайте, я иду за вами, — ответила княжна.

В следующей главе мы поведаем о том, чем закончился разговор между графом Раптом и княжной Региной.

XXIIIНОЧНОЙ РАЗГОВОР ГРАФА РАША И ГРАФИНИ РАПТ

— Говорите, сударь! — потребовала княжна, уронив за собой портьеру и опустившись в кресло.

— Нам предстоит невеселый разговор, — предупредил г-н Рапт, напуская на себя огорченный вид.

— Каков бы он ни был, — перебила его княжна, — соблаговолите начинать. Я ко всему готова.

— Как вам известно, — промолвил граф, — послезавтра у меня дуэль с маршалом де Ламот-Уданом.

Бедняжка Регина содрогнулась всем телом.

Господин Рапт продолжал, словно не замечая волнения княжны:

— Чем, по-вашему, закончится эта дуэль?

— Сударь! — воскликнула княжна и побледнела. — Ваш вопрос ужасен, я не стану на него отвечать.

— Тем не менее, — злобно усмехнувшись, продолжал граф, — поскольку неизбежность этого поединка очевидна, вы должны принять сторону одного из противников.

— Я вовсе не считаю, что эта дуэль неизбежна, — пряча глаза, возразила Регина.

— Видя, как вы покраснели, Регина, я убежден в обратном. Ведь я вас знаю, мне известно, что у вас благородное сердце и вам не чужды вопросы чести. На моем месте вы поступили бы точно так же.

— Какой стыд! — пробормотала несчастная женщина.

— Не будем возвращаться к причинам, — сказал г-н Рапт, — поговорим о результатах. Я дерусь с маршалом. На чьей вы стороне? Вот с каким вопросом я имею честь к вам обратиться.

— Сударь, я решительно отказываюсь отвечать.

— Придется, княжна! От вашего ответа будет зависеть ваша судьба.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я не стану продолжать, пока не получу от вас ответ.

— Сударь! Ваша настойчивость ужасна. Должна ли я вам напомнить, что сегодня умерла моя мать?

— Я об этом не забыл, Регина, ведь дуэль — послезавтра.

— Да при чем же здесь я? — в отчаянии воскликнула княжна. — Может, вы хотите, чтобы я пошла к маршалу, бросилась ему в ноги и умоляла отказаться от поединка?

— Вы меня не поняли, княжна, — проговорил граф Рапт, глядя на несчастную женщину свысока. — Разве я давал вам право усомниться в моем мужестве? Или вы считаете меня трусом, который способен просить женщину уладить для него вопросы чести? Я просто прошу вас принять чью-то сторону.

— Замолчите! — крикнула Регина, затрепетав всем своим существом.

— Словом, я вас прошу сказать, кого бы вы желали видеть убитым: своего отца или мужа своей матери?

— Это подло! — со слезами на глазах прошептала княжна.

— Подло, — холодно повторил граф. — Пусть так, однако чего ж вы хотите? Придется с этим смириться. Отвечайте же мне!

— Сударь! — взмолилась княжна, прижав руки к груди. — Именем матери умоляю не требовать от меня ответа на этот вопрос.

— Повторяю, Регина, что и ваша и моя жизнь зависят от этого ответа. Я настаиваю!

— Ах, вы этого хотите?! — вскричала молодая женщина; она пристально посмотрела на графа и стала медленно подниматься.

— Я требую, Регина!.. Простите: прошу.

— Пусть будет по-вашему! — скрестив на груди руки, проговорила Регина и шагнула к графу. — Раз вы требуете, вот мой ответ: я вас ненавижу…

— Регина! Регина!

— Ненавижу так, — продолжала княжна, — как только может ненавидеть человек!

— Регина, Регина! — багровея, повторил граф. — Будьте осторожны!

— Я ничего не боюсь, — сказала Регина. — Опасаться мне следует только вас, а чего можно ждать от меня, вы давно знаете.

— Регина! Всякому терпению приходит конец.

— Кому вы это говорите, сударь? Разве меня можно обвинить в нетерпимости, если вы до сих пор находитесь в моей комнате и я вас слушаю?!

— Регина! В моей власти вас погубить или спасти!

— Вы можете меня спасти лишь в одном случае, сударь: если умрете! — гордо произнесла молодая женщина.

— Регина! — разъярился граф, бросаясь на княжну, будто хотел ее задушить.

Но она остановила его холодным взглядом и произнесла:

— В чем дело, отец?

Граф Рапт отступил.

— Выслушайте меня! — попросил он.

— Я не желаю вас больше слушать.

— А придется!

Регина схватилась за шнурок звонка.

— Не зовите никого! — остановил ее, бледнея, граф Рапт. — Я ухожу. Но, выйдя отсюда, я во всем признаюсь маршалу.

— Что вы имеете в виду? — подходя к нему ближе, спросила княжна.

— Маршал считает вас своей дочерью, — продолжал граф. — Я открою ему глаза.

— Сударь! — воскликнула несчастная женщина. — Если вы когда-нибудь имели хоть малейшее понятие о добре и зле, вы этого не сделаете.

— Я сделаю так, как имел честь вам сказать, — пригрозил граф, направляясь к двери.

— Сударь! Сударь! — бросаясь к нему, вскричала Регина. — Что вы хотите, чего вы от меня требуете в обмен на покой этого благородного человека?

Граф обернулся, и на его губах мелькнула едва заметная усмешка.

— Как видите, — сказал он, — нам необходимо переговорить.

— Я вас слушаю.

— Не стану возвращаться к вопросу о том, на чьей вы стороне, — насмешливо продолжал граф и прибавил: — Вы меня достаточно на этот счет просветили. Я хотел знать перед тем, как умру, — ведь вы же понимаете, что я не стану защищаться в поединке с этим стариком, — не будете ли вы после моей смерти хоть немного снисходительнее к моим прегрешениям, видя, что я их готов искупить? Я хотел знать ваше мнение на этот счет, так сказать, из могилы! Каким бы великим преступником ни был человек, который говорит с вами сейчас, Регина, он дал вам жизнь. Я хотел услышать не о том, что вы с сожалением отнесетесь к смерти отца (увы, я не заслуживаю ваших сожалений!), но просто пожалеете его и простите в глубине души. Наконец, я хотел перед смертью узнать, не придет ли вам в голову мысль, что я был несчастен, ничтожен, если угодно, но не злобен, и не достоин ли я после смерти получить прощение за свою жизнь. Вот какова была моя цель, Регина! Простите, что я не смог объясниться яснее.

Граф произнес эти слова скорее с пафосом, нежели с чувством, однако на княжну Регину они подействовали.

Вряд ли нам представится более удобный, чем теперь, случай, дорогие читатели, сказать несколько слов о доброте женщин и злобности мужчин. Перед вами создание доброе, порядочное, кристально честное, искреннее до беспощадности, верное до жестокости. Перед вами женщина, говорим мы, которая только что произнесла страшные слова: "Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете!" И вот эта женщина смягчается перед таким человеком. Она переживает волнение, слыша его слова, будто заученные хорошим актером, заглядывает в собственную душу, спрашивает собственное сердце: не слишком ли строго она с ним обошлась, не была ли она сурова, жестока, несправедлива по отношению к этому человеку, ведь он в конечном счете ее отец? Вот во власти каких чувств она оказывается, слыша куплет, пропетый этим гистрионом…

— Господин граф! — говорит она. — Простите меня за резкость. Я простая смертная и не имею права хотеть или не хотеть чьей-то смерти. Я полагаюсь на Божью справедливость.

Лицо графа осветила довольная улыбка:

— Регина! Благодарю вас за эти добрые слова. Будьте уверены, я оправдаю ваше отношение. Слово мужчины, идущего на смерть, свято: Регина, простите мне грехи, совершенные мною при жизни, и пожалейте несчастного, когда его не станет.

— Что вам от меня угодно? — спросила княжна.

— Самую малость, Регина. Я хочу, чтобы вы были счастливы!

— Не понимаю, — краснея, сказала возлюбленная Петруса.

— Регина, — как можно ласковее продолжал граф Рапт, — как бы ни был я грешен, я всегда любил вас как свою дочь, и если вам доводилось иногда в этом сомневаться, то в этом виноват больше я, чем вы. Я думаю лишь о вас в эту ответственную для меня минуту и хочу обеспечить ваше счастье.

— Объясните вашу мысль, сударь, — попросила княжна, инстинктивно чувствуя, куда клонит г-н Рапт.

— Вы любите, — продолжал тот, — одного из наиболее достойных уважения людей, каких я когда-либо знал. С того времени, как мы в последний раз про него говорили, я справлялся о нем и узнал, что ваш выбор как нельзя более удачен.

— Сударь! — воскликнула княжна. — Чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю, что вы хотите сказать.

— Сейчас вы все поймете, — отвечал граф. — Я прошу в обмен на свою жизнь предоставить мне возможность не позже чем завтра встретиться с этим молодым человеком.

— Даже и не думайте об этом! — перебила его княжна.

— Простите, княжна, но я только об этом и думаю с той минуты, как имею честь с вами говорить.

— Что вам от него угодно? Хотите его вызвать?

— Клянусь вашей матерью, Регина, что не стану его вызывать.

— Что же вы можете ему сказать?

— Это моя тайна, Регина! Но можете быть уверены, что я действую исключительно в ваших интересах. Несчастье, жертвой которого вы оказались по моей вине, глубоко меня трогает, и я хочу искупить свой грех.

— Если дело обстоит именно так, сударь, почему бы вам не съездить к нему? Хотя, откровенно говоря, я не могу объяснить цели вашего поступка.

— Это невозможно, Регина. Кто-нибудь может увидеть, что я к нему вхожу; и как я буду выглядеть, я вас спрашиваю? Нет, мое предложение проще. Предлагаю вам устроить завтра нашу с ним встречу в любое время, какое вы сочтете благоприятным, например вечером.

— Сударь! — сказала княжна Регина, не сводя с него пристального взгляда. — Я не знаю, какую цель вы преследуете, но знаю, как мне предан господин Петрус Эрбель. Что бы вы о нем ни думали, завтра в пять часов он будет здесь.

— Нет! — возразил граф Рапт. — В пять у нас слишком людно, да и прислуга увидит, как он войдет. А я хочу, чтобы о его приходе не знал никто. Вы должны понимать всю деликатность такой встречи. Будьте добры назначить другое время. Вы же почти каждый вечер встречаетесь с ним в саду, не так ли? Позвольте и мне принять его тоже втайне от всех, инкогнито. Можете считать, что это фантазия, но фантазия идущего на смерть, и я умоляю отнестись к ней с должным почтением.

— Да зачем же в саду? — заметила княжна. — Почему не здесь или не в оранжерее?

— Повторяю, княжна, его могут увидеть, а ни вы, ни я в этом не заинтересованы. Доказательство тому: вы почти каждый вечер принимаете его в саду. Что, кстати сказать, весьма неосторожно, учитывая ваше хрупкое здоровье…

— Однако?.. — в нетерпении перебила его княжна.

— Однако, — поспешил ответить граф, — я не понимаю ваших возражений, может быть, вы мне не доверяете? Во всяком случае, мне трудно это объяснить.

Граф отлично мог бы объяснить недоверчивость княжны: понять ее было нетрудно.

Несчастная женщина действительно думала: "Раз он хочет видеть его вечером, значит, готовит западню".

— А что если я в самом деле вам не доверяю? — сказала она.

— Позвольте вас успокоить, Регина, — отвечал граф. — Вы можете присутствовать во время нашей встречи, издалека или вблизи, на ваше усмотрение.

— Хорошо, — подумав, согласилась Регина. — Завтра в десять часов вечера вы его увидите.

— В саду?

— В саду.

— Как вы ему дадите знать?

— Я жду его с минуты на минуту.

— А если он не придет?

— Придет.

— Вот ответ влюбленной женщины! — игривым тоном заметил граф Рапт.

Бедняжка Регина покраснела до корней волос.

Граф продолжал:

— Может статься, он не придет именно в тот день, когда понадобится вам больше всего: необходимо все предусмотреть. Поэтому будьте добры написать к нему.

— Хорошо, — решилась княжна, — я напишу.

— Что вам стоит сделать это теперь же, княжна?

— Я напишу, как только вы уйдете.

— Нет, — улыбнулся граф, — я себе места не найду. Напишите просто: "Непременно приходите завтра". Дайте письмо мне, а об остальном я позабочусь сам.

Княжна Регина бросила на него испуганный взгляд.

— Никогда! — вскричала она.

— Ну хорошо! — процедил сквозь зубы граф, снова направляясь к двери. — Я знаю, что мне остается сделать.

— Сударь! — вскричала несчастная женщина, догадываясь о его намерении. — Я напишу…

— Вот так-то лучше! — глухо пробормотал граф, и его глаза зловеще блеснули.

Княжна достала из шифоньера лист бумаги, написала слово в слово так, как сказал граф, положила письмо в конверт и, не запечатывая, передала ему со словами:

— Если во всем этом кроется какая-то ловушка, берегитесь, господин граф!

— Вы сущее дитя, Регина, — проговорил граф Рапт, принимая письмо. — Я беру на себя заботы о вашем счастье, а вы словно забываете, что я ваш отец.

Граф удалился, почтительно поклонившись княжне; не успела за ним затвориться дверь, как несчастная Регина разрыдалась, сложила на груди руки и взмолилась:

— Ах, бедная моя матушка! Бедная моя матушка!

XXIVДИПЛОМАТИЯ СЛУЧАЯ

Как может себе представить читатель, г-н Рапт всю ночь не сомкнул глаз. Это и понятно: перед такой серьезной партией, какую он замышлял, необходимо было продумать все до мелочей.

Удобно устроившись в глубоком вольтеровском кресле, положив голову на руки и прикрыв глаза, он ушел в себя и казался безразличным ко всему, что происходило вокруг.

В результате своих размышлений он пришел к непреложному выводу: Петрус должен умереть.

Около семи часов утра, то есть с рассветом, он встал, несколько раз прошелся по кабинету, остановился перед шкафчиком и отворил дверцу.

В одном из ящиков он взял огромную связку писем и подошел с ними к лампе. Он вытащил одно письмо наугад, развернул его и торопливо пробежал глазами.

Граф нахмурился. Казалось, все то постыдное, что годами копилось на его совести, выступило у него на лице.

Он лихорадочно скомкал письма, не торопясь подошел к камину и предал огню все, что у него оставалось от княгини Рины.

Горько усмехаясь, он следил за тем, как огонь пожирает письма.

— Вот так же в одно мгновение, улетучились все надежды моей жизни! — прошептал он.

Он торопливо провел рукой по лбу, словно пытаясь отогнать мрачные мысли, и с силой подергал шнур звонка, висевший над камином.

В кабинет явился его камердинер.

— Батист, — приказал граф Рапт, — узнайте, прибыл ли господин Бордье, и попросите его явиться сюда.

Батист вышел.

Господин Рапт снова подошел к шкафчику, выдвинул другой ящик, запустил в него руку и вынул два седельных пистолета.

Он их осмотрел, взвел курки и убедился, что пистолеты заряжены.

— Хорошо, — сказал он, уложив их на прежнее место и задвинув ящик.

Только он прикрыл шкаф, как услышал три негромких удара в дверь.

— Войдите! — пригласил он.

Появился Бордье.

— Садитесь, Бордье, — сказал граф Рапт, — нам необходимо серьезно поговорить.

— Вы не больны, господин граф? — спросил Бордье, глядя на искаженное лицо хозяина.

— Нет, Бордье. Вы, конечно, знаете, что произошло сегодня ночью, и не должны удивляться, что после такой встряски я чувствую себя не совсем в своей тарелке.

— Я действительно только что узнал, к своему удивлению и огромному сожалению, о смерти госпожи де Ламот-Удан.

— Об этом я и хотел с вами поговорить, Бордье. По причинам, которые знать вам не обязательно, я завтра дерусь на дуэли.

— Вы, господин граф?! — ужаснулся секретарь.

— Ну да, я! И пугаться тут нечего. Вы меня знаете, и вам известно, умею ли я за себя постоять… А потому я хочу поговорить с вами не о дуэли, а о последствиях, которые она может иметь. Некоторые наблюдения дают мне право предположить ловушку. Мне нужны ваши помощь и участие, дабы в нее не угодить.

— Говорите, господин граф; вы знаете, что моя жизнь принадлежит вам.

— Я никогда в этом не сомневался, Бордье. Однако прежде всего, — граф взял со стола лист бумаги, — вот ваше назначение префектом. Я получил его сегодня вечером.

Будущий префект просиял, его глаза заблестели от счастья.

— Ах, господин граф, — пролепетал он, — я так вам благодарен! Чем я могу отплатить за вашу доброту?..

— А вот чем. Вы знаете господина Петруса Эрбеля?

— Да, господин граф.

— Мне нужен верный человек, чтобы передать ему письмо, и я рассчитывал на вас.

— И это все, господин граф? — не поверил Бордье.

— Подождите. Нет ли у вас на службе двух надежных людей, на которых вы можете положиться?

— Как на самого себя, господин граф! Один хочет получить табачную лавочку, другой — контору, где продают гербовую бумагу.

— Хорошо. Прикажите одному из них расположиться на бульваре Инвалидов и не двигаться до тех пор, пока из ворот особняка не выйдет Нанон, кормилица графини. Этот человек должен следовать за ней на некотором расстоянии. Если он увидит, что она направляется на улицу Нотр-Дам-де-Шан, где живет господин Петрус, пусть зайдет спереди и скажет: "Приказываю от имени господина графа Рапта отдать мне письмо, иначе я вас арестую". Нанон предана графине, но она старая женщина и еще в большей степени пуглива, нежели верна.

— Все будет исполнено, как вы пожелаете, господин граф, тем более, что оба мои подчиненные очень суровы на вид.

— Что касается второго вашего человека — тот же приказ. Только ждать он будет не на бульваре, а со стороны улицы Плюме, против выхода из особняка. Там он дождется кормилицу, пойдет за ней и сделает то же, что я уже сказал вам насчет первого.

— Когда они должны приступить к своим обязанностям, господин граф?

— Немедленно, Бордье: нельзя терять ни минуты.

— Положитесь на меня, господин граф, — сказал Бордье, повернулся и направился к двери.

— Минуту, Бордье! — остановил его граф Рапт. — Вы забыли о главном.

Он вынул из кармана письмо, написанное княжной Региной Петрусу, и передал его секретарю со словами:

— Нет нужды будить господина Петруса Эрбеля. Передайте письмо лакею и попросите вручить хозяину как можно раньше. Как только вернетесь, зайдите ко мне с отчетом.

Бордье удалился, разместил своих людей в засаде, закутался до подбородка в широкий плащ и отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Пока Бордье торопился к дому Петруса, другой, не столь закутанный человек шел неспешным размеренным шагом, как и подобает государственному служащему — мы имеем в виду почтальона, — неся в особняк Раптов среди прочих посланий письмо Петруса, адресованное княжне Регине.

Хотя граф Рапт всю ночь строил всевозможные комбинации и думал, что все предусмотрел, он не учел самое простое: почтальона. Таким образом, проснувшись, княжна среди прочих писем получила из рук Нанон, как обычно, письмо от Петруса.

Вот что в нем говорилось:

"Начинаю свое письмо с того же, чем закончу, моя Регина: я Вас люблю. Но, увы! Пишу к Вам не для того, чтобы говорить о любви. Должен Вам сообщить ужасную, страшную, жестокую, невыносимую новость, не имеющую себе равных, от которой сердце Ваше обольется кровью, если оно сделано из того же вещества, что и мое: мы не увидимся целых три дня!

Знаете ли Вы в каком-либо языке слово, которое бы звучало более жестоко: не видеться! Однако я вынужден его написать, а Вы, любимая, — услышать его.

И больше всего меня огорчает то, что я даже не имею права возненавидеть или проклясть того, кто послужил причиной нашей разлуки.

Произошло следующее: вчера в полдень у моей двери остановилась карета. Я выглядываю в окно мастерской, смутно надеясь (не знаю уж почему: ведь мне было известно, что Вы у постели больной матери), что это Вы, моя дорогая принцесса, воспользовавшись солнечной погодой, приехали навестить печального влюбленного.

Но вообразите мое отчаяние, когда я увидел, как вместо Вас из кареты вышел камердинер моего дядюшки. Бледный, испуганный, он объявил мне о втором и очень тяжелом приступе подагры, только что поразившем моего несчастного дядю.

"Ах, едемте немедленно, — сказал он мне, — генерал очень плох!"

Схватить редингот, шляпу, прыгнуть в карету оказалось минутным делом, как вы понимаете, моя Регина.

Я застал несчастного старика в плачевном состоянии: он бился в кровати, будто эпилептик, и рычал как дикий зверь.

Когда боль отпустила, он увидал, что я сижу у его изголовья, радостно пожал мне руки, и из его глаз скатились две крупные слезы — знак признательности. Он спросил, не соглашусь ли я побыть с ним некоторое время. Я не дал ему договорить и вызвался остаться до тех пор, пока он не поправится.

Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.

И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет — не ведаю. Но поймите меня правильно, моя Регина: хотя я сиделка, я вовсе не пленник. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную, разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо: Регина, я Вас люблю!

Как видите, я заканчиваю тем, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.

До скорой встречи, любимая и обожаемая! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!

Петрус".

Новость, которая в любое другое время, заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее совсем противоположное действие.

Ночью ей привиделся кошмар, предвещавший большое несчастье и похожий на дурное предчувствие.

Она увидела, как тело ее возлюбленного лежит на снегу, устлавшем газоны парка — тело, или, вернее, труп, такой же белый и холодный как снег. Она подошла к нему и закричала от ужаса, видя, что его грудь исполосована кинжалом убийцы. В роще она заметила два горящих, как у кошки, глаза; она услышала зловещий крик, узнала смех и взгляд графа Рапта.

Тут она проснулась и спустила ноги с кровати; волосы у нее разметались в разные стороны, лоб покрылся испариной, сердце трепетало, все тело горело как в лихорадке. Она затравленно озиралась, но, ничего не видя, снова уронила голову на подушку, шепча:

— Господи! Что будет?

В эту минуту вошла Нанон с письмом от Петруса. Княжна стала читать, и мертвенная бледность ее лица сменилась румянцем, который мог бы соперничать с нежнейшими розами.

— Спасен! — вскричала Регина, благоговейно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы возблагодарить Всевышнего.

Потом она встала, подбежала к шифоньеру, взяла лист бумаги и торопливо набросала несколько слов.

"Благослови Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня лучом света в темной ночи. Моя несчастная мать умерла этой ночью, и, когда я получила от Вас письмо, я думала лишь об одном: любить Вас еще больше, перенося на Вас любовь, которую я питала к ней!

Смиримся же, милый Петрус с тем, что нам не придется видеться несколько дней, но верьте, что, находясь вблизи ли, далеко ли, я Вас люблю; нет, мало того: я тебя люблю!

Регина".

Она запечатала письмо и передала его Нанон со словами:

— Отнеси Петрусу.

— На улицу Нотр-Дам-де-Шан? — уточнила Нанон.

— Нет, — возразила княжна, — на улицу Варенн, в дом графа Эрбеля.

Нанон вышла.

Когда служанка переступила порог особняка, оба человека графа Рапта или, вернее, секретаря Бордье, только что были расставлены по местам. Тот, что сторожил на улице Плюме, увидел, что Нанон свернула вправо и исчезла за углом, выйдя на бульвар. Он пошел за ней на некотором расстоянии, согласно приказанию графа Ранга.

Выйдя на бульвар, человек с улицы Плюме поравнялся со своим товарищем и сказал ему:

— Старуха не пошла на улице Нотр-Дам-де-Шан.

— Она боится слежки, — предположил другой, — и решила сделать крюк.

— В таком случае, пошли за ней! — предложил первый.

— Идем, — согласился второй.

Они последовали за кормилицей на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов.

Они видели, как старуха позвонила в особняк Куртене и через минуту вошла внутрь.

Так как им было приказано вырвать у нее письмо только в том случае, если она пойдет на улицу Нотр-Дам-де-Шан, два приятеля и не подумали набрасываться на нее посреди улицы Варенн.

Они отошли в сторону и стали держать совет.

— Очевидно, — предположил один, — она зашла сюда с каким-нибудь поручением, а обратно пойдет по бульвару Монпарнас.

— Наверно, так и будет, — поддержал другой.

16 INS"

Однако ничего такого не случилось. Через пять минут они увидели, как кормилица тем же путем вернулась в особняк Ламот-Уданов.

— Промашка! — заметил первый человек, занимая прежнее место на бульваре.

— Начнем сначала! — поддержал второй, отправляясь на улицу Плюме.

Посмотрим, что происходило у Петруса, пока те и другие уделяли ему столько сил.

Бордье прибыл на улицу Нотр-Дам-де-Шан в ту самую минуту, как Регина получила от Петруса письмо.

— Господин Петрус Эрбель дома? — спросил он у лакея.

— Господина дома нет, — отвечал тот.

— Передайте ему это письмо, как только он вернется.

Бордье отдал письмо и приготовился уйти.

Он развернулся и столкнулся с комиссионером.

— Поосторожнее! — грозно бросил он.

Комиссионером оказался Сальватор. При виде человека, до глаз закутанного в необъятный плащ, хотя погода отнюдь не оправдывала такую меру предосторожности, Сальватор обратил на него внимание.

— Не могли бы вы сами держаться поосторожнее, господин в плаще! — сказал он, стараясь заглянуть секретарю в лицо.

— Не вам меня учить, — высокомерно откликнулся Бордье.

— Возможно! — воскликнул Сальватор, после чего схватил его за шиворот, так что поднятый воротник опустился, открывая лицо. — Но так как вы должны принести мне извинения, я не выпущу вас до тех пор, пока вы этого не сделаете.

— Дурак! — процедил сквозь зубы Бордье.

— Дураки те, кто прячется в надежде, что их не узнают, но оказываются узнанными, господин Бордье, — сказал комиссионер, зажимая ему руку, словно в тисках.

Все усилия Бордье вырваться оказались напрасны.

— Я удовлетворен, — промолвил Сальватор, выпуская его руку. — Ступайте с миром и впредь не грешите:

Сконфуженный Бордье удрал, теряя прыть,

Хоть поздно, но клянясь вперед умнее быть.[37]

Сальватор вошел к Петрусу, размышляя:

"Какого черта этому негодяю здесь нужно было?"

— Господина нет дома, — доложил лакей, видя, как Сальватор входит в переднюю.

— Знаю, — отвечал тот. — Подай ключ и письма, которые ему принесли.

Получив все, что хотел, Сальватор вошел в мастерскую Петруса.

Некоторым читателям могло бы показаться слишком бесцеремонным поведение Сальватора по отношению к Петрусу: ведь даже самому близкому другу не позволено распечатывать чужие письма, какая бы причина у него для этого не была. Но мы поспешим успокоить читателей, рассказав, по какому праву Сальватор вскрывал письма своего друга.

Помимо того, что Петрус, как известно, не имел от Сальватора тайн, он одновременно с посланием к княжне Регине отправил ему следующее письмо:

"Дорогой друг!

Я вынужден провести несколько дней у постели дядюшки: он опасно болен. Соблаговолите по получении этого письма зайти ко мне и сделать для своего друга то, на что он готов ради Вас: просмотреть мою почту и ответить на письма по своему усмотрению.

Вы столько раз предлагали мне воспользоваться Вашей дружбой, что, надеюсь, простите мне, если я злоупотребляю ею теперь.

Бесконечно признательный и сердечно преданный Вам

Петрус".

Усевшись поудобнее, Сальватор распечатал письма. Первое было от Жана Робера: тот извещал Петруса, что его драма "Гвельфы и гибеллины" непременно будет показана в конце недели, а потому еще можно успеть на генеральную репетицию.

Второе письмо было от Людовика — настоящая пастораль, идиллия в прозе о любви молодого человека и Рождественской Розы.

Последнее, не похожее на другие, так как бумага была тонкая и надушенная, а почерк — мелкий и изящный, оказалось тем самым письмом, что граф Рапт вырвал у Регины силой.

Сальватор никогда не видел почерка княжны, однако немедленно угадал, что письмо от нее: настолько прикосновение любящей женщины чувствуется во всем.

Он повертел письмо, прежде чем распечатать.

Что может быть проще распечатывания писем, особенно если получил на это разрешение? Но письмо от женщины, да еще любимой! Он испытал вроде стыда, представив, что заглянет в этот храм.

16*

Разумеется, Петрус думал лишь о письмах, которые мог получить от друзей, врагов или кредиторов, но не предвидел, что княжна тоже к нему напишет.

"Следовательно, я не могу его вскрыть", — сказал себе Сальватор.

Он встал и позвонил.

— Кто принес это письмо? — спросил он лакея, указывая на письмо Регины.

— Господин в плаще, — отвечал слуга.

— Тот, что выходил, когда вошел я?

— Да, сударь.

— Спасибо, — поблагодарил Сальватор. — Можете идти. A-а! Доверенный человек г-на Рапта, этот пройдоха Бордье, принес письмо? Но обычно любовные письма женщины не приносит секретарь мужа. Если я правильно понимаю Петруса, то есть влюбленного, он, должно быть, не преминул сообщить княжне о месте своего пребывания, и не сюда она должна адресовать свои послания. Кроме того, не стала бы она поручать это дело Бордье. Значит, если письмо отправила не она, это дело рук ее мужа. А это все меняет, и совесть моя чиста. Не знаю почему, но я смутно чувствую змею в этих цветочках. Оборвем-ка с них лепестки.

С этими словами или, точнее, мыслями Сальватор сломал печать с гербом графа Рапта и прочел письмо, уже знакомое нашим читателям из предыдущей главы.

Чтение бывает разное. Лучшее доказательство тому: двадцать адвокатов, взявшись за кодекс, станут толковать букву закона каждый по-своему. Иными словами, можно просто читать слова, а можно за ними угадывать смысл. Это и сделал Сальватор.

Стоило ему бросить взгляд на послание, как он понял: оно написано дрожащей рукой.

Не увидев нежных слов, которыми влюбленные пересыпают обыкновенно свои письма, он догадался, что письмо по той или иной причине было написано под чьим-то давлением.

"Я могу поступить следующим образом — подумал Сальватор. — Либо переслать это письмо Петрусу (а это означало бы его огорчить, ведь он не сможет отправиться на свидание), либо пойти вместо него и разгадать эту тайну".

Сальватор положил письма в карман, в задумчивости прошелся по мастерской и, взвесив все "за" и "против", решил отправиться вечером на свидание вместо своего друга.

Он сбежал по лестнице и поспешил на Железную улицу, где ожидали его постоянные клиенты, удивляясь, что его до сих пор нет, хотя пробило уже девять часов.

XXVГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ,ЧТО ПРОФЕССИЯ КОМИССИОНЕРА — ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПРИВИЛЕГИРОВАННЫЙ РОД ЗАНЯТИЙ

В этот вечер сад или, вернее, парк Ламот-Уданов, заснеженный, в голубоватом свете луны, походил в центре на швейцарское озеро. Газоны сверкали, словно жемчужины; кусты были будто осыпаны бриллиантами. Свисающие ветви деревьев казались унизанными драгоценными камнями. Стояла чудесная и ясная зимняя ночь, когда даже мороз не охлаждает пыла настоящих любителей природы.

Поэт нашел бы здесь прекраснейший и величайший сюжет для созерцания, влюбленный — предмет для сладчайших мечтаний.

Прибыв на бульвар Инвалидов, Сальватор увидел сквозь решетку прекрасный парк, ярко освещенный луной, и замер в восхищении. Но продолжалось это недолго: ему не терпелось узнать, чем кончится свидание, назначенное его другу и так похожее на западню.

Скажем несколько слов о том, как, помимо естественного инстинкта, его вывел на этот след случай.

Выйдя из мастерской Петруса, он, прежде чем занять свое обычное место на Железной улице, забежал домой. Придя на улицу Макон, он рассказал Фраголе о случившемся. Молодая женщина, как и всегда в подобных обстоятельствах, торопливо набросила на голову капюшон, закуталась в шубку и побежала к княжне Регине, у которой она и попросила объяснений.

Княжна в это время принимала соболезнования по поводу смерти ее матери и потому ответила Фраголе кратко и многозначительно:

— Меня заставили написать. Пусть Петрус не приходит, ему грозит опасность.

Вот почему, узнав о грозившей Петрусу опасности, Сальватор, вооруженный и готовый к любым неожиданностям, отправился на свидание вместо друга.

Итак, по достоинству оценив открывшееся его взору великолепное зрелище, он осмотрел решетку и стал ломать голову над тем, как проникнуть внутрь.

Долго ему раздумывать не пришлось: калитка оказалась незапертой.

"Подозрительно!" — подумал он, вынул на всякий случай из кармана пистолет, зарядил его и спрятал под плащом.

Он медленно толкнул калитку, предварительно посмотрев направо и налево в кусты и рощу. Затем прошел несколько шагов по аллее, увидал в одном из боскетов слева фигуру в белом и узнал Регину.

Он собирался было подойти к ней, но осторожность истинного могиканина, каким он был, заставила его повернуть голову и устремить взгляд в боскет, раскинувшийся по правую от него руку.

Это были заросли сирени, сквозь которые была проложена узкая тропинка; в конце тропинки он заметил человека, прятавшегося за большим каштаном.

"Вот и враг!" — подумал он, положив палец на курок пистолета.

Резко остановившись, он приготовился к защите.

Притаившийся за деревом человек действительно был враг — граф Рапт; зажав в каждой руке по пистолету, он в лихорадочном нетерпении поджидал возлюбленного княжны.

В половине десятого он спустился в сад, сам отпер калитку и затаился в боскете, как вдруг, обернувшись, в трех шагах перед собой заметил белую, неподвижную, похожую на призрак княжну Регину.

Увидевшись с Фраголой, княжна перестала опасаться за Петруса. Но она знала, что Сальватор — преданный друг, и в эту минуту боялась только за него.

— Вы здесь! — вскричал граф Рапт.

— Разумеется, — холодно отозвалась княжна. — Не вы ли сказали, что я могу присутствовать при вашей встрече?

— Как вы можете пренебрегать своим нежным здоровьем, — возразил граф, — ведь ночь такая морозная! Я скажу молодому человеку всего несколько слов. Ступайте к себе!

— Нет, — отказалась княжна. — Мне всю ночь не давали покоя дурные предчувствия, и ничто на свете не заставит меня покинуть парк в эту минуту.

— Предчувствия, — повторил г-н Рапт и с насмешливым видом пожал плечами. — Вот что значит женщина! По правде говоря, княжна, это безумие! И если, как я вам уже говорил, вы не думаете, что я покушаюсь на жизнь этого молодого человека, то в ваших предчувствиях нет ни крупицы здравого смысла.

— А если я именно так и думаю? — спросила Регина.

— В таком случае, княжна, мне искренне вас жаль: вы обо мне думаете даже хуже, чем я сам о себе думаю.

— Итак, сударь, вы мне клянетесь?..

— Нет, княжна, ничего я не собираюсь обещать. Клятвы существуют для тех, кто хочет их нарушить. А я желаю, чтобы вы полностью положились на меня. Вы намерены остаться в парке и присутствовать при нашем разговоре — хорошо! Я не возражаю, присутствуйте, но издалека. Вы же понимаете, какой жалкий вид я буду иметь рядом с вами и этим молодым человеком. Завернитесь-ка в накидку — здесь очень холодно — и погуляйте в боскете. Долго нам ждать не придется, только что пробило десять; если точность — вежливость королей, она тем более является добродетелью влюбленных.

Граф проводил княжну в боскет, где Сальватор, едва войдя в парк, сразу ее заметил, а сам скрылся в боскете напротив и стал там прогуливаться, а когда увидал того, кого он принимал за Петруса, — спрятался за каштан.

Княжна издали заметила это движение и, смутно догадываясь о его значении, бросилась бежать из боскета навстречу Сальватору.

Она была от него всего в десяти шагах, когда раздался выстрел.

Княжна громко закричала и рухнула наземь.

Пуля графа, попав Сальватору в грудь, отозвалась металлическим звоном.

Однако комиссионер не дрогнул, будто она пролетела от него в нескольких шагах.

Пуля угодила в металлическую бляху комиссионера.

— Решительно, я выбрал удачную профессию, — сказал он, после чего прицелился в графа, несмотря на темноту, в ту самую минуту, как тот вытянул руку, приготовившись разрядить второй пистолет.

Раздался выстрел, граф рухнул на землю, а Сальватор, видя, что он упал, сунул пистолет в карман и направился к аллее, где лежала княжна.

— Судя по его падению, — заметил Сальватор, — граф на некоторое время оставит нас в покое. — Княжна, — вполголоса прибавил он и приподнял ей голову. — Княжна, очнитесь!

Однако она его не слышала.

Он зачерпнул рукой снегу и потер Регине виски. Она постепенно пришла в себя, открыла глаза и, с грустью глядя на Сальватора, спросила:

— Что произошло?

— Ничего, — отвечал молодой человек. — Во всяком случае, ничего такого, что могло бы вас огорчить.

— А выстрел? — спросила Регина, вглядываясь в Сальватора, чтобы узнать, не ранен ли он.

— В меня стрелял тот, кто прятался за деревом, — сказал он, — но я не ранен.

— Это был граф, — живо проговорила Регина; она поднялась, опираясь на руку своего спасителя.

— Я в этом не уверен.

— Нет, это был точно он, — продолжала настаивать княжна.

— В таком случае, мне его жаль, — заметил Сальватор. — Ведь я в него стрелял, а у него на груди нет спасительной бляхи комиссионера, как у меня.

— Вы убили графа? — ужаснулась Регина.

— Понятия не имею, — отвечал Сальватор, — зато я уверен, что попал в него: я видел, как он упал на газон. Если позволите, княжна, я пойду убедиться в его состоянии.

Сальватор торопливо пошел по аллее, в конце которой упал граф Рапт.

Прежде всего Сальватор различил в темноте его лицо, и всегда-то бледное, а теперь и вовсе бескровное — то ли из-за потери крови, толи из-за тусклого света луны. Вокруг него снег был выпачкан кровью.

Он подошел ближе, склонился над графом и, не слыша его дыхания, приложил руку к его груди. Граф был мертв! Пуля угодила в самое сердце.

— Да смилуется Господь над его душой! — философски заметил Сальватор, поднимаясь.

Он снова пошел к княжне.

— Мертв! — коротко сообщил он.

Регина опустила голову.

Вдруг господин высокого роста словно вырос из-под земли и встал между ними, скрестив на груди руки и пристально разглядывая комиссионера и девушку. Он строго спросил:

— Что происходит?

— Отец! — вскричала княжна, напуганная внезапным появлением маршала.

— Господин маршал! — с поклоном произнес Сальватор.

Это действительно был маршал де Ламот-Удан.

Всю предыдущую ночь его слуги не спали.

Два выстрела, прогремевшие у них почти над ухом, не смогли разбудить людей, наверстывавших бессонную ночь.

Только маршал не сомкнул глаз.

Заслышав выстрелы, он вздрогнул и бросился в парк, откуда, как ему показалось, донесся шум.

Он растерялся, застав в столь поздний час и в такой мороз княжну Регину наедине с комиссионером.

Он не мог выразить свое удивление иначе, чем вопросом:

— Что происходит?

Княжна молчала.

Сальватор шагнул маршалу навстречу и, еще раз поклонившись, сказал:

— Если господину маршалу угодно будет меня выслушать, я дам ему объяснения происходящего.

— Говорите, сударь, — строго приказал маршал, — хотя спрашивал я не вас и мне, по меньшей мере, странно видеть вас у себя так поздно и в обществе княжны.

— Отец! — вскрикнула молодая женщина, — вы все узнаете. Но заранее можете быть уверены, что не произошло ничего предосудительного.

— Ну так пусть кто-нибудь из вас говорит! — приказал г-н де Ламот-Удан.

— С вашего позволения, господин маршал, я буду иметь честь дать вам необходимые объяснения.

— Хорошо, сударь, — согласился маршал, — только поскорее! И прежде всего будьте любезны сказать мне, с кем я имею честь говорить.

— Меня зовут Конрад де Вальженез.

— Это вы?.. — пристально вглядываясь в молодого человека, воскликнул маршал де Ламот-Удан.

— Я, господин маршал, — подтвердил Сальватор.

— В этом костюме? — удивился г-н де Ламот-Удан, разглядывая бархатные панталоны и куртку комиссионера.

— Я положу конец вашему удивлению в другой раз, господин маршал. Сегодня же соблаговолите довольствоваться свидетельством княжны, которая давно меня знает.

Маршал повернул голову к молодой женщине и вопросительно на нее посмотрел.

— Отец, — сказала Регина, — позвольте вам представить господина Конрада де Вальженеза как самого преданного и достойного человека, какого я только знаю, не считая вас.

— Говорите же, сударь, — попросил старик, снова обернувшись к Сальватору.

— Господин маршал! — начал тот. — По приказу господина графа Рапта одного из моих друзей пригласили явиться сюда, в этот парк, в десять часов. Моего друга дома не оказалось, и я пришел вместо него. Но перед выходом сюда я, по некоторым признакам, известным княжне, определил, что могу попасть в ловушку. Тогда я взял с собой пистолет и пришел.

— Кому господин Рапт может дать приказание прийти? — перебил его г-н де Ламот-Удан.

— Человеку, который не мог ни подозревать ловушки, ни усомниться в честности графа, господин маршал.

— Отец! — вмешалась принцесса Регина. — Граф силой приказал мне вызвать сюда вечером, не знаю уж с какой целью, господина Петруса Эрбеля.

— А верно: с какой же целью? — спросил маршал.

— Тогда я не знала, зато теперь уверена: чтобы его убить, отец.

— О! — только и произнес возмущенный маршал.

— И я пришел, — продолжал Сальватор, — в условленное время вместо своего друга Петруса. Едва войдя в сад, калитку которого умышленно оставили незапертой, я получил пулю в грудь, вернее, в бляху комиссионера; стрелял человек, которого я разглядел в сумерках. Повторяю, я был вооружен, и, опасаясь повторного нападения, я его опередил.

— И этот человек?.. — с непередаваемым беспокойством спросил г-н де Ламот-Удан. — Этот человек…

— Я не знал, кто это был, господин маршал. Но княжна, которая, как и я, заподозрила ловушку и спряталась в одном из этих боскетов, чтобы следить за происходящим и предупредить несчастье, сказала мне, что это граф Рапт.

— Он! — глухо пробормотал г-н де Ламот-Удан.

— Да, он, господин маршал. Теперь я уверен, что это именно так.

— Он! — в бешенстве повторил маршал.

— Я подошел к нему, — продолжал Сальватор, — в надежде ему помочь. Оказалось, я опоздал, господин маршал: пуля попала в грудь, и граф Рапт умер.

— Умер! Умер! — с величайшим страданием в голосе вскричал маршал. — Умер!.. И убил его не я!.. Что вы наделали? — прибавил он, обращаясь к молодому человеку, и на глаза его навернулись злые слезы.

— Простите, господин маршал, — сказал Сальватор, неверно истолковав переживания маршала. — Богом клянусь, я лишь честно защищал свою жизнь.

Господин де Ламот-Удан словно не слышал его слов. По его щекам текли слезы; от отчаяния он рвал на себе волосы.

— Итак, — прошептал он чуть слышно, будто разговаривая с самим собой, но так, что Регина и Сальватор разобрали его слова, — я был в его руках игрушкой, жертвой обмана целых двадцать лет. Он свел в могилу мою жену, вселил в мое бедное сердце неизбывное отчаяние, украл у меня счастье, опозорил имя, и в минуту расплаты пал от руки другого. Где он? Где?

— Отец! Отец! — закричала Регина.

— Где он? — проревел маршал.

— Отец! — обхватив его руками, повторила Регина. — Вы простудитесь. Уйдем из этого парка! Вернемся в дом!

— А я говорю, что хочу его видеть! Где он? — растерянно озираясь, не успокаивался маршал.

— Умоляю вас, вернемся, отец! — продолжала настаивать Регине.

— Я не твой отец! — прохрипел старик, с силой оттолкнув девушку.

Бедняжка вскрикнула так жалобно, словно прощалась с жизнью.

Она закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Господин маршал! — заметил Сальватор. — Княжна права: ночь холодна, и вы можете простудиться.

— Да какое мне до этого дело?! — выкрикнул старик. — Да пусть я окоченею, пускай снег станет моим саваном, пусть под покровом ночи умрет мой позор!

— Во имя Неба, господин маршал, успокойтесь! Такое возбуждение опасно! — увещевал старика Сальватор.

— Да вы разве не видите, что у меня голова горит, кровь закипает в жилах, что у меня лихорадка и близок мой конец?.. Послушайте же меня, как слушают умирающего человека… Вы убили моего врага, я хочу его видеть.

— Господин маршал! — с рыданиями в голосе обратилась к старику несчастная Регина. — Если я не имею права называть вас отцом, то вправе любить вас как дочь. Во имя любви, которую я всегда к вам питала, уйдем подальше от этого страшного места. Вернемся в дом!

— Нет, я сказал! — резко отозвался маршал и снова ее оттолкнул. — Я хочу его видеть. Раз вы не хотите привести меня к нему, я сам пойду и разыщу его.

Он резко развернулся и направился в левый боскет, где мы видели княжну Регину.

Сальватор последовал за ним, поравнялся, взял его за руку и сказал:

— Идемте, господин маршал, я провожу вас.

Они скорым шагом прошли аллею, отделявшую их от трупа; подойдя к тому месту, где тот лежал, старик опустился на одно колено, приподнял голову коченевшего уже тела так, чтобы на нее падал свет луны, и, вглядываясь в мертвое лицо сверкающими, полными неистовой ненависти глазами, прокричал:

— Ты всего-навсего труп! Я не могу ни дать тебе пощечину, ни плюнуть в лицо! Тело твое бесчувственно, из-за твоей неподвижности я не могу утолить жажду мести!

Он снова уронил голову графа на снег, поднялся, взглянул на Сальватора со слезами на глазах.

— О несчастный, и зачем только вы его убили?

— Пути Господни неисповедимы, — строго произнес молодой человек.

Но испытания, выпавшие на долю несчастного старика, оказались для него непосильными. Сначала по всем его членам пробежала дрожь, а затем его стало бить как в ознобе.

— Обопритесь на мою руку, господин маршал, — предложил Сальватор, приблизившись к г-ну де Ламот-Удану.

— Да… Да… — пролепетал тот; он хотел было прибавить что-то еще, но вымолвил нечто нечленораздельное.

Сальватор посмотрел на него. Старик побледнел, его лицо покрылось холодной испариной, глаза закрылись, губы побелели. Молодой человек подхватил его, словно ребенка, на руки и пошел в конец аллеи, где княжна Регина, склонив голову и скрестив на груди руки, ждала, чем кончится эта печальная прогулка.

— Княжна! — сказал Сальватор. — Жизнь маршала в опасности. Проводите меня в его апартаменты.

Они направились к флигелю, где находились комнаты маршала, вошли в спальню и уложили его на диван. Старик был без сознания.

Регина попыталась привести его в чувство, но безуспешно.

Сальватор позвонил камердинеру — тоже тщетно. Как мы уже говорили выше, прислуга спала глубоким сном после ночи, проведенной накануне в хлопотах.

— Пойду разбужу Нанон, — решила княжна.

— Сначала зайдите к себе, сударыня, и принесите соли и уксус, — сказал Сальватор.

Княжна поспешно вышла. Вернувшись с флаконами в руках, она застала Сальватора беседующим с маршалом: благодаря растираниям молодому человеку удалось привести того в чувство.

— Подойдите, — с трудом выговаривая слова, сказал г-н де Ламот-Удан, едва увидев княжну. — Простите, что я был с вами слишком суров, даже жесток. Простите меня, дитя мое. Я так несчастен! Поцелуйте меня!

— Отец! — по привычке назвала его княжна. — Я посвящу свою жизнь тому, чтобы вы забыли о своих страданиях.

— Тебе не придется долго этим заниматься, бедная девочка! — покачал головой маршал. — Как видишь, мне осталось жить всего несколько часов.

— Не говорите так, отец! — вскричала молодая женщина.

Сальватор многозначительно на нее посмотрел, словно хотел сказать: "Оставьте всякую надежду".

Регина вздрогнула и опустила голову, чтобы скрыть брызнувшие из ее глаз слезы.

Старик знаком приказал Сальватору подойти ближе, потому что зрение его начинало слабеть.

— Дайте мне все необходимое для письма, — попросил он едва слышно.

Молодой человек придвинул к постели стол, вынул из бумажника листок, обмакнул перо в чернила и подал маршалу.

Перед тем как взяться за перо, г-н де Ламот-Удан повернулся к княжне и, глядя на нее с бесконечной нежностью, спросил отеческим тоном:

— Ты, конечно, девочка моя, любишь того молодого человека, которому граф Рапт готовил западню?

— Да, — сквозь слезы ответила княжна и покраснела.

— Благословляю тебя! Будь счастлива, дочь моя.

Он обернулся к Сальватору и протянул ему руку:

— Вы рисковали жизнью, спасая друга… Вы достойный сын своего отца. Примите благодарность честного человека!

Маршал вдруг побагровел, его глаза налились кровью.

— Скорее, скорее, — приказал он. — Бумагу!

Сальватор поднес его руку к листу бумаги.

Господин де Ламот-Удан наклонился к столу и написал твердой рукой, что было совершенно неожиданно, учитывая его состояние, следующие строки:

"Прошу никого не винить в смерти графа Ранта. Он убит мною сегодня вечером, в десять часов, за оскорбление, которое я заставил его искупить.

Подписано: маршал де Ламот-Удан".

Казалось, смерть словно только и ждала этого последнего великодушного деяния от благородного человека, после чего завладела им целиком.

Едва дописав до конца, маршал вдруг поднялся, будто подброшенный пружиной, пронзительно вскрикнул и рухнул на диван, сраженный апоплексическим ударом!

На следующий день во всех правительственных газетах сообщалось о том, что маршал не смог пережить жену.

Их похоронили в один день на одном кладбище и в одном склепе.

Что же касается г-на Рапта, то, в соответствии с прошением маршала де Ламот-Удана на имя короля, прилагавшимся к его завещанию, тело графа было отправлено в Венгрию и погребено в деревне Рапт, где граф родился и взял себе имя.

XXVIРАЗМЫШЛЕНИЯ ГОСПОДИНА ЖАКАЛЯ

Можете считать наше мнение парадоксальным, но мы утверждаем: лучшее правительство — то, которое сможет обойтись без министров.

Люди нашего возраста, свидетели политической борьбы и министерских интриг конца 1827 года, если только они помнят о последних вздохах Реставрации, разделят наше мнение. Мы в этом не сомневаемся.

После временного кабинета министров, куда входили г-н маршал де Ламот-Удан и г-н де Маранд, король поручил г-ну де Шабролю составить постоянный кабинет.

Узнав 26 декабря из газет, что г-н де Шаброль отправляется в Бретань, все решили, что кабинет составлен, и с тревогой стали ожидать, когда эту новость опубликуют в "Монитёре". Мы говорим "с тревогой", так как со времени беспорядков 19–20 ноября весь Париж находился в оцепенении, и падение ненавидимого всеми кабинета Виллеля, хотя и было встречено с удовлетворением, не могло ни заставить забыть о прошлом, ни предвещать лучшее будущее. Все партии взволновались, и только что возникла новая партия, заранее призывающая герцога Орлеанского стать опекуном Франции и таким образом спасти королевскую власть от неминуемой опасности.

Однако тщетно все ждали новостей от "Монитёра" 27, 28, 29, 30 и 31 декабря.

"Монитёр" молчал, будто заснул в подражание Спящей красавице. Все надеялись, что он проснется хотя бы 1 января 1828 года; но этого не произошло. Стало лишь известно, что Карл X рассердился на роялистов, ускоривших падение г-на де Виллеля, и вычеркнул одно за другим имена всех кандидатов в кабинет министров, предложенных г-ном де Шабролем, и между прочими — г-на де Шатобриана и г-на де Лабурдоне.

С другой стороны, политики, которых призывали войти в новый кабинет, знали, что г-н де Виллель продолжает оказывать влияние на короля, и не горели желанием ни получить в наследство ненависть, которую оставил по себе бывший председатель Совета, ни стать подставными лицами. Вот почему они наотрез отказались участвовать в подобной комбинации. Этим объясняются затруднения г-на де Шаброля, и мы просим, дорогие читатели, позволения сказать: "Пока будут существовать министры, не будет хорошего правительства".

Наконец 2 января (expectata dies[38]) было объявлено, что гора вот-вот родит, — иными словами, что г-ну де Шабролю удалось составить кабинет министров.

Кризис продолжался два дня, 3–4 января, и, судя по выражению отчаяния на лицах придворных, — кризис страшнейший.

Вечером 4-го распространился слух о том, что новый кабинет министров, представленный г-ном де Шабролем, окончательно утвержден королем.

И действительно, в "Монитёре" от 5 января был опубликован ордонанс, датированный 4-м числом, в первой статье которого перечислялись следующие имена:

господин Порталис — министр юстиции;

господин де Ла Ферроне — министр иностранных дел;

господин де Ко — военный министр (назначение на вакантные должности в армии находится в ведении дофина);

господин де Мартиньяк — министр внутренних дел, из компетенции которого исключаются вопросы торговли и промышленности и передаются в ведение комитета по торговле и колониям;

господин де Сен-Крик — председатель высшего совета по торговле и колониям, в звании государственного секретаря;

господин Руа — министр финансов и так далее.

Этот кабинет министров, сформированный с единственной целью успокоить общество, посеял недоверие и страх во всех партиях, ведь он оказался лишь подправленным предыдущим кабинетом, его тенью. Господа де Виллель, Корбьер, Пейроне, де Дама и де Клермон-Тоннер выходили, разумеется, из игры. Но и господа де Мартиньяк, де Ко и де Ла Ферроне, принадлежавшие к администрации: один — как государственный советник, другой — как директор одной из служб военного министерства, третий — как посол в Санкт-Петербурге, — были людьми далеко не новыми и, похоже, ждали только удобного случая, чтобы г-н де Виллель снова стал официальным главой правительства. "Кабинету не хватает достаточно убедительной причины для существования, — говорили либералы, — он рожден нежизнеспособным".

Была предпринята попытка удовлетворить недовольных, сменив префекта полиции г-на Делаво и поставив на его место г-на де Беллема, королевского прокурора в Париже. Дошли даже до того, что распустили полицейское управление при министерстве внутренних дел, что повлекло за собой отставку г-на Франше. Но эти меры, настоятельно необходимые для общественного спокойствия, не прибавили новому кабинету министров сил и не помогли ему просуществовать дольше.

Одним из тех, кто внимательно следил за попытками, колебаниями, затруднениями его величества Карла X и г-на де Шаброля, был г-н Жакаль.

После увольнения г-на Делаво г-н Жакаль неизбежно должен был последовать за своим патроном.

И хотя роль, которую он играл в префектуре полиции, не имела большого значения с точки зрения избранного правительством нового политического пути и не могла серьезно влиять на него, г-н Жакаль, прочитав в "Монитёре" ордонанс, предписывавший г-ну де Беллему возглавить префектуру полиции, меланхолически повесил голову и глубоко задумался о тщете земной жизни.

Он предавался невеселым мыслям, когда секретарь пришел доложить, что новый префект, вот уже час как устроившийся в кабинете, просит г-на Жакаля к себе.

Господин де Беллем, человек неглупый — впоследствии он доказал это таким изобретением, как срочное постановление, выносимое председателем суда, — опытный законник и потому глубокий философ, с первых слов понял, с кем имеет дело в лице г-на Жакаля, и если и притворился на минуту, что собирается лишить его места, то не для того, чтобы его напугать, а дабы обеспечить себе раз и навсегда преданность начальника полиции.

Он давно его знал, и ему было известно, что этот плодотворный ум — неистощимый кладезь.

Он поставил г-ну Жакалю лишь одно условие сохранения должности: умолял его исполнять свои обязанности как подобает человеку порядочному и умному.

— В тот день, — сказал префект, — когда в полиции будут работать умные люди, воры во Франции переведутся, а когда полицейские перестанут строить баррикады, не будет и бунтовщиков в Париже.

Господин Жакаль, прекрасно поняв, что новый префект намекает на ноябрьские беспорядки, организованные самим начальником полиции, опустил голову и смущенно покраснел.

— Прежде всего советую вам, — продолжал г-н де Беллем, — как можно скорее вернуть на каторгу этих висельников, что затопили двор префектуры. Я согласен, что для приготовления заячьего рагу необходим заяц; однако никто не убедит меня в том, что для отлавливания воров необходимы каторжники. Я согласен с вами, что это средство может казаться действенным, но оно небезупречно, а по-моему, так даже и опасно. Прошу вас как можно скорее произвести отбор среди своих людей и преступников без лишнего шума вернуть туда, откуда они прибыли.

Господин Жакаль полностью согласился с предложением нового префекта; он заверил его в своем усердии, а также в преданности, попрощался и, почтительно кланяясь, вышел.

Вернувшись в свой кабинет, он снова сел в кресло, протер очки, вынул табакерку и набил табаком нос. Потом, скрестив и ноги и руки, глубоко задумался.

Сразу же оговоримся: тема его новых размышлений была гораздо веселее, чем прежняя, какие бы печальные последствия эти размышления ни сулили его ближнему.

Вот о чем он думал:

"Да, я так и подозревал: новый префект — положительно умница. Доказательство тому — он меня оставил, хотя знает, что кабинет министров пал не без моего участия… В конце концов, может, именно поэтому и оставил… Итак, я снова крепко стою на ногах, ведь после упразднения полицейского управления при министерстве внутренних дел и отставки господина Франше я становлюсь еще более важной фигурой. С другой стороны, он почти разгадал мои намерения относительно достойных лиц, постоянно толкущихся во дворе префектуры. Правда, я причиню этим честным людям некоторую неприятность. Бедный Карманьоль! Несчастный Мотылек! Горемыка Овсюг! Бедняга Стальной Волос! А уж о Жибасье я и не говорю! Тебя, дорогой, мне жалко больше всех, ведь ты сочтешь меня неблагодарным. А что прикажешь делать? Habent sua fata libelli![39] Так уж написано. Иными словами: нет такой хорошей компании, которую не пришлось бы в конце концов покинуть".

С этими словами г-н Жакаль, пытаясь справиться с волнением, охватившим его в результате печальных размышлений, снова достал табакерку и с шумом втянул вторую понюшку табака.

— В конечном счете, — философски заметил он, поднимаясь, — наглец получит по заслугам. Я помню, он вчера просил моего согласия на брак. Но никогда Жибасье не будет домоседом. Он создан для больших дорог, и, я полагаю, дорога из Парижа в Тулон подойдет ему больше, чем путь в царство Гименея. Как-то он воспримет свое новое положение?..

Господин Жакаль в задумчивости дернул шнур звонка.

Появился дежурный.

— Пригласите Жибасье, — приказал начальник полиции. — А если его нет, пусть придет Мотылек, Карманьоль, Овсюг или Стальной Волос.

Когда дежурный вышел, г-н Жакаль нажал кнопку, почти незаметную в углу комнаты. Спустя мгновение на пороге потайной двери, скрытой портьерой, появился суровый полицейский в штатском.

— Входите, Голубок, — пригласил г-н Жакаль.

Человек с неприветливой физиономией, но нежным именем подошел ближе.

— Сколько у вас сейчас человек? — спросил г-н Жакаль.

— Восемь, — отвечал Голубок.

— С вами вместе?

— Нет, со мной будет девять.

— Ребята крепкие?

— Мне под стать, — отозвался Голубок таким устрашающим баритональным басом, что сомневаться в его незаурядной силе и энергии не приходилось, если только о силе человека можно судить по голосу.

— Прикажите им подняться, — продолжал г-н Жакаль, — и все вместе ждите в коридоре за дверью.

— С оружием?

— Да. Как только услышите звонок, входите сюда без стука и прикажите человеку, который здесь окажется, следовать за вами. В коридоре вы передадите его четверым своим товарищам, пусть препроводят его в нашу тюрьму предварительного заключения. Когда арестованный окажется в надежном месте, пусть ваши люди снова поднимаются и ждут в коридоре на прежнем месте до тех пор, пока я снова не позвоню и не сдам другого арестанта. И так далее, пока я не отменю приказ. Вы меня поняли?

— Отлично понял! — отвечал Голубок. — Отлично! — повторил он, выпятив грудь, как человек, гордый собственной понятливостью.

— А теперь, — строго сказал г-н Жакаль, — должен вас предупредить: за арестованных вы отвечаете головой.

В эту минуту в дверь кабинета постучали.

— Это, вероятно, один из ваших будущих арестантов. Ступайте скорее за своими людьми.

— Бегу! — рявкнул Голубок, одним прыжком выскочив в коридор.

Господин Жакаль опустил за ним портьеру, уселся в кресло и сказал:

— Войдите!

Дежурный ввел Овсюга.

XXVIIРАСЧЕТ

Поклонник дамы, сдававшей внаем стулья в церкви святого Иакова, долговязый и бледный под стать Базилю, степенно вошел в кабинет, кланяясь г-ну Жакалю, словно главному алтарю в церкви.

— Вы меня вызывали, благороднейший хозяин? — спросил он скорбным голосом.

— Да, Овсюг, вызывал.

— Чем я могу иметь честь быть вам полезным? Вы знаете, что моя жизнь в вашем распоряжении.

— Это мы сейчас увидим, Овсюг. Прежде скажите, был ли у вас повод для недовольства мною с тех пор, как вы на службе?

— О Всевышний Господь! Никогда, достойнейший хозяин! — поспешил заверить елейным голосом любовник Барбетты.

— А я, Овсюг, имею веское основание быть вами недовольным.

— Дева Мария! Неужели это возможно, добрый мой хозяин?

— Более чем возможно, Овсюг: так оно и есть, и это доказывает, что вы оказались неблагодарным.

— Пусть Бог, который меня слышит, — медовым голосом возразил лицемер, — ниспошлет мне смерть, если я хоть раз забыл о ваших милостях.

— Вот именно, Овсюг, я боюсь, что вы их забыли. Напомните-ка мне о них, дабы я убедился, что у вас хорошая память.

— Добрейший мой хозяин! Неужели, по-вашему, я могу забыть, как меня арестовали на улице Святого Иакова-Высокий порог — у малой церковной двери, после того как я прихватил серебряный крест и золоченый потир; и быть бы мне на каторге, если бы не ваша отеческая забота, благодаря которой я выпутался из этой скверной истории.

— С того дня, — сказал г-н Жакаль, — я приобщил вас к службе. Как же вы отплатили за эту услугу?

— Однако, благороднейший хозяин… — перебил его Овсюг.

— Не прерывайте меня! — строго прикрикнул на него г-н Жакаль. — Я все знаю. Вот уже полгода вы работаете на отца Ронсена из Конгрегации.

— Я действую в интересах нашей святой Церкви! — набожно выговорил Овсюг, с блаженным видом устремив взгляд к потолку.

— Странно вы понимаете ее интересы, Овсюг! — с притворным возмущением воскликнул г-н Жакаль. — Ведь отец Ронсен и его Конгрегация утянули за собой в пропасть господина де Виллеля, а тот — кабинет министров! Таким образом, вы, несчастный человек, сами того не зная, — хотелось бы в это верить! — неизбежно стали возмутителем общественного порядка и, не подозревая того, пошатнули трон его величества.

— Возможно ли это? — растерялся Овсюг, уставившись на г-на Жакаля.

— Вы, разумеется, слышали, что кабинет министров сменился этим утром? Знайте же, несчастный, что вы явились одной из причин этой административной революции. Вас объявили опасным преступником, и я решил, пока в столице не утихнет шум, поместить вас в надежное место, где вы могли бы спокойно собраться с мыслями.

— Ах, добрейший мой хозяин! — вскричал Овсюг, бросаясь г-ну Жакалю в ноги. — Клянусь Богом Всемогущим, что ноги моей не будет в Монруже.

— Слишком поздно! — возразил г-н Жакаль, поднимаясь и нажимая кнопку звонка.

— Смилуйтесь, добрейший хозяин! Смилуйтесь! — взвыл Овсюг, заливаясь горькими слезами.

Вошел Голубок.

— Смилуйтесь! — повторил Овсюг, вздрогнув при виде непреклонного полицейского: он знал, в каких случаях начальник прибегал к помощи Голубка.

— Слишком поздно, — сурово проговорил г-н Жакаль. — Встаньте и следуйте за этим человеком.

Овсюг заглянул в недовольное лицо г-на де Жакаля и, понимая, что спорить бесполезно, последовал за полицейским, сложив руки, как и подобало мученику.

Когда Овсюг вышел, г-н Жакаль снова позвонил.

Вошел дежурный и доложил о Карманьоле.

— Пусть войдет, — кивнул г-н Жакаль.

Провансалец не вошел, а влетел в кабинет.

— Что вам угодно, патрон? — нежным, как флейта, голосом спросил он.

— Сущие пустяки, Карманьоль, — отвечал г-н Жакаль. — Сколько за вами числится обычных краж?

— Тридцать четыре: ровно столько, сколько мне лет, — весело сообщил Карманьоль.

— А сложных, я хочу сказать — со взломом?

— Двенадцать: сколько месяцев в году, — в том же тоне отвечал марселец.

— А покушений на убийство?

— Семь: сколько дней в неделе.

— Вы, стало быть, — подвел итог г-н Жакаль, — тридцать четыре раза заслужили тюрьму, двенадцать раз каторгу и семь раз Гревскую площадь. Итого — пятьдесят три более или менее неприятных приговора. Я правильно сосчитал?

— Все верно, — отвечал беззаботный Карманьоль.

— Вот что, мой добрый друг! О ваших приключениях начинают поговаривать в городе, и я решил на время отправить вас в ссылку.

— В какую часть света? — беспечно спросил Карманьоль.

— Я думаю, вам это должно быть безразлично.

— Да, лишь бы это было не на берегу моря, — отвечал провансалец, смутно начиная догадываться о том, что г-н Жакаль хочет ему предложить туманный Брест или солнечный Тулон.

— Ах, умница Карманьоль, вы, к сожалению, попали в точку: я выбрал для вас живописное местечко, хотя вам оно, кажется, не по душе.

— Господин Жакаль! — сказал, силясь улыбнуться, шутник-марселец. — Уж не вздумалось ли вам меня попугать?

— Вас? Пугать? Дорогой Карманьоль! — удивленным тоном спросил г-н Жакаль. — Разве в моих правилах пугать преданных слуг вроде вас?

— Если я правильно понимаю, — произнес то ли в шутку, то ли всерьез провансалец, — вы мне предлагаете сыграть в каторгу?

— Вы удачно выбрали словцо, изобретательный Карманьоль. Именно сыграть в каторгу. Но вначале я назову ставку. Вы сирота?

— С рождения.

— У вас нет ни друзей, ни семьи, ни родины? Я дам вам и родину, и семью, и друзей. На что же вам жаловаться?

— Скажите прямо, — решительно спросил марселец. — Вы хотите послать меня в Рошфор, Брест или Тулон?

— Выбор я предоставляю вам; скажите, какое из этих трех уединенных мест вам больше нравится. Но поймите, умница Карманьоль: я отправляю вас в такую даль не за ваши грехи, а чтобы с пользой употребить ваше старание, а также верность.

— Не понимаю, — признался провансалец, не улавливая, куда клонит г-н Жакаль.

— Сейчас объясню понятнее, горячая вы голова, Карманьоль. Вы, разумеется, знаете, как тщательно охрана следит за господами каторжниками в Бресте или Тулоне. Это надежный и весьма действенный способ сохранить порядок в исправительных заведениях такого рода.

— Понимаю, — слегка нахмурившись, сказал марселец. Вы лаете мне повышение: из шпика превращаете в "наседку"?

— Это ваши собственные слова, прозорливый Карманьоль.

— Я думаю, — погрустнел провансалец, — что вы слышали, как жестоко мстят заключенные доносчикам.

— Знаю, — подтвердил г-н Жакаль, — если эти доносчики — ослы. Договоримся так: не будьте ослом, станьте лисом.

— А сколько времени может занять это чрезвычайное поручение? — жалобно спросил Карманьоль.

— Сколько необходимо для того, чтобы заглушить шум, поднявшийся с некоторых пор вокруг вашего имени. Поверьте, что долго я без вас не протяну.

Карманьоль опустил голову и задумался. Помолчав, он спросил:

— Вы по-настоящему предлагаете? Всерьез?

— Как нельзя серьезнее, мой добрый друг, и я вам это докажу.

Господин Жакаль снова нажал кнопку потайного звонка. И опять появился Голубок.

— Проводите этого господина, — приказал г-н Жакаль полицейскому, указав на Карманьоля, — куда я вам сказал и со всеми положенными знаками внимания.

— Да ведь Голубок отведет меня в тюрьму! — вскричал несчастный Карманьоль.

— Несомненно. Ну и что? — спросил г-н Жакаль, скрестив руки и строго посмотрев пленнику в глаза.

— Ах, простите, — извинился провансалец, поняв значение этого взгляда. — Я думал, что это была шутка.

Он повернулся к Голубку, как человек, уверенный в том, что очень скоро улизнет с каторги, и сказал:

— Ведите меня!

— Этот Карманьоль слишком игрив для своего положения, — пробормотал г-н Жакаль, презрительно наблюдая за тем, как уходит марселец.

В третий раз дернув шнур звонка на камине, он снова сел в кресло. Вошедший дежурный доложил о Мотыльке и Стальном Волосе, ожидавших в коридоре своей очереди.

— Кто из них проявляет больше нетерпения? — спросил г-н Жакаль.

— Обоим не терпится войти, — отвечал секретарь.

— Тогда введите обоих.

Дежурный вышел и спустя несколько мгновений вернулся вместе с Мотыльком и Стальным Волосом.

Стальной Волос был великаном, Мотылек — карликом.

Мотылек был тщедушен и безбород; у коренастого Стального Волоса были огромные усы.

Разницу между ними подчеркивало то, что Стальной Волос был меланхоличен, как Овсюг, а Мотылек — так же жизнерадостен, как Карманьоль.

Поспешим сказать, что Стальной Волос был родом из Эльзаса, а Мотылек — из Жиронды.

Первый поклонился г-ну Жакалю, согнувшись пополам; второй проделал скорее акробатический трюк.

Господин Жакаль едва заметно улыбнулся, взглянув на этот дуб и это деревце.

— Стальной Волос, — заговорил он, — и вы, Мотылек, отвечайте: что вы делали в памятные дни девятнадцатого и двадцатого ноября прошлого года?

— Я, — отвечал Стальной Волос, — перетащил на улицу Сен-Дени столько повозок, камней, балок, сколько мне было поручено.

— Хорошо, — произнес г-н Жакаль. — А вы, Мотылек?

— Я, — с вызовом сказал Мотылек, — перебил, как вы и приказали, ваше превосходительство, почти все окна на этой улице.

— Дальше, Стальной Волос? — продолжал г-н Жакаль.

— Дальше я с помощью нескольких верных друзей построил все баррикады в квартале Рынка.

— А вы, Мотылек?

— Я, — отвечал тот, к кому он обращался, — хлопал перед носом у проходивших мимо буржуа петардами, которыми удостоили меня снабдить вы, ваше превосходительство.

— И все? — спросил г-н Жакаль.

— Я крикнул: "Долой кабинет министров!", — сказал Стальной Волос.

— А я: "Долой иезуитов!" — прибавил Мотылек.

— Что же потом?

— Потом мы преспокойно ушли, — сказал Стальной Волос и посмотрел на своего друга.

— Как мирные буржуа, — подтвердил Мотылек.

— Итак, — обратился г-н Жакаль к обоим разом, — вы не помните, что совершили нечто выходящее за рамки полученного от меня приказа?

— Абсолютно ничего, — возразил великан.

— Ничего абсолютно, — повторил карлик, посмотрев в свою очередь на товарища.

— Хорошо, я освежу вашу память, — заметил г-н Жакаль и придвинул к себе толстую папку.

Он вынул из нее двойной листок бумаги и положил его перед собой на стол, торопливо пробежав глазами.

— Из этого донесения, приложенного к вашему досье, следует, что вы: во-первых, в ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября под видом того, что помогаете женщине, которой стало плохо, обчистили лавочку ювелира с улицы Сен-Дени.

— Ох! — ужаснулся Стальной Волос.

— Ox! — возмутился Мотылек.

— Во-вторых, — продолжал г-н Жакаль, — в ночь с двадцатого на двадцать первое ноября вы оба при помощи отмычек, а также Барбетты, сожительницы сьёра Овсюга, вашего собрата, проникли к меняле с той же улицы и украли сардинских луидоров, баварских флоринов, прусских талеров, как и английских гиней, испанских дублонов и французских банковских билетов на сумму в шестьдесят три тысячи семьсот один франк и десять сантимов, не учитывая курсовой разницы.

— Это оговор, — заметил Стальной Волос.

— Наглая ложь! — прибавил Мотылек.

— В-третьих, — продолжал г-н Жакаль, словно не замечая возмущения пленников, — в ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября вы вместе со своим другом Жибасье совершили вооруженное нападение между Немуром и Шато-Ландоном на почтовую карету, в которой ехали один англичанин и его леди. Приставив пистолет к горлу форейтора и курьера, вы ограбили карету, а в ней было двадцать семь тысяч франков! И уж только так, для памяти, скажу о цепочке и часах англичанина, а также о кольцах и безделушках англичанки.

— Это несправедливо! — вскричал эльзасец.

— Как есть несправедливо! — поддержал уроженец Бордо.

— Наконец, в-четвертых, — продолжал, не отвлекаясь, г-н Жакаль, — чтобы больше не останавливаться на разнообразных ваших проказах с той ночи вплоть до тридцать первого декабря, вы, верно, для того чтобы на славу отпраздновать начало года, первого января тысяча восемьсот двадцать восьмого года погасили все фонари в коммуне Монмартра и обчистили, пользуясь темнотой, всех запоздалых прохожих, забрав у кого кошелек, у кого часы. Число жалоб достигло тридцати девяти.

— О! — вздохнул великан.

— О! — простонал карлик.

— По этим соображениям, — продолжал г-н Жакаль официальным тоном, — учитывая, что, несмотря на ваши запирательства, опровержения, возмущения и другие кривляния, я считаю очевидным и доказанным, что вы грубо злоупотребили доверием, которое я вам оказал; учитывая также, что, грабя всех подряд, вы вели себя не как серьезные и честные агенты полиции, а как обыкновенные воры; на основании изложенного вам предлагается безотлагательно пройти в соседний кабинет, в котором знакомый вам человек по имени Голубок арестует вас и проводит в надежное место, где вы будете дожидаться, пока я не придумаю, как положить конец вашей распущенности.

Господин Жакаль произнес все это с хладнокровнейшим видом и позвонил Голубку; тот появился в третий раз и огорчился при виде опечаленных Стального Волоса и Мотылька.

Но, как солдат, свято исполняющий приказ, он сейчас же подавил вздох, по знаку г-на Жакаля взял великана под одну руку, карлика — под другую и повел, а вернее, потащил их к Карманьолю и Овсюгу.

Наступила небольшая пауза.

Арест этой четверки не взволновал и не заинтересовал г-на Жакаля. Конечно, сообразительный Карманьоль был ему до известной степени симпатичен и его потеря стоила сожаления. Но он основательно знал марсельца: ему было известно, что так или иначе (провансалец был из тех каторжников, что доживают до восьмидесяти лет), рано или поздно, но он выпутается.

Что касается остальных, они не были даже винтиками в административной машине г-на Жакаля. Они скорее наблюдали за ее работой, чем помогали работать. Овсюг был лицемер, Стальной Волос — хвастун. Мотылек с его легкостью чешуекрылого, чье имя он носил, был лишь бледной и плохой копией Карманьоля.

Нетрудно себе представить, что дальнейшая судьба этих персонажей не очень интересовала философа Жакаля.

Чего, в самом деле, стоили эти низшие существа рядом с неоспоримым и неоспариваемыми преимуществами Жибасье?

Жибасье! Агент-феникс, rarа avis[40] — олицетворение шпика, человек непредсказуемый, неутомимый, способный к перевоплощениям не хуже индийского бога!

Вот о чем размышлял начальник тайной полиции, выпроводив Стального Волоса с Мотыльком и ожидая Жибасье.

— Ну, надо — так надо! — пробормотал он.

Позвонив дежурному, он опять сел в кресло и закрыл лицо руками.

Дежурный ввел Жибасье.

В этот день Жибасье выглядел франтом: на его ногах красовались шелковые чулки, на руках — белые перчатки. На порозовевшей физиономии радостно сияли обыкновенно тусклые глаза.

Господин Жакаль поднял голову и поразился пышности его костюма и необычному выражению лица.

— У вас сегодня свадьба или похороны? — спросил он.

— Свадьба, дорогой господин Жакаль! — отозвался Жибасье.

— Ваша собственная, может быть?

— Не совсем, дорогой господин Жакаль. Вы же знаете мою теорию брака. Впрочем, это почти так, — самодовольно прибавил он. — Невеста — моя старая подружка.

Господин Жакаль набил нос табаком, будто удерживаясь от замечаний, с которыми собирался обратиться к Жибасье по поводу его теории относительно женщин.

— Имею ли я удовольствие знать мужа? — помолчав немного, спросил он.

— Вы его знаете, по крайней мере, понаслышке, — отвечал каторжник. — Это мой тулонский приятель, с которым мы так ловко сбежали с каторги: ангел Габриель.

— Помню, — покачал головой г-н Жакаль, — вы мне рассказывали эту историю на дне Говорящего колодца, откуда я имел удовольствие вас вытащить. Замечу, между прочим, что это мне стоило насморка, от которого я до сих пор еще не отделался.

Будто желая придать своим словам больше веса, г-н Жакаль закашлялся.

— Хороший кашель, — заметил Жибасье, — не сухой, — прибавил он в утешение. — Один из моих предков умер в сто семь лет, удирая с шестого этажа вот с таким же точно кашлем.

— Кстати, о побеге, — ухватился за его слова г-н Жакаль. — Вы никогда мне подробно не рассказывали о своем; я знаю в общих чертах, что вам с ангелом Габриелем помог санитар, но чтобы его подкупить, необходимы были деньги. Где вы их взяли? Ведь не от каторжных трудов у вас завелись денежки?

Жибасье из розового стал багровым.

— Вы краснеете, — с удивлением отметил г-н Жакаль.

— Простите, господин Жакаль, — сказал каторжник, — но мне пришло в голову одно из самых неприятных воспоминаний моей бурной жизни, а потому я не могу удержаться и краснею.

— Неприятное воспоминание о каторге? — спросил г-н Жакаль.

— Нет, — отвечал Жибасье, нахмурившись. — Я вспомнил о своем побеге, вернее, о таинственной даме, которая мне помогла.

— Фу! — произнес г-н Жакаль, бросив на Жибасье презрительный взгляд. — Это может навсегда отбить охоту к прекрасному полу.

— Именно эта таинственная дама, — продолжал каторжник, словно не замечая презрительного выражения своего патрона, — и вышла сегодня замуж за ангела Габриеля.

— А ведь вы меня уверяли, Жибасье, — строго заметил начальник полиции, — что этот каторжник за границей.

— Это верно, — с некоторой гордостью отвечал Жибасье. — Он ездил просить согласия своих родных и получить бумаги.

— Вас, кажется, арестовали вместе?

— Да, дорогой господин Жакаль.

— Как фальшивомонетчиков?

— Будьте снисходительны, благородный патрон. Деньги подделывал ангел Габриель, я же невежествен по части металлургии.

— Будьте и вы снисходительны, дорогой господин Жибасье: я путаю поддельные деньги с подделанной подписью.

— Это совсем разные вещи, — серьезно заметил Жибасье.

— Если память мне не изменяет, начальник тулонской каторги получил однажды от министра юстиции папку с неким личным делом. В нем имелись все документы за всеми официальными подписями, необходимые для освобождения одного каторжника. Эти документы исходили от вас, не так ли?

— Это было сделано для освобождения ангела Габриеля, дорогой господин Жакаль. Это один из самых филантропических поступков моей непутевой жизни, и я бы скромно промолчал, если бы вы не заставили меня в нем признаться.

— Ну что вы, это еще пустяки, — продолжал г-н Жакаль. — Я не помню, за что вы угодили на каторгу в третий раз? Будьте добры освежить мою память.

— Понимаю, — сказал каторжник, — вы решили испытать мою совесть и ждете от меня полной исповеди.

— Совершенно верно, Жибасье, если, конечно, вы не видите в этом признании какого-нибудь серьезного препятствия…

— Отнюдь, — возразил Жибасье. — У меня тем меньше оснований для сомнения, что вам довольно перечитать газеты того времени, и вы все будете знать.

— Начинайте.

— Было это в тысяча восемьсот двадцать втором или двадцать третьем году, я уж теперь точно не помню.

— Это и не обязательно.

— Год выдался урожайный: никогда еще так не золотились хлеба, никогда еще так не зеленели виноградники.

— Позвольте вам заметить, Жибасье, что хлеб и виноград не имеют к делу ровно никакого отношения.

— Я только хотел сказать, дорогой господин Жакаль, что жара в тот год стояла страшная. Я три дня как сбежал с брестской каторги и прятался в одном из ущелий, опоясывающих побережье Бретани; у меня не было ни пищи, ни воды; внизу подо мной несколько цыган в лохмотьях обсуждали мой побег и говорили о ста франках, обещанных за мою поимку. Вам известно, что каторга для этих кочующих таборов — щедрый кормилец. Они питаются дохлой рыбой, которую выбрасывает море, и живут охотой на каторжников. Цыгане хорошо знают непроходимые леса, узкие тропки, глубокие ущелья, одинокие лачуги, где сбежавший каторжник будет искать приюта. С первым же пушечным выстрелом, возвещающим о побеге, цыгане вылезают словно из-под земли с палками, веревками, камнями, ножами и пускаются в погоню со злорадством и жадностью, свойственными всей их породе.

И вот я скитался уже третий день, как вдруг вечером прогремел пушечный выстрел, сообщивший о втором побеге. И сейчас же вслед за выстрелом — суматоха в цыганском таборе. Каждый вооружается чем попало и пускается в погоню за моим несчастным товарищем, а я остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника: голод и жажда.

— Ваш рассказ захватывающе интересен, Жибасье, — заметил г-н Жакаль с непоколебимым хладнокровием, — продолжайте.

— Голод, — продолжал Жибасье, — похож на Гузмана: он не знает преград. В два прыжка я очутился на земле, в три скачка — в долине. В нескольких шагах я заметил хижину; в слуховом окошке теплился огонек. Я собирался постучать и спросить воды, хлеба, как вдруг подумал, что там живет какой-нибудь цыган или же крестьянин, который непременно меня выдаст. Я колебался, но скоро решение было принято. Я постучал в дверь хижины рукояткой ножа, решившись в случае угрозы дорого продать свою жизнь.

"Кто там?" — спросил надтреснутый старушечий голос; судя по выговору это была цыганка.

"Бедный путник, который просит лишь стакан воды да кусок хлеба", — отвечал я.

"Ступайте своей дорогой", — выкрикнула старуха и захлопнула окошко.

"Добрая женщина, сжальтесь: хлеба и воды!" — взмолился я.

Старуха молчала.

"Ну, сама виновата!" — сказал я и мощным ударом ноги вышиб дверь низенького помещения, служившего входом в хижину.

Заслышав шум упавшей двери, на верху лестницы появилась старая цыганка с лампой в руке. Она поднесла правую руку к лампе, вглядываясь в мое лицо, но так ничего и не увидела и дрогнувшим голосом спросила: "Кто там?"

"Бедный путник", — отозвался я.

"Погоди, — спускаясь по лестнице с проворством, удивительным для ее лет, сказала она. — Вот погоди, я тебе покажу путника!"

Видя, что я смогу без труда справиться с этой старой колдуньей, я бросился к хлебному ларю и, увидев кусок черного хлеба, схватил его и с жадностью стал есть.

В это мгновение цыганка ступила на землю.

Она пошла прямо на меня и, толкнув плечом, попыталась выставить за дверь.

"Умоляю вас, дайте мне напиться", — сказал я, заметив в глубине комнаты глиняный кувшин.

Но она в ужасе отпрянула и издала душераздирающий возглас, похожий на крик совы, когда разглядела мой костюм.

На ее вопль появилось еще одно лицо: сверху на лестнице показалась высокая хрупкая девушка лет шестнадцати-семнадцати.

"Что такое, матушка?" — встревожилась она.

"Каторжник!" — взвыла старуха, тыча в меня пальцем.

Девушка спустилась, вернее, спрыгнула вниз и бросилась на меня, как дикий зверь, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: "Матушка!"

Мать накинулась, словно шакал, и, упершись мне коленом в грудь, крикнула изо всех сил: "На помощь! На помощь!"

"Пустите меня!" — прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.

"На помощь! На помощь!" — кричали мать и дочь.

"Замолчите и выпустите меня!" — зычным голосом повторил я.

"Каторжник! Каторжник!" — еще сильнее надрывались они.

"Замолчите вы или нет?!" — вскричал я, схватив старуху за горло и опрокинув ее на спину, после чего сверху оказался я. Девушка прыгнула на меня, запрокинула мою голову (похоже, это был ее излюбленный прием) и ухватила зубами мое ухо.

Я увидел, что пора кончать с этими взбесившимися фуриями. С минуты на минуту могли явиться их отцы, братья или мужья. Я крепко обхватил руками шею старухи и, судя по предсмертному хрипу, понял, что больше она не закричит.

Тем временем девушка продолжала кусаться.

"Пустите или я вас убью!" — пригрозил я.

Но то ли не понимая моего наречия, то ли не желая его понимать, она с такой кровожадностью впилась в мое ухо, что мне пришлось выхватить нож. Я с силой вонзил лезвие по самую рукоятку в ее левую грудь.

Она упала.

Я с жадностью набросился на кувшин с водой и стал пить…

— Продолжение мне известно, — сказал г-н Жакаль, все больше хмурясь, по мере того как рассказчик приближался к страшной развязке своей жуткой истории. — Вас арестовали неделю спустя и препроводили в Тулон, и вы избежали смертной казни по милости одного их тех случаев, в которых явно видна рука Провидения.

Наступила тишина. Господин Жакаль впал в глубокую задумчивость.

Жибасье, несмотря на нарядный костюм, становился все более угрюмым по мере того, как он рассказывал. Он начал задаваться вопросом, по какому поводу патрон заставил его пересказывать историю, которую знал уж во всяком случае не хуже Жибасье.

Как только его посетила эта мысль, он спросил себя, какой интерес мог иметь начальник полиции в этом суде совести. Он не то что бы догадался об истинной причине, но почувствовал неладное.

Жибасье подвел итоги и, покачав головой, сказал себе:

"Дьявольщина! Плохи мои дела!"

Его укрепила в этой мысли задумчивая поза г-на Жакаля, который сидел, склонив голову и нахмурившись.

Вдруг он встрепенулся, провел рукой по лбу, будто отгоняя мрачные мысли, с состраданием посмотрел на каторжника и сказал:

— Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать вам праздник упреками, которые, без сомнения, показались бы вам сегодня неуместными. Отправляйтесь на свадьбу к ангелу Габриелю, дружок, повеселитесь от души… Я в ваших же интересах хотел вам сказать нечто чрезвычайно важное, но, принимая во внимание братский банкет, я откладываю дело до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где празднуют свадьбу?

— В "Синих часах", дорогой господин Жакаль.

— Превосходная там кухня, друг мой. Веселитесь как следует, а завтра — за дело.

— В котором часу? — спросил Жибасье.

— В полдень, если вы успеете выспаться.

— В полдень, минута в минуту! — с поклоном отозвался каторжник и направился к выходу, удивленный и обрадованный тем, что беседа, так неудачно начавшаяся, так хорошо закончилась.

На следующий день, минута в минуту, как он сам сказал, Жибасье вошел в кабинет к г-ну Жакалю.

На этот раз он был одет просто, а выглядел бледным. Внимательно в него вглядевшись, наблюдательный человек заметил бы глубокие морщины, залегшие у него на лбу, и черные круги под глазами — следы бессонной и тревожной ночи.

Господин Жакаль не преминул все это заметить и не ошибся относительно причин, вызвавших бессонницу каторжника.

Ведь после праздничного ужина бывают танцы, во время танцев — пунш, после пунша наступает оргия, а она Бог знает до чего может довести.

Жибасье аккуратно исполнил этот утомительный переход из зала ресторана в спальню с оргией.

Но ни вино, ни пунш, ни оргия были не в силах свалить такого сильного человека, как Жибасье. И г-н Жакаль, вероятно, увидел бы на следующий день его привычно безмятежную и сияющую физиономию, если бы не маленькая неприятность, ожидавшая Жибасье при пробуждении: она-то и заставила каторжника растеряться и побледнеть. И читатель скоро с нами согласится, что было от чего и растеряться, и побледнеть.

Произошло следующее.

В восемь часов утра спавшего Жибасье разбудил громкий стук в дверь.

Он крикнул, не вставая с кровати:

— Кто там?

Женский голос ответил:

— Я!

Узнав голос, Жибасье отпер дверь и сейчас же снова нырнул в постель.

Судите сами о его изумлении, когда он увидел у себя бледную, растрепанную, разгневанную женщину лет тридцати; это была не кто иная, как новобрачная, жена ангела Габриеля, старая подружка Жибасье, как он сказал г-ну Жакалю.

— Что случилось, Элиза? — спросил он, как только она вошла.

— У меня украли Габриеля! — сказала женщина.

— Как украли Габриеля? — ошеломленно спросил каторжник. — Кто?

— Понятия не имею.

— Когда?

— Тоже не знаю.

— Ну-ка, дорогая, — проговорил Жибасье, протирая глаза, дабы убедиться, что он не спит. — Уж не приснилось ли мне, что вы здесь и что Габриеля украли? Что это значит? Как все произошло?

— А вот как, — отвечала Элиза. — Мы вышли из "Синих часов" и направились к дому, так?

— Хотелось бы верить, что именно так все и было.

— Молодой человек, приятель Габриеля, и еще один, незнакомец, кстати очень прилично одетый, провожали нас до самого дома. В ту минуту как я взялась за дверной молоток, чтобы постучать, друг Габриеля сказал ему:

"Мне нужно уехать завтра рано утром, и я не успею с вами увидеться, а мне необходимо сообщить вам нечто весьма важное".

"Хорошо, — сказал Габриель. — Если дело срочное, говорите сейчас".

"Это тайна", — шепнул приятель.

"Пустое! — заметил Габриель. — Элиза поднимется к себе, и вы мне обо всем расскажете".

Я поднялась в спальню… Я так устала от танцев, что уснула как колода. Утром просыпаюсь в восемь часов, зову Габриеля, он не отвечает. Я спускаюсь к привратнице и расспрашиваю ее. Она понятия не имеет: он не возвращался!

— Брачная ночь!.. — нахмурился Жибасье.

— Я тоже так подумала, — призналась Элиза. — Если бы не брачная ночь, это еще можно было бы как-то объяснить.

— Все понятно, — сказал каторжник, большой мастер объяснять самые необъяснимые вещи.

— Я побежала в "Синие часы" и в кабаре, где он обычно бывает, хотела что-нибудь разузнать, но ничего ни от кого не добилась и пришла к тебе.

— Обращение на "ты", пожалуй, несколько вольно, — заметил Жибасье, — особенно на другой день после брачной ночи.

— Да говорю тебе: брачной ночи не было!

— Это, конечно, верно, — подтвердил каторжник, который с этой минуты начал рассматривать свою старую подружку как новую. — И ты не запомнила ничего подозрительного? — продолжал он после осмотра.

— Что я должна была запомнить?

— Все, черт побери!

— Этого слишком много, — простодушно возразила Элиза.

— Скажи мне прежде, как зовут приятеля, который вас провожал, — попросил он.

— Я не знаю его имени.

— Опиши его.

— Невысокий, смуглый, с усиками.

— Это не описание: половина мужчин невысокие, смуглые и носят усы.

— Я хочу сказать: он похож на южанина.

— Какого южанина: с юга Марселя или с юга Тулона? Юг бывает разный.

— Этого не скажу; он был во фраке.

— Где Габриель с ним познакомился?

— Кажется, в Германии. Они выезжали вместе из Майнца, где обедали в одной харчевне, а потом из Франкфурта, где у них были общие денежные дела.

— Какие дела?

— Не знаю.

— Не много же тебе известно, дорогая. Из того, что ты мне сообщила, ничто не может нас направить по верному следу.

— Что же делать?

— Дай подумать.

— Ты не считаешь, что он способен провести ночь где-нибудь на стороне?

— Напротив, дорогая, это мое внутреннее убеждение. Учитывая то обстоятельство, что он не провел ночь у тебя, он непременно должен был переночевать где-нибудь еще.

— О, когда я слышу "где-нибудь еще", мне мерещатся его бывшие любовницы.

— На этот счет позволь тебя разубедить. Прежде всего, это было бы подло, затем — глупо. А Габриель не подлец и не дурак.

— Это верно, — вздохнула Элиза. — Что же делать?

— Я же сказал, что подумаю.

Каторжник скрестил руки, нахмурился и, вместо того чтобы смотреть на свою бывшую подружку, как он делал до сих пор, закрыл глаза и, так сказать, заглянул в собственную душу.

Тем временем Элиза вертела пальцами и оглядывала спальню Жибасье.

Ей показалось, что размышления Жибасье продолжаются слишком долго и в конце концов он заснул.

— Эй, эй, друг Джиба! — сказала она, встала и подергала его за рукав.

— Что?

— Ты спать вздумал?

— Говорю же тебе: я думаю! — недовольно проворчал Жибасье. Он не спал, а слово в слово повторял про себя вчерашний разговор с г-ном Жакалем и начинал подозревать, вспомнив последний его вопрос: "Где празднуют свадьбу?", что начальник тайной полиции приложил руку к исчезновению ангела Габриеля.

Как только у него мелькнула эта мысль, он, не стесняясь, спрыгнул с постели и торопливо натянул штаны.

— Что это ты делаешь? — удивилась Элиза, явившаяся к каторжнику не столько за новостями, сколько, может быть, за утешениями.

— Как вредишь, одеваюсь, — отозвался Жибасье, торопливо натягивая на себя вещи одну за другой, словно за ним гонятся или в доме пожар.

Через две минуты он был одет с головы до ног.

— Да что с тобой? — спросила Элиза. — Ты чего-нибудь испугался?

— Я боюсь всего, дорогая Элиза, и, сверх того, еще многого! — торжественно произнес каторжник; несмотря на грозившую ему опасность, он был во всеоружии своего педантизма.

— Так ты напал на след? — спросила его жена Габриеля.

— Совершенно точно, — отвечал безупречный Жибасье, доставая из секретера банковские бредеты и золотые монеты.

— Ты берешь деньги! — удивилась Элиза. — Уезжаешь?

— Как видишь.

— Далеко? Очень?

— На край света, очевидно.

— Надолго?

— Навсегда, если возможно, — отозвался Жибасье, доставая из другого ящика пару пистолетов, патроны и кинжал; все это он рассовал по карманам своего редингота.

— Твоя жизнь в опасности? — спросила Элиза, все более удивляясь при вреде его приготовлений.

— Больше чем в опасности! — ответил каторжник, нахлобучивая шляпу.

— Ты же не собирался уезжать, когда я сюда вошла, — заметила жена Габриеля.

— Нет. Однако арест твоего мужа меня встревожил.

— Думаешь, он арестован?

— Не думаю, а уверен. А потому, любовь моя, позволь почтительно раскланяться! Советую тебе последовать моему примеру, то есть убраться в надежное место.

С этими словами каторжник обнял Элизу, расцеловал и скатился по лестнице, оставив жену ангела Габриеля в полной растерянности.

Внизу Жибасье прошел мимо комнатушки привратницы, не обратив внимания на славную женщину, протягивавшую ему письма и газеты.

Он так стремительно пронесся по коридору, отделявшему его от улицы, что не заметил и фиакра, стоявшего у подъезда, хотя это было редкое явление и для улицы и для дома, где жил Жибасье.

Не увидел он и четырех человек, стороживших у двери с обеих сторон; едва его заметив, они схватили несчастного за шиворот и втолкнули в фиакр раньше, чем он успел ступить на мостовую.

Одним из этих четверых был суровый Голубок, а руки Жибасье держал тот самый невысокий смуглый господин с усиками, которого он сразу узнал по смутному описанию Элизы: именно он подрезал крылышки ангелу Габриелю.

Через десять минут карета подъехала к префектуре полиции. Проведя полтора часа в тюрьме предварительного заключения, где Жибасье встретился со своими коллегами и друзьями Стальным Волосом, Карманьолем, Овсюгом и Мотыльком, он, как мы сказали, ровно в полдень вошел в кабинет г-на Жакаля.

Читатели понимают, что, наслушавшись от товарищей о вчерашних арестах, Жибасье имел достаточно жалкий вид.

— Жибасье! — невесело заговорил г-н Жакаль. — Поверьте, я очень сожалею, что буду вынужден некоторое время подержать вас в тени. Блеск больших городов несколько повредил ваш рассудок, мой добрый друг, и когда вы остановили почтовую карету с англичанином и его супругой между Немуром и Шато-Ландоном, вы совершенно не подумали о том, что можете поссорить английский двор с французским. Иными словами, вы недооценили свободу, которую я вам так щедро предоставил.

— Но, господин Жакаль, — перебил его Жибасье, — поверьте, что когда я останавливал почтовую карету, в мои намерения не входило обижать этих островитян.

— Что мне в вас нравится, Жибасье, так это то, что вы не боитесь высказывать свое мнение. Другой на вашем месте, Мотылек или Стальной Волос к примеру, стали бы отнекиваться, прикидываться овечками, если заговорить с ними о почтовой карете, остановленной ночью между Немуром и Шато-Ландоном. Вы же с ходу говорите правду. Карета была остановлена. Кем? "Мною, Жибасье! Говорю же: мною — и точка!" Излишняя откровенность — вот ваше основное, определяющее качество, и я поистине рад отметить это. К несчастью, мой добрый друг, даже самая безудержная откровенность не заменит всех требуемых качеств, чтобы сделать из вас мудреца, и я с большим сожалением вынужден вам сказать, что в деле с почтовой каретой вам не хватило мудрости. Какого черта! Как человеку вашего ума взбрело в голову нападать на англичан?

— Я принял их за эльзасцев, — возразил Жибасье.

— Это смягчающее обстоятельство, хотя Стальной Волос эльзасец и с его стороны было дурным тоном грабить земляка. Итак, мы имеем дело с отсутствием патриотизма и вкуса. Вот почему я подумал, что немного побыть в тени вам не повредит.

— Значит, вы просто-напросто отправляете меня на каторгу! — промолвил Жибасье.

— Да, просто-напросто, как вы изволили заметить.

— В Рошфор, Брест или Тулон?

— На ваш выбор, дружище. Как видите, я обхожусь с вами по-отечески.

— И надолго?

— Тоже на ваше усмотрение. Только ведите себя хорошо. Вы слишком мне дороги, и я непременно призову вас к себе, как только представится удобный случай.

— Я снова буду с кем-нибудь скован одной цепью?

— И это как пожелаете. Видите: я покладист.

— Ладно, — смирился Жибасье, видя, что ничего другого ему не остается, — пусть будет Тулон, и без напарника.

— Увы! — вздохнул г-н Жакаль. — Еще одно из ваших бесценных качеств уходит в небытие. Я говорю о благодарности, или о дружбе, как вам больше нравится. Неужели ваше сердце не разорвется, когда вы увидите, что ваш брат по каторге скован цепью с кем-то другим — не с вами?!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил каторжник, не понимая, на что г-н Жакаль намекает.

— Возможно ли, неблагодарный Жибасье! Разве вы забыли об ангеле Габриеле, если всего сутки назад держали его брачный факел?

— Я не ошибся, — пробормотал Жибасье.

— Вы ошибаетесь редко, дорогой друг, в этом тоже необходимо отдать вам справедливость.

— Я был уверен, что его арестовали по вашему приказу.

— Да, правильно, по моему приказу, проницательный Жибасье. — А знаете ли вы, зачем я приказал его арестовать?

— Нет, — искренне признался каторжник.

— За мелкий грешок, даже бессмысленный, если угодно, однако требующий небольшого наказания, чтобы научить провинившегося вести себя лучше. Поверите ли: пока кюре церкви святого Иакова его венчал и давал поцеловать свой дискос, тот украл у него платок и табакерку? Более чем легкомысленное поведение! Кюре не захотел устраивать в церкви скандал и спокойно завершил церемонию, а спустя полчаса подал мне жалобу. Вот и верьте в добродетель нынешних ангелов! Вот, Жибасье, почему я считаю вас неблагодарным: вы не умоляете меня сковать вас одной цепью с этим юным вертопрахом, а ведь вы могли бы довершить его воспитание.

— Раз дело обстоит таким образом, — сказал Жибасье, — я забираю свои слова назад. Пусть будет Тулон и только парное заключение!

— В добрый час! Наконец-то я узнаю своего любимого Жибасье! Ах, какой бы человек из вас вышел, пройди вы другую школу! Но вас с детства отупляли чтением классиков, и вы не имеете ни малейшего представления о современной литературе. Вот что вас сгубило. Однако терять надежду не стоит: эта беда еще поправима. Вы молоды, можете учиться. Знаете, когда вы входили, я как раз размышлял о создании огромной библиотеки для всех обездоленных вроде вас. А пока я об этом думаю… Что, если вместо общей цепи я попрошу расковать вас с ангелом Габриелем? Я с самого вашего прибытия на каторгу назначу вас на должность самую почетную, доходную: будете писцами, а? Ну не приятное ли поручение: писать письма за своих неграмотных товарищей и оказаться, таким образом, их доверенным лицом, которому известны все самые сокровенные тайны, их советчиком и помощником? Что вы на это скажете?

— Вы слишком милостивы ко мне! — полунасмешливо-полусерьезно отозвался каторжник.

— Вы этого заслуживаете, — подчеркнуто вежливо заметил г-н Жакаль. — Ну, договорились: вы оба можете себя считать официальными писцами. Может быть, у вас есть еще какие-нибудь пожелания или просьбы?

— Только одна, — серьезно ответил Жибасье.

— Говорите, дорогой друг: я ломаю голову, чем бы вам еще угодить.

— Поскольку Габриеля арестовали вчера вечером, — начал каторжник, — он не успел познакомиться со своей невестой поближе. Не слишком ли смело с моей стороны просить вас разрешить им свидание, перед тем как мужа отправят на юг?

— Просьба очень скромная, дорогой друг. Я разрешу им ежедневные свидания вплоть до дня отправления. Это все, Жибасье?

— Это только первая часть моей просьбы.

— Послушаем вторую!

— Вы позволите жене проживать в тех же широтах, что и ее муж?

— Договорились, Жибасье, хотя вторая часть нравится мне гораздо меньше первой. В первой части вашей просьбы вы проявляете незаинтересованность, заботитесь об отсутствующем друге, тогда как во второй, как мне кажется, замешаны ваши личные интересы.

— Я вас не понимаю, — сказал Жибасье.

— А ведь все просто! Не вы ли мне сказали, что женой вашего друга стала ваша бывшая подружка? Боюсь, что вы не столько для него, сколько для себя хлопочете о том, чтобы эта женщина поселилась неподалеку от вас.

Каторжник стыдливо покраснел.

— Ну, совершенных людей не бывает, — меланхолически прибавил г-н Жакаль. — Вам больше не о чем меня просить?

— Последняя просьба!

— Давайте уж, пока вы здесь.

— Как будет проходить наше отправление?

— Вы должны знать, что вас ждет, Жибасье. Отправление пройдет, как обычно.

— Через Бисетр? — состроив страшную гримасу, уточнил каторжник.

— Естественно.

— Это меня чрезвычайно огорчает.

— Почему же, друг мой?

— Что поделаешь, господин Жакаль! Не могу я привыкнуть к Бисетру! Вы же сами говорили: совершенных людей нет. При одной мысли о том, что я нахожусь рядом с сумасшедшими, нервы у меня начинают шалить.

— Почему же, в таком случае, вы нарушаете закон?.. К сожалению, Жибасье, — продолжал он, протягивая руку к кнопке звонка, — я не могу удовлетворить вашу просьбу. Понимаю ваши чувства, но такова печальная необходимость, а вы, как человек, воспитанный на классике, должны знать, что древние изображали необходимость с железными клиньями.

Едва г-н Жакаль договорил, как появился полицейский.

— Голубок, — обратился к нему начальник полиции; зачерпнув большую щепоть табаку, он с наслаждением поднес ее к носу, удовлетворенный тем, как все обернулось. — Голубок! Поручаю вашим особым — слышите, особым! — заботам господина Жибасье. Временно поместите его не со всеми, а туда, где вы содержите арестанта, задержанного вчера вечером.

Он снова повернулся к Жибасье:

— Я говорю об ангеле Габриеле. Скажете, что я чего-нибудь не предусмотрел, неблагодарный!

— Поистине не знаю, как вас и благодарить, — с поклоном ответил каторжник.

— Поблагодарите, когда вернетесь, — сказал на прощание г-н Жакаль.

Он с грустью наблюдал за тем, как Жибасье уходит.

— Вот я и осиротел! — проговорил он. — Ведь это моя правая рука!

XXVIIIЦЕПЬ

Старый замок Бисетр, расположенный на холме Вильжюиф рядом с деревушкой Жантийи, справа от дороги на Фонтенбло, в одном льё к югу от Парижа, предлагает туристу, забредшему в эти места, одно из самых мрачных зрелищ, какие только можно вообразить.

В самом деле, это тяжелое, мрачное нагромождение камней, увиденное на определенном расстоянии, выглядит необычным и пугающим, фантастическим и отталкивающим.

Так и видишь перед собой живые воплощения всех болезней, нищеты, пороков и преступлений, толпящихся там с растрепанными волосами и скрежещущими зубами, со времен короля Людовика Святого и до наших дней.

Будучи убежищем и тюрьмой, приютом и укреплением, замок Бисетр напоминал старую заброшенную немецкую крепость, осаждаемую в иные часы вампирами и колдуньями из преисподней.

Доктор Паризе говорил о Бисетре в своем докладе генеральному совету тюрем, что этот замок олицетворяет собой ад, описанный поэтами.

Те из наших современников, что побывали в этом пандемониуме двадцать лет назад, могут подтвердить правоту наших слов.

Тогда преступников заковывали в кандалы во дворе Бисетра. По правде говоря, церемония эта, начинавшаяся в темном дворе и завершавшаяся лишь в Бресте, Рошфоре или Тулоне, представляла собой отвратительное зрелище. Понятно, почему сам Жибасье, все это знавший, так стремился избежать участия в мрачной мелодраме.

Первые приготовления к заковыванию в кандалы, как мы только что сказали, проходили в главном дворе замка.

В то утро в густом, промозглом тумане двор выглядел еще более жутко.

Серое небо, холодный ветер, черная грязь. Несколько типов с отвратительными физиономиями висельников рыскали по двору, будто печальные тени, обмениваясь время от времени только им понятными словами.

Это хождение длилось около получаса, как вдруг другие типы с менее отталкивающими лицами присоединились к первым и, поприветствовав их на том же языке, бросили на землю тяжелые цепи и бесчисленные кандалы, которые они принесли с собой.

Это были заключенные Бисетра, исполнявшие в тюрьме роль слуг.

— Ох, и тяжелый у вас нынче денек! — сказал один из тех, что находились в первой группе, человеку из числа новоприбывших, отиравшему с лица пот.

— И не говорите! — отвечал тот, кивнув на кандалы, которые он только что сбросил на землю. — Я принес в три раза больше обычного.

— Их, значит, много? — продолжал первый.

— Около трехсот.

— Никогда не видел такой цепи.

— Это не считая цепей, которыми их свяжут на этапе.

— Их, что же, отправляют без суда и следствия? Я внимательно читаю газеты, но видел сообщения только о девяти осужденных.

— Кажется, все остальные — завсегдатаи.

— Вы их знаете?

— Я? — ужаснулся заключенный. — Фи! Что вы!

В эту минуту из замка донесся свисток.

— По местам! — строго приказал новоприбывшим человек из первой группы.

Те выстроились вдоль стен двора, держа перед собой кандалы.

Как только был дан свисток, отворилась небольшая дверь, вернее калитка во второй двор, и толпа из тридцати или сорока осужденных потекла в главный двор, если можно так выразиться, на поводке у солдат.

Едва войдя во двор, каторжники, жадно вдыхая воздух, громко закричали от радости, и им издали ответил далекий рев. Это был другой этап каторжников, ожидавших своей очереди.

Люди, которых мы первыми увидели во дворе, набросились на осужденных, сорвали с них всю одежду, стали искать в самых потайных уголках их тел оружие, инструменты, деньги или еще что-нибудь недозволенное.

Когда с этим делом было покончено, другие люди, выполнявшие роль гардеробщиков швырнули им, как кость собаке, нечто вроде серых халатов, чтобы прикрыть их наготу.

Пока каторжников раздевали и одевали, тюремщики, в чьи обязанности входило заковать осужденных, разложили на каменном полу тяжелые ошейники.

Снова раздался свисток.

По этому сигналу каждый каторжник был поставлен позади треугольного металлического ошейника, и тюремщики, отвечавшие каждый за свой ошейник, надели их своим подопечным. Как только пленники получили по ошейнику, человек огромного роста и устрашающего сложения вышел из темного угла, где он стоял до сих пор (он как бы отделился от стены), держа в руках тяжелый молот, который мог бы напугать изобретателя кузнечного дела Тувалкаина и патентованного специалиста Вулкана.

Это был тюремный кузнец.

При виде великана-молотобойца каторжники затрепетали и на мгновение отдаленно напомнили травинки, соседние с той, которую только что скосили: они дрожат от корня до головки.

Да и было от чего задрожать.

Кузнец, вооруженный своим тяжелым инструментом, прошел позади каждого из осужденных и одним ударом вгонял штырь, скреплявший треугольный ошейник; каторжники от ужаса не могли поднять головы.

Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию, затем третью и так далее, пока не набралось триста человек.

Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое. Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника и так до конца колонны, которую соединяла бесконечная продольная цепь.

Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, если можно так сказать, особенную живописность ему придавало поведение действующих лиц.

Хотя все они были собратьями по преступлениям и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили, держались отчужденно и поносили друг друга.

Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час общей опасности. Мы хотим сказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью, несомненно, само Провидение.

Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус широты, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что так грубо проявился этот антагонизм.

Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.

Стальной Волос и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене, скованные одной цепью, тоже являли собою жалкое зрелище. Овсюг называл Стального Волоса солдафоном, а тот его иезуитом.

С другой стороны, в тени у самой калитки, почти в конце колонны рафаэлевский Габриель, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.

Все повидавший и ничему уже не удивляющийся, Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.

Разумеется, все уставившиеся на него любопытные действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимание на толпу или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.

Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы — все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти мечтательное состояние, в котором угадывались и сожаление и надежда.

В самом деле, разве не оставлял он позади себя печальные воспоминания? Разве не был он обожаем в двух десятках кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Разве самые знатные женщины столицы не рвали его друг у друга из рук? И не в знак ли траура по уезжающему горячо любимому сыну было черным небо в тот день?

Остальные заключенные, не имея, разумеется, поводов к подобным размышлениям, были далеко не так безмятежны.

Напротив, как только штыри были забиты, стали все громче, подобно голосам бури, раздаваться возмущенные голоса, и тысячи диких криков, звучавшие на все лады, вырывались из трехсот визгливых глоток, дополняя дьявольскую симфонию, которая сопровождалась свистом, гиканьем, звериным рыком, оскорблениями и ругательствами.

Вдруг по сигналу одного из заключенных как по волшебству наступила тишина и зазвучала соответствовавшая случаю песня на воровском жаргоне, которую каждый заключенный сопровождал звоном кандалов; все это вместе производило удручающее впечатление. Пение напоминало концерт призраков.

Но вот во дворе появился новый персонаж, к величайшему изумлению толпы, почтительно склонившейся перед ним.

Это был аббат Доминик.

Он невесело взглянул на цепь и, устремив взгляд ввысь, словно призвал на несчастных милосердие Божье.

Затем он подошел к начальнику конвоя и спросил:

— Сударь! Почему меня не заковали вместе с этими несчастными? Я такой же преступник и такой же осужденный, как они.

— Господин аббат, — отвечал капитан, — я лишь исполняю полученные приказы.

— Вам приказано оставить меня свободным?

— Да, господин аббат.

— Кто мог дать подобный приказ?

— Господин префект полиции.

В эту минуту во двор Бисетра въехала карета и из нее вышел человек, одетый в черное, с белым галстуком на шее; он направился к аббату Доминику и низко поклонился, как только тот его заметил.

— Сударь, — обратился он к бедному монаху, подавая ему грамоту. — С этой минуты вы свободны. Вот приказ о вашем помиловании. Его величество поручил мне передать его вам.

— Полное помилование? — переспросил монах, скорее удивившись, чем обрадовавшись.

— Да, полное, господин аббат.

— Его величество никак не ограничивает мою свободу?

— Никак, господин аббат. Более того; его величество поручает мне исполнить от его имени любое ваше пожелание.

Аббат Доминик опустил голову и задумался.

Он вспомнил о величайшей человеколюбивой миссии, предпринятой и осуществленной при Людовике XIII таким же монахом, как и он; звали монаха святой Венсан де Поль, и для него была создана должность главного священника галер.

"Именно так! — сказал себе Доминик. — Я стану утешителем этих ссыльных, научу их надеяться! Кто знает, хуже ли эти люди остальных!"

Он поднял голову и сказал:

— Сударь! Раз его величество позволяет мне высказать пожелание, я прошу как милости назначить меня священником каторги.

— Его величество предвидел ваше желание, господин аббат, — сообщил посланец короля; он вытащил из кармана другую грамоту и подал ее аббату Доминику. — Вот ваше назначение, и, если хотите, можете приступать к обязанностям прямо сейчас.

— Разве это возможно? — спросил аббат, видя, что этап готов к отправлению.

— По обычаю, господин аббат, принято отслужить мессу в часовне тюрьмы и призвать Божье милосердие на головы заключенных перед отправлением их на каторгу.

— Покажите мне дорогу, сударь, — попросил аббат Доминик, направляясь в сопровождении королевского курьера к зданию, в котором располагалась часовня.

Цепь сдвинулась и потянулась за монахом.

Когда месса была отслужена, снова раздался свисток.

Вернувшись во двор, каторжники встали на длинные повозки, и огромные тюремные ворота распахнулись настежь.

Повозки тяжело катились по мостовой. Они выехали со двора в сопровождении фургонов, где располагалась кухня, а также крытого экипажа, в который уселись начальник конвоя, хирург, обязанный заботиться о больных каторжниках, служащий министерства внутренних дел, называвшийся комиссаром, и аббат Доминик. С обоих флангов этап охранялся усиленным эскортом жандармов.

Как помнят современники, за отправлением обоза внимательно наблюдали праздные парижане, дополняя эту невеселую картину.

Когда повозки появились за воротами, они были встречены проклятиями толпы. Осужденные в ответ закричали и затянули воинственную песню, известную на всех каторгах и напоминающую вызов, который преступники бросают обществу:

Ворам конца не будет!..[41]

Однако аббат простер руки над толпой и над каторжниками, после чего обоз в полной тишине двинулся вперед.

XXIXГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОЖА КАМИЛЛ ДЕ РОЗАН ВЫБИРАЕТ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО МЕСТИ ЗА ПОРУГАННУЮ ЧЕСТЬ

Наши читатели, возможно, не забыли, что сказала г-жа Камилл де Розан мужу, предоставляя ему неделю на сборы.

Напомним последнюю ее фразу, которая может служить эпиграфом к настоящей главе, а также и к следующей: "Неделя? Хорошо, — решительно заявила креолка, — пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, — прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, — то на следующий день, ты, она и я предстанем перед Богом и ответим за свои действия. Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел".

На следующий день после того, как эти слова были сказаны, Камилл получил во время своего разговора с Сальватором послание от мадемуазель Сюзанны де Вальженез, в котором, в частности, говорилось:

"… Он дает мне миллион… Поскорее соберите вещи: мы отправимся сначала в Гавр; выезжаем завтра в три часа".

Лакею, доставившему письмо, Камилл ответил: "Хорошо", затем разорвал записку и бросил клочки в камин, после чего вышел.

Сейчас же вслед за тем одна из портьер в гостиной поднялась, и в комнату стремительно вошла г-жа де Розан.

Она направилась прямо к камину и собрала обрывки письма.

Тщательно осмотрев золу в камине и убедившись в том, что там ничего не осталось, г-жа де Розан снова приподняла портьеру и вернулась к себе в спальню.

Спустя пять минут она сложила письмо из клочков и прочла его.

По ее щекам скатились две слезы, но то были слезы стыда, а не огорчения. Ее обманули!

Она посидела некоторое время в кресле, закрыв лицо руками, плача и мучительно соображая, что предпринять.

Потом, решительно поднявшись, г-жа де Розан стала ходить взад и вперед по гостиной, судорожно сцепив руки и нахмурившись. Время от времени она останавливалась и проводила рукой по лбу, словно собираясь с мыслями.

После нескольких минут этого лихорадочного хождения креолка остановилась и оперлась об угол камина, утомленная, но не сломленная.

— Они не уедут! Скорее я брошусь под колеса их экипажа! — вскричала она и позвонила камеристке.

Та появилась на пороге и спросила:

— Что угодно госпоже?

— Что мне угодно? — удивилась креолка. — Да ничего! Почему вы спрашиваете?

— Разве госпожа не звонила?

— Ах, да, звонила, но не помню зачем.

— Госпожа не заболела? — спросила камеристка, поразившись тому, до чего бледна хозяйка.

— Да нет, я не больна, — порывисто отвечала г-жа де Розан. — Я никогда еще так хорошо себя не чувствовала.

— Если я не нужна госпоже, — продолжала камеристка, — я могу удалиться.

— Нет, вы мне не нужны. То есть… Погодите-ка… Да, я хочу кое о чем вас спросить. Вы родом из Нормандии?

— Да, госпожа.

— Из какого города?

— Из Руана.

— Это далеко от Парижа?

— Около тридцати льё.

— А от Гавра?

— Почти столько же.

— Хорошо, можете идти.

"Зачем мешать их отъезду? — вдруг подумала креолка. — Разве у меня есть неоспоримое доказательство его неверности или предательства, кроме тех, что у меня на сердце? Мне нужно более неопровержимое, материальное доказательство! Где его взять? Сказать ему: "Я все знаю. Завтра ты уезжаешь с ней! Не уезжай или берегись!" А он все будет отрицать, как раньше! Пойти к этой Сюзанне и сказать: "Вы подлое создание, вы отнимаете у меня мужа!" А она посмеется надо мной, расскажет ему о моем приходе, то-то они повеселятся вдвоем! Камилл станет надо мной потешаться?!. В чем же секрет этого чудовища? Как она заставила так сильно и скоро себя полюбить? В чем ее обаяние? Разве она так же молода, смугла, хороша, как я?"

Продолжая над этим размышлять, креолка подошла к псине и долго в него смотрелась, желая себя убедить в том, что страдание не умалило ее красоты и она вполне могла соперничать с мадемуазель Сюзанной де Вальженез.

Но вот из ее глаз снова брызнули слезы.

— Нет! — громко зарыдала она. — Никогда мне не понять, как он мог полюбить эту женщину!.. Что же делать? Попытаться увезти его силой, так он убежит с дороги, и они снова встретятся! Но даже если он согласится поехать со мной, не увезу ли я лишь труп моего прошлого, силой удерживаемый призрак нашей любви? А Камилл вернется сегодня вечером, порхающий, как всегда беззаботный. Поцелует меня в лоб, как это было каждый вечер. О предатель, лживый и трусливый Камилл! Нет, я не позову тебя за собой. Я сама буду следовать за тобой тенью до тех пор, пока не получу доказательства твоего преступления! Перестань колотиться, мое сердце, час расплаты еще не наступил.

С этими словами молодая женщина поспешно вытерла слезы и стала обдумывать план мести.

Не будем ей мешать, пусть подумает до вечера, мы же вернемся к ней вместе с Камиллом. Вот он, розовощекий и беззаботный, как она говорила, впорхнул к ней в спальню.

Когда он вошел, она, как и накануне, стояла посреди комнаты. Поцеловав ее в лоб, он задал тот же вопрос:

— Как?! Ты еще не ложилась, дорогая? Да ведь уже час ночи, прелесть моя!

— Какое это имеет значение? — холодно отозвалась г-жа де Розан.

— Для меня это имеет значение, любовь моя, — продолжал Камилл подчеркнуто ласково. — Через неделю нам предстоит долгое и утомительное путешествие, тебе понадобятся все твои силы.

— Кто знает, будет ли это путешествие долгим? — вполголоса возразила креолка, словно размышляя вслух.

— Да я знаю! — воскликнул Камилл, не догадываясь о том, что хотела сказать жена. — Ведь я несколько раз переезжал из Парижа в Луизиану, да и ты однажды проделала вместе со мной этот путь и, должно быть, не забыла, как он труден.

— Мы любили тогда друг друга, Камилл! — с горькой усмешкой проговорила креолка. — Вот почему путешествие показалось мне недолгим.

— Я постараюсь, чтобы на сей раз путь тебе показался еще короче! — галантно произнес Камилл, снова целуя жену в лоб. — А пока доброй ночи, девочка моя! Я целый день занимался покупками и просто валюсь с ног.

— Прощай, Камилл, — холодно отозвалась г-жа де Розан.

Американский джентльмен удалился в свои апартаменты, не заметив ни смущения, ни бледности жены.

На следующее утро креолка в сопровождении камеристки села в наемный экипаж и приказала отвезти себя к одному из книготорговцев Пале-Рояля, где купила почтовый справочник.

Затем она снова села в карету и на вопрос кучера, куда ее везти, приказала:

— К каретнику.

Кучер хлестнул лошадей и повез ее на улицу Пепиньер.

— Сударь! — обратилась креолка к каретнику. — Мне нужна дорожная коляска.

— У меня их здесь много, — отвечал тот. — Угодно ли госпоже взглянуть?

— Ни к чему, сударь, я полагаюсь на ваш выбор.

— Какого цвета желаете коляску?

— Все равно.

— На сколько человек?

— На двоих.

— Госпоже угодно иметь экипаж покрепче?

— Это не имеет значения.

— Путь предстоит дальний?

— Нет: шестьдесят льё.

— Может быть, госпожа торопится прибыть к месту назначения?

— Да, очень тороплюсь, — ответила креолка.

— Тогда вам нужна легкая коляска, — продолжал торговец, — у меня как раз есть то, что вам подойдет.

— Хорошо. А где взять лошадей?

— На почтовой станции, сударыня, — сказал каретник, усмехнувшись про себя вопросу г-жи де Розан.

— Вы можете за ними послать?

— Да, сударыня.

— И доставить запряженный экипаж к моему дому?

— Разумеется, сударыня. К которому часу прикажете. подать?

Тут г-жа де Розан на минуту задумалась. Свидание или, вернее, отъезд Сюзанны и Камилла, было назначено на три часа. Надо было выехать спустя час или хотя бы через полчаса после них.

— В половине четвертого, — приказала она, передавая каретнику свою карточку.

Она пошла было прочь, когда тот ее окликнул:

— Надо бы уладить еще один вопрос.

— Какой? — удивилась креолка.

— Сторговаться бы надо! — расхохотался торговец.

— Я не намерена с вами торговаться, господин каретник, — возразила гордая креолка, доставая из кармана бумажник. — Сколько я вам должна?

— Две тысячи франков, — ответил каретник. — Будьте уверены: вы получите отличную коляску — элегантную, легкую и надежную. В такой коляске вы сможете ехать на край света.

— Возьмите, сколько нужно, — предложила креолка, протягивая бумажник.

Торговец взял два тысячефранковых билета и стал униженно кланяться, как свойственно всем торговцам, одурачившим покупателя.

— Ровно в половине четвертого, — выходя от каретника, предупредила креолка.

— Ровно в половине четвертого, — повторил каретник, поклонившись до самой земли.

Вернувшись домой, г-жа де Розан застала Камилла: он ожидал ее к обеду.

— Ходила за покупками, милая? — целуя ее, спросил он.

— Да, — ответила креолка.

— Для нашего путешествия?

— Для нашего путешествия, — подтвердила она.

За обедом Камилл острил и, развлекая жену, употребил все "хлопушки", имевшиеся в его арсенале. Креолка пыталась улыбнуться, но при этом дважды или трижды судорожно схватилась за столовый нож, глядя на мужа. Тот ничего не замечал.

После обеда — было около половины третьего — Камилл вдруг встал и сказал:

— Поеду-ка в Булонский лес!

— К ужину не вернешься? — спросила г-жа де Розан.

— Мы поздно обедали, — заметил Камилл. — Но если хочешь, дорогая, мы поужинаем вместе, только попозже. И сделаем это в твоей спальне, — прибавил он вкрадчиво, — пусть это будет воспоминанием о прекрасных ночах в Луизиане.

— Хорошо, Камилл, поужинаем попозже, — мрачно повторила креолка.

— До вечера, любовь моя! — попрощался креол; поцелуй его впервые за последние недели был так горяч и продолжителен, что г-жа де Розан невольно вздрогнула.

Женщина редко ошибается относительно истинного значения поцелуя. Госпожа де Розан вообразила на мгновение, что еще любима, и испытала дикую радость: он умрет, оплакивая ее!

Она вернулась к себе в спальню, побросала кое-какие вещи в сумку, потом достала из ящика пистолеты и кинжал.

— О Камилл, Камилл! — глухо пробормотала она, поглядывая на кинжал; в глазах ее, казалось, сверкали молнии. — В меня вселился дух мести, и уже некогда укоротить ему крылья! Если бы я и захотела тебя спасти — слишком поздно! Голос, повелевающий мне: "Нанеси удар!" — через несколько часов скажет тебе: "Искупи свою вину!" О Камилл! Я так тебя любила и еще люблю! Но, увы, более сильная воля, чем моя, повелевает мне за себя отомстить! Сам знаешь, я тебя предупреждала и хотела защитить от своего справедливого гнева! Я говорила тебе: "Уедем! Вернемся под родные небеса! У первого же придорожного дерева мы вновь обретем нашу цветущую любовь!" — но ты не захотел ничего слушать, ты решил от меня сбежать, обманув меня. О Камилл! Камилл! Это я должна была зваться Камиллой, потому что чувствую, как закипает в моих венах кровь при мысли о мести, и, как римская Камилла, я проклинаю с любовью в душе!

В эту минуту вошла камеристка и доложила, что к отъезду все готово.

— Хорошо, — коротко отозвалась креолка, вкладывая кинжал в ножны и пряча его в карман.

Она сложила на груди руки и взмолилась:

— Господь Всемогущий, дай мне силы довести мою месть до конца!

Она завернулась в широкий плащ и, обратившись к камеристке, уронила единственное слово:

— Едем!

Креолка решительно прошлась по комнатам, окинув прощальным взглядом мебель, картины и разнообразные предметы — свидетелей первых и последних часов ее любви.

Она сбежала по лестнице и очутилась во дворе, где били копытами лошади, запряженные в почтовую карету.

— Тройные прогонные, если поедете в три раза быстрее, — садясь в коляску, пообещала она форейтору.

Карета вылетела из главных ворот особняка: форейтор хотел честно заработать свои деньги.

Не станем рассказывать о путевых впечатлениях креолки. Находясь во власти неизбывной тоски, она не замечала ни крыш домов, ни церковных колоколен, ни придорожных деревьев. Ее взгляд был обращен внутрь, и она видела, как кровь по капле сочится из ее израненной души. Всю дорогу креолка заливалась слезами.

В шесть часов она нагнала карету с беглецами и почти в одно время с ними прибыла среди ночи в Гавр. От их форейтора она узнала, что они остановились в "Королевской гостинице", на набережной.

— В "Королевскую гостиницу"! — приказала она своему форейтору.

Через десять минут она устроилась в одной из комнат отеля. В следующей главе мы расскажем о том, что она увидела и услышала.

XXXЧТО МОЖНО УЗНАТЬ, ПОДСЛУШИВАЯ ПОД ДВЕРЬЮ

— Дайте госпоже десятый номер! — приказала горничной хозяйка гостиницы.

Десятый номер был расположен посреди второго этажа.

Горничная помогла г-же де Розан расположиться в комнатах. Она собиралась уйти, когда креолка знаком приказала ей задержаться.

Горничная послушно вернулась к креолке.

— Сколько вы получаете в год, служа в этой гостинице? — спросила г-жа де Розан.

Горничная не ожидала такого вопроса. Она не знала, что сказать. Вероятно, она вообразила, что молодая и богатая иностранка собирается взять ее к себе на службу. Она поступила, как каретник, то есть приготовилась удвоить сумму.

Вот почему на мгновение установилась тишина.

— Вы понимаете мой вопрос? — в нетерпении продолжала г-жа де Розан. — Я спрашиваю, сколько вы здесь получаете.

— Пятьсот франков, — ответила горничная, — не считая чаевых. Кроме того, у меня бесплатные стол, квартира и стирка.

— Это меня не интересует, — отозвалась креолка; как все люди, занятые какой-нибудь мыслью, она не обращала ни малейшего внимания на озабоченность горничной. — Хотите заработать пятьсот франков в несколько минут?

— Пятьсот франков в несколько минут? — недоверчиво переспросила та.

— Ну да, — подтвердила г-жа де Розан.

— Что же мне надлежит сделать, чтобы так скоро заработать огромные деньги? — спросила горничная.

— Нечто очень нехитрое, мадемуазель. Двадцать минут, самое большее — полчаса тому назад в гостиницу прибыли двое путешественников.

— Да, госпожа.

— Молодой человек и молодая дама, не так ли?

— Муж и жена; да, госпожа.

— Муж и жена!.. — сквозь зубы процедила креолка. — Где их поселили?

— В конце коридора, двадцать третий номер.

— Есть ли комната, смежная с их спальней?

— Да, но она занята.

— Мне нужна эта комната, мадемуазель.

— Это же невозможно, госпожа!

— Почему?

— Ее занимает один коммерсант. Ему всегда оставляют эту комнату. Он к ней привык и не согласится переехать.

— А надо сделать так, чтобы он ее освободил! Придумайте что-нибудь. Если поможете мне получить комнату, эти двадцать пять луидоров ваши.

Креолка достала из кошелька двадцать пять луидоров и показала их служанке.

Та покраснела от алчности и задумалась.

— Ну что? — начиная терять терпение, спросила г-жа де Розан.

— Возможно, есть средство все уладить, госпожа.

— Скорее, скорее говорите, какое? Ну?!

— Этот коммерсант нанимает каждую субботу в пять часов утра почтовую карету до Парижа и возвращается только в понедельник.

— Сегодня как раз суббота, — заметила г-жа де Розан, — ведь уже час ночи.

— Да, но я не знаю, записался ли он в книге дежурного, чтобы его разбудили.

— Сходите узнайте.

Горничная вышла и через несколько минут вернулась снова.

— Записался, госпожа, — обрадованно доложила она.

— Значит, в пять я смогу занять его комнату?

— Даже в половине пятого. Ему ведь еще нужно время, чтобы дойти до почтовой станции.

— Хорошо! Вот вам десять луидоров задатка. Ступайте.

— Госпоже больше ничего не нужно?

— Нет, ничего, спасибо.

— Если госпожа голодна, пусть только прикажет: господин и дама только что заказали ужин, и вам подадут в одно время с ними, ждать не придется.

— Я не хочу есть.

— Тогда я вам постелю.

— Постелите, если хотите, но я не буду ложиться.

— Как вам угодно, — проговорила горничная и удалилась.

Кому доводилось видеть, как мечется в тесной клетке Ботанического сада разъяренная львица, разлученная с самцом и детенышами, тот может себе вообразить возбужденное состояние, в котором г-жа де Розан провела время от ухода горничной до назначенного часа.

В четверть пятого до ее слуха донесся из коридора шум: дежурный стучался в дверь коммерсанта.

Четверть часа спустя г-жа де Розан услышала, как он прошел мимо, ибо прижималась ухом к замочной скважине.

Вслед за тем донеслись торопливые шаги горничной; девушка остановилась перед дверью г-жи де Розан.

— Комната свободна, госпожа, — доложила она.

— Проводите меня.

— Прошу следовать за мной.

Горничная пошла вперед.

Креолка следовала за ней по извилистому коридору вплоть до номера 22.

— Здесь, госпожа, — сказала служанка достаточно громко для того, кто не спал или дремал.

— Потише, мадемуазель, — угрожающе проговорила креолка.

Спеша отделаться от девушки, она прибавила:

— Вот пятнадцать луидоров, которые я вам должна. Оставьте меня одну.

Горничная протянула руку и получила деньги. Она обратила внимание на необычайную бледность постоялицы и нездоровый блеск ее глаз.

"A-а, вот оно что, — подумала девушка. — Этой женщине молодой человек из двадцать третьего номера назначил свидание. И пока его жена спит или будет отсутствовать, он навестит эту даму".

— Доброй ночи, госпожа, — насмешливо ухмыльнулась она, как умеет это делать прислуга, и удалилась.

Как только горничная вышла, г-жа де Розан окинула комнату взглядом.

Это была обычная комната, какие встретишь на любом постоялом дворе.

Как правило, все они выходят в один коридор, сообщаются друг с другом и их разделяет лишь запирающаяся дверь. Они следуют одна за другой и соединены, словно бусины четок; г-жа де Розан с первого взгляда определила, что это именно такая комната, и очень обрадовалась.

Справа находилась дверь, что вела в номер 21, слева — в номер 23, то есть в комнату, которую занимали Камилл и Сюзанна.

Креолка поспешила к этой двери и приникла ухом к замочной скважине.

Беглецы еще не ложились, они только заканчивали ужин, поданный не так скоро, как пообещала горничная; кроме того, они намеренно тянули время, обмениваясь шаловливыми речами, что так свойственно влюбленным, когда они вдвоем за столом.

Оживленный разговор был в самом разгаре.

— Ты правду говоришь, Камилл? — спрашивала Сюзанна де Вальженез.

— Я никогда не лгу женщинам, — отвечал Камилл.

— Не считая жены?

— Причина была уважительная, — рассмеялся Камилл.

Слова его сопровождались долгими и звонкими поцелуями, отчего г-жа де Розан задрожала всем телом.

— А если ты вздумаешь меня тоже обмануть под благовидным предлогом? — заметила Сюзанна.

— Обмануть тебя? Это же совсем другое дело. У меня нет оснований тебе изменять.

— Почему?

— Потому что мы не женаты.

— Да, однако ты сто раз мне говорил, что женишься на мне, если овдовеешь.

— Говорил.

— Значит, как только я выйду за тебя замуж, ты начнешь меня обманывать?

— Вполне вероятно, дитя мое.

— Камилл, ты невозможен!

— Кому ты это говоришь!

— Ты уже сделал одну женщину несчастной и послужил причиной смерти одного мужчины.

Камилл нахмурился.

— Молчи! Тебе меньше, чем кому-нибудь другому, следует говорить о Кармелите.

— Напротив, Камилл, я хочу об этом говорить и говорю.

Ведь это твое уязвимое место. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил, у тебя в душе остались сожаление и даже угрызения совести. Это лишний раз доказывает, что твое сердце не так уж надежно защищено, как ты хочешь показать.

— Замолчи, Сюзанна! Если то, что ты говоришь, правда, если имена, которые ты произносишь, причиняют мне боль, зачем их произносить и делать мне больно? У нас любовь или поединок? Мы сражаемся или любим друг друга? Нет, мы любим! Так никогда не напоминай мне об этом печальном эпизоде моей жизни. Это будет поводом не к огорчению, а к ссоре!

— Хорошо, не будем больше об этом, — согласилась Сюзанна. — Но в обмен на мое обещание дай мне клятву.

— Готов поклясться, в чем хочешь, — повеселел Камилл.

— Я прошу только об одном, но серьезно.

— Серьезных клятв не бывает.

— Ну вот, опять ты смеешься!

— А как же иначе? Жизнь коротка!

— Обещай, что сдержишь слово.

— Буду стараться изо всех сил.

— Какой ты противный!

— В чем же я должен поклясться?

— Обещай, что никогда больше не станешь говорить о своей жене.

— Суди сама, Сюзанна, честный ли я человек: я никогда не стану в этом клясться.

— Почему?

— Черт возьми! Да очень просто: я не смогу сдержать слово.

— Так ты ее любишь? — нахмурилась Сюзанна.

— Да, но не так, как ты это понимаешь.

— Существует лишь один способ любить.

— Какое заблуждение, дорогая! На свете есть столько же способов для любви, сколько форм красоты. Разве красота неба похожа на красоту земли? А красота огня — на красоту воды? Разве брюнетку любят так же, как блондинку, а женщину веселую — так же, как раздражительную? Знаешь, я любил, помимо прочих, прелестную девочку, простую гризетку, самую настоящую гризетку, какая только могла выйти из рук Всевышнего, — это Шант-Лила. А сегодня она, благодаря господину де Маранду, имеет особняк, карету, лошадей. Так вот, ее я любил не так, как тебя.

— Больше?

— Нет, иначе.

— А свою жену, раз уж ты хочешь о ней поговорить, как ты любил?

— Тоже иначе.

— A-а! Значит, ты все-таки ее любил?

— Дьявольщина! Она достаточно для этого хороша.

— Иными словами, ты любишь ее и сейчас, негодяй?

— Это уже другая история, дорогая Сюзанна. Ты мне доставишь удовольствие, если мы прекратим этот разговор…

— Послушай, Камилл! Со времени нашего отъезда из Парижа ее имя не сходит у тебя с языка.

— Черт побери! Это вполне естественно: восемнадцатилетняя красавица, которую я оставил навсегда после года совместной жизни!

— Ну нет! Говори, что хочешь, но это неестественно, когда мужчина рассказывает любимой женщине о сопернице, которую он любил и еще до какой-то степени любит. Никто из двух женщин не выигрывает, зато обе оскорблены. Ты меня понимаешь, Камилл?

— Не совсем.

— Постарайся понять. Я клянусь перед Богом, что ты первый, единственный мужчина, которого я люблю…

Если бы г-жа де Розан могла не только слышать, но и видеть через дверь, она поразилась бы тому, с каким двусмысленным выражением лица ее муж встретил признание Сюзанны.

— Клянусь, Камилл, — продолжала Сюзанна, не замечая его насмешливой гримасы, — что люблю тебя страстно. Как ты просил меня не поминать Кармелиту, я тебя прошу не говорить мне о госпоже де Розан.

— Какого черта она может сейчас делать? — промолвил Камилл, стараясь избежать ответа на просьбу Сюзанны.

— Камилл! Камилл! Это подло! — вскричала она.

— Хм! В чем дело? — спросил молодой человек, словно стряхнув с себя задумчивость. — Что подло?

— Как ты можешь, Камилл! Мечтаешь о собственной жене, находясь рядом со мной?! Думаешь только о ней и даже не слушаешь, когда я прошу не говорить о ней. Камилл! Камилл! Ты меня не любишь!

— Я тебя не люблю, дорогая?! — вскричал Камилл, осыпая ее поцелуями. — Я тебя не люблю?! — повторил он, и его шумные ласки произвели на г-жу де Розан такое же действие, как расплавленный свинец, по капле проникающий в живую плоть.

Наступила тишина. Несчастная женщина едва не лишилась чувств и чуть не упала на паркет. Она оперлась о мраморный столик с изогнутыми ножками, а потом рухнула на стул, где посидела неподвижно с закрытыми глазами, прерывисто дыша и из последних сил умоляя Господа о помощи в исполнении задуманной ею страшной мести.

Но когда она услышала продолжение разговора, к ней вернулась вся ее энергия.

— Знаешь, который час? — спрашивал Камилл у Сюзанны.

— Понятия не имею. Да какое мне до этого дело? — удивилась девушка.

— Уже пять часов.

— Ну и что?

— Нам будет удобнее там, а не здесь, — нежно проворковал Камилл.

Слово "там" заставило креолку содрогнуться. В самом деле, "здесь" означало "за столом", "там" — "в алькове".

— Идем же, дорогая! — продолжал Камилл.

— Ты меня любишь? — томно промолвила Сюзанна.

— Я тебя обожаю! — отозвался Камилл.

— Поклянись!

— Ты не можешь без клятв!

— Так ты клянешься?

— Да, сто раз да!

— Чем?

— Твоими черными глазами, твоими бледными губами, твоими белыми плечами.

Сквозь замочную скважину г-жа де Розан увидела, как Камилл увлекает Сюзанну к алькову.

— Да простит меня Господь! — прошептала она.

Отойдя от двери, она приблизилась к камину, взяла стакан воды и залпом его осушила. Проверив оружие, она отворила дверь и вышла в коридор.

Когда она подошла к двери номера 23, она увидела, что ключа нет.

Креолка вернулась к себе и на мгновение застыла, словно окаменела.

С ее стороны на внутренней двери были засовы, с другой — замок.

Но она заметила вот что: кроме задвижек с ее же стороны находились задвижки, удерживавшие дверь, одна — на потолке, другая — на полу.

Тогда она поняла, что ничто не потеряно.

Она бесшумно отодвинула засовы, а потом и задвижки.

Дверь держал лишь язычок замка, запертого на два оборота.

Она нажала на дверь, и та широко распахнулась.

Она не спеша, ровным шагом двинулась к алькову. Скрестив руки на груди, она взглянула на изумленных любовников, тесно прижавшихся друг к другу, и сказала:

— Это я!

XXXIГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ,КАК МСТИТ ЗА СЕБЯ ЛЮБЯЩАЯ ЖЕНЩИНА

Появление г-жи де Розан было настолько неожиданным, что ошеломило Сюзанну и Камилла.

Они будто окаменели, внезапно застыв и смертельно побледнев.

— Повторяю: это я! Вы, что же, не узнаете меня? — глухо проговорила она.

Любовники опустили головы и молчали.

— Камилл! — продолжала г-жа де Розан, пристально глядя на своего мужа. — Ты меня постыдно обманул, подло предал. Я пришла рассчитаться с тобой за подлость и предательство.

При этих словах Сюзанна подняла голову. Она хотела было ответить, однако Камилл зажал ей рукой рот и шепнул, но так, что креолка услышала:

— Молчи!

Госпожа де Розан побледнела и на мгновение прикрыла глаза. Потом, справившись с болью, которую ей причинили слова мужа, проговорила:

— Негодяй! И он еще обращается к ней на "ты" в моем присутствии!

Камилл решил, что пора вмешаться.

— Послушай, Долорес, — самым заискивающим тоном начал он, — я не собираюсь ни скрывать, ни оправдывать свое предательство. Но мне кажется, что здесь не место для объяснений, которых ты вправе от меня ожидать.

— Объяснения?! — вздрогнула креолка. — Какие могут быть объяснения? Что ты собираешься мне объяснять? Свое преступление? Разве я не стою здесь, перед тобой? Разве я первая клялась тебе в вечной любви? Разве я обещала хранить верность? Или нарушила клятву? Что нового ты можешь мне сказать?

— Повторяю, — продолжал Камилл, — что эта сцена на постоялом дворе, хоть тебе она нравится, неприлична. Вернись в свою комнату, я зайду к тебе через минуту.

— Ты с ума сошел, Камилл? — пронзительно расхохоталась креолка. — И ты полагаешь, я попадусь в эту грубую ловушку? Не ты ли обещал, что мы уедем через неделю?

— Богом клянусь, Долорес: через десять минут я буду у тебя.

— Я больше не верю в Бога, Камилл, а ты и вовсе никогда в него не верил, — сурово заявила креолка.

— Чего же вы хотите? — вмешалась мадемуазель де Вальженез.

Госпожа де Розан не удостоила ее ответом.

— Да замолчите вы, Сюзанна! — приказал Камилл.

Он повернулся к жене:

— Если ты не хочешь, чтобы я к тебе зашел, объясни, чего тебе, в таком случае, надо?

— Камилл! — промолвила г-жа де Розан, с мрачной решимостью вынимая спрятанный на груди кинжал. — Я пришла сюда, чтобы убить тебя и эту женщину. Но после того, что я услышала из соседней комнаты, мои намерения изменились.

Угрожающий тон, которым г-жа де Розан произнесла последние слова, ее суровая поза, хмурое выражение лица, сверкающие ненавистью глаза, судорожно зажатый в руке кинжал и, наконец, сотрясавшая ее тихая ярость смутили любовников, и они непроизвольно схватились за руки.

Первой мыслью или, вернее, инстинктивным движением Сюзанны было броситься на г-жу де Розан и вырвать с помощью Камилла кинжал. Но Камилл ее удержал.

Видя, что страшившая его вначале угроза миновала, он соскользнул с постели и протянул руку, чтобы самому привести в исполнение план Сюзанны.

Но креолка остановила его взглядом.

— Не подходи, Камилл! — сказала она. — Не пытайся отнять у меня кинжал. Или, клянусь честью — а ты знаешь: я умею держать клятвы! — я убью тебя как ядовитую гадину!

Камилл отпрянул, столько решимости было во взгляде г-жи де Розан.

— Прошу тебя, Долорес, выслушай меня! — сказал он.

— A-а, испугался! — усмехнулась мадемуазель де Вальженез.

— Еще раз прошу вас, Сюзанна: молчите! — строго приказал американец. — Вы же видите, что мне необходимо поговорить с этим несчастным созданием!

— Тебе ни к чему со мной говорить, Камилл, ибо я ничего не хочу слушать, — возразила г-жа де Розан.

— Чего же ты от меня требуешь, Долорес? — опустив голову, спросил Камилл. — Я готов сделать все, что ты пожелаешь.

— Трус! Трус! Трус! — глухо пробормотала Сюзанна.

Камилл не слышал или сделал вид, что не слышит ее слов, и повторил:

— Говори! Чего ты от меня требуешь?

— Я требую, — начала г-жа де Розан с улыбкой женщины, убежденной в том, что наказание в ее руках, — чтобы ты долго и мучительно искупал свой грех.

— Я искуплю!.. — сказал Камилл.

— Да, да, — прошептала креолка. — Дольше и раньше, чем ты думаешь.

— Начинаю прямо сейчас, Долорес: посмотри, я уже покраснел.

— Этого недостаточно, Камилл, — покачала головой Долорес.

— Я знаю, что виноват, очень виноват. Я всю жизнь готов заглаживать свою вину.

— А я, Камилл? — спросила Сюзанна. — Какое место в своем искуплении ты отводишь мне?

— Слушай меня, а не ее, Долорес! — вскричал молодой человек. — Клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтобы ты позабыла об этой минутной ошибке.

Но Долорес снова покачала головой.

— Этого недостаточно, — повторила она.

— Чего же ты хочешь?

— Сейчас скажу.

Госпожа де Розан на мгновение задумалась, потом продолжала:

— Я тебе сказала, Камилл, что все слышала из соседней комнаты.

— Да, продолжай, продолжай.

— О! — пробормотала Сюзанна.

— Следовательно, тебе известно, — продолжала креолка, — все, что знаю я. Сам того не сознавая, не замечая, ты только и делал, Камилл, что говорил с этой женщиной обо мне, хотя предал меня ради нее.

— Верно! — вскричал Камилл, радуясь тому, что его жена слышала, какая ссора разгорелась у него из-за нее с мадемуазель де Вальженез. — Видишь, Долорес, видишь, я всегда тебя любил!

Сюзанна издала нечто похожее на рычание.

— Говорить обо мне в такую минуту, — заметила Долорес, — значило признаваться в угрызениях совести.

— Это было воспоминание, больше чем воспоминание — крик души! — пролепетал Камилл.

— Ах, негодяй! — прошептала Сюзанна.

Камилл чуть заметно пожал плечами.

— Я действительно думаю, что это был крик души! — серьезно рассуждала Долорес. — Ты меня любил, вспоминал обо мне даже в присутствии той, ради которой меня предавал.

— Да, да, клянусь, я любил тебя! — крикнул Камилл.

— На сей раз можешь не клясться, — с горькой усмешкой сказала креолка. — Ты говоришь правду, я знаю. И именно на твоей любви ко мне, на любви, которую ты так и не смог задушить, я и построю свою месть.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Камилл, снова почувствовав беспокойство, хотя он был далек от того, чтобы угадать истинные намерения жены.

— Твоя смерть, Камилл, явилась бы краткой и глупой местью. Нет, нет, я хочу, чтобы ты остался жив, но влачил остатки дней в мучениях, столь же ужасных, как твое преступление, и чтобы моя месть неизгладимо и навсегда отпечаталась в твоей душе.

В это мгновение мадемуазель де Вальженез, поняв, какую месть замышляет г-жа де Розан, подняла голову, и в ее глазах, на губах, в лице мелькнула злорадная усмешка.

Но ни Камилл, ни его жена этого не заметили.

— Я хочу, — продолжала Долорес, все более оживляясь и приходя в восторженное состояние мученицы, — я хочу, чтобы твоя жизнь превратилась в долгую томительную смерть. Я хочу, чтобы ты был наказан на столько лет, сколько я выстрадала дней. Я хочу, чтобы ты видел меня каждый час, каждую минуту рядом, перед собой, позади себя, у своего изголовья, за столом. Я хочу стать твоей безжалостной тенью, твоим страшным призраком. Я хочу, чтобы ты плакал до последней своей минуты. Чтобы остаться в твоих мыслях на всю твою жизнь, я ухожу в небытие. Раз тебе мало призрака Коломбана, я хочу, чтобы к тебе являлся еще и призрак Долорес.

С этими словами креолка, уже несколько минут нащупывавшая левой рукой место, где бьется ее сердце, приставила туда острие кинжала и, как показалось, без усилий, без крика, вонзила клинок по самую рукоятку.

Кровь брызнула Камиллу в лицо; почувствовав на себе ее мертвящее тепло, он поднес к лицу руки, а когда отнял их, они были красными и липкими.

Сюзанна пристально следила за каждым движением Долорес с той самой минуты, как угадала ее намерения.

Оба, и Сюзанна и Камилл, вскрикнули, но по-разному.

Камилл был изумлен, напуган, растерян.

Сюзанна испытывала только злорадство.

Госпожа де Розан так быстро упала на ковер, что Камилл, бросившись к ней, не успел ее подхватить.

— Долорес! Долорес! — жалобно закричал он.

— Прощай! — едва слышно прошелестел в ответ ее голос.

— Очнись! — взмолился Камилл, склоняясь над ней; похоже, она умерла без боли.

Камилл осыпал поцелуями шею, плечи жены, и хлеставшая из раны кровь делала их гладкими и блестящими, словно мрамор.

— Прощай! — тихо выдохнула креолка, и Камилл с трудом разобрал, что она сказала.

Сделав над собой невероятное усилие, она совершенно отчетливо прибавила:

— Будь ты проклят!

Госпожа де Розан была мертва. Веки ее сомкнулись, будто лепестки цветка с наступлением ночи.

— Долорес, любимая! — вскричал молодой человек, которого эта внезапная, неожиданная, мгновенная, наконец, мужественная кончина наполнила одновременно ужасом и восхищением. — Долорес, я люблю тебя! Я только тебя люблю, Долорес! Долорес!

Он забыл о Сюзанне, а та сидела на краю постели и холодно наблюдала за этой ужасной сценой; внезапно мадемуазель де Вальженез напомнила о себе кощунственным хохотом, и Камилл обернулся в ее сторону.

— Приказываю тебе молчать! — крикнул он. — Слышишь? Приказываю!

Сюзанна пожала плечами, промолвив:

— Ах, Камилл, до чего ты жалок!

— О Сюзанна, Сюзанна… — отозвался он. — Правду мне говорили! Какое же ты, должно быть, ничтожное создание, если можешь смеяться над еще кровоточащим трупом!

— Ну, допустим, что так, — равнодушно сказала Сюзанна. — А ты хочешь, чтобы я помолилась за упокой ее души?

— Ты же видела, что здесь произошло, — ужаснулся он ее жестокосердию. — Неужели у тебя нет ни жалости, ни угрызений совести?

— Тебе очень хочется, чтобы я пожалела твою любимую Долорес? — спросила Сюзанна. — Ну, так и быть: мне ее жалко. Доволен?

— Сюзанна! Ты негодяйка! — вскричал Камилл. — Отнесись с уважением хотя бы к телу той, которую мы убили.

— Ах, уже мы убили? — произнесла Сюзанна с презрительной жалостью.

— Несчастное дитя! — прошептал американец, целуя покойную в уже остывший лоб. — Бедная девочка! Я вырвал тебя из родной семьи, отнял у матери, сестер, кормилицы, родины и позволил тебе покончить с жизнью у меня на глазах, здесь, где некому тебя пожалеть, о тебе помолиться, тебя оплакать. И все-таки я тебя люблю, ты была последним цветком моей юности, самым нежным, свежим, душистым! На моем челе, отягощенном преступными мыслями, будто грозовыми облаками, ты была словно венец возрождения; рядом с тобой я становился лучше; живя подле тебя, я мог исправиться. О Долорес, Долорес!

И вот легкомысленный, холодный, бесчувственный креол, каким мы видели его в начале этой книги, когда он казался беззаботным, эгоистичным, смешливым, вдруг разразился слезами, когда увидел бездыханное тело жены.

Он поднял голову жены и, целуя ее в любовном порыве, словно живую, воскликнул:

— О Долорес! Долорес! До чего ты хороша!

Невозможно передать, какое выражение презрения, бешенства, ненависти было написано в эту минуту на лице Сюзанны. Она побагровела; ее глаза налились кровью и засверкали. Не находя слов, чтобы выразить неожиданное впечатление от этой сцены, она смогла только выговорить:

— Должно быть, мне все это снится!

— Это я жил как во сне, в роковом сне, в тот день, когда впервые увидел тебя! — яростно кричал Камилл, обернувшись к ней. — Это я жил как во сне в тот день, когда решил, что люблю тебя. Да, я так думал… Разве достойна любви та, чьи губы раскрываются для поцелуев в доме, где течет кровь ее брата? В тот день, Сюзанна, каким бы бесчувственным и пропащим я ни был, я содрогнулся всем телом. Все во мне восставало, когда я говорил тебе: "люблю", потому что сердце подсказывало мне: "Лжешь: ты ее не любишь!"

— Камилл! Камилл! Ты конечно же бредишь, — сказала мадемуазель де Вальженез. — Возможно, ты меня разлюбил, однако я люблю тебя по-прежнему. Но если не любовь, — продолжала она, указывая на труп г-жи де Розан, — то смерть, не менее сильная, чем любовь, свяжет нас навсегда.

— Нет! Нет! Нет! — содрогнувшись, воскликнул Камилл.

Сюзанна одним прыжком преодолела разделявшее их с Камиллом расстояние и обвила его руками.

— Я люблю тебя! — с обожанием глядя на него, страстно прошептала она.

— Пусти, пусти меня! — пытаясь освободиться, воскликнул Камилл.

Но Сюзанна тесно прижималась к нему, висла у него на шее, притягивала к себе и, словно змея, душила в объятиях.

— Перестань, говорят тебе! — вскричал Камилл, оттолкнув ее так, что она опрокинулась бы навзничь, если бы не налетела на угол камина, благодаря чему удержалась на ногах.

— Ах, так! — помрачнела она.

Окинув любовника презрительным взглядом и смертельно побледнев, она прибавила:

— Я больше не прошу, я так хочу, я приказываю!

Она протянула в его сторону руку и властно проговорила:

— Скоро рассвет, Камилл. Закрой этот чемодан и следуй за мной!

— Никогда! — возразил американец. — Никогда!

— Хорошо, я уйду одна, — решительно продолжала Сюзанна. — Но, выходя из гостиницы, я всем скажу, что ты убил жену.

Камилл в ужасе вскрикнул.

— Я скажу это и в суде, и перед эшафотом!

— Ты не сделаешь этого, Сюзанна! — испугался Камилл.

— Так же верно, как то, что я любила тебя пять минут назад и ненавижу теперь, — хладнокровно призналась мадемуазель де Вальженез, — я это сделаю, и немедленно.

Девушка с угрожающим видом направилась к двери.

— Ты отсюда не выйдешь! — крикнул Камилл, схватил ее за руку и снова подвел к камину.

— Я позову на помощь, — пригрозила Сюзанна, вырываясь из рук Камилла и подбегая к окну.

Камилл схватил ее за волосы, растрепавшиеся во время любовных ласк.

Но Сюзанна успела ухватиться за оконную задвижку и изо всех сил в нее вцепилась. Камиллу никак не удавалось оттащить ее от окна.

Во время борьбы Сюзанна задела рукой стекло и порезалась. При виде собственной крови она пришла в неистовство и без умысла, не сознавая, что делает, изо всех сил закричала:

— На помощь! Убивают!

— Молчи! — приказал Камилл, зажимая ей рот рукой.

— Убивают! На помощь! — впиваясь зубами в его руку, продолжала кричать она.

— Да замолчишь ты, змея!.. — глухо прорычал Камилл, одной рукой сдавив ей горло, а другой отрывая ее от окна.

— Убивают! Убив… — прохрипела мадемуазель де Вальженез.

Не зная, как еще заставить ее замолчать, он опрокинул ее на себя, все сильнее сдавливая ей горло; они упали рядом с трупом г-жи де Розан.

Отвратительная схватка продолжалась. Сюзанна в судорогах агонии кусалась, пытаясь вырваться; Камилл, понимая, что если ей удастся выскользнуть, то он пропал, сжимал ее горло все сильнее. Наконец ему удалось преодолеть ее сопротивление, он поставил колено ей на грудь и сказал:

— Сюзанна! Мы играем жизнью и смертью. Поклянись молчать или, клянусь своей душой, вместо одного трупа здесь будут лежать два.

Сюзанна прохрипела нечто нечленораздельное. В ее хрипе звучала явная угроза.

— Ну, будь по-твоему, гадина! — проговорил молодой человек, надавив ей коленом на грудь и изо всех сил сжав ее горло.

Так прошло несколько секунд.

Вдруг Камилу показалось, что он слышит шаги. Он обернулся.

Через комнату Долорес, обе двери которой оставались открытыми, вошел хозяин гостиницы, вооруженный двуствольным ружьем, в сопровождении нескольких человек: постояльцев и слуг, сбежавшихся на крики.

Креол непроизвольно отпрянул от Сюзанны де Вальженез.

Но она была неподвижна, как и г-жа де Розан.

Камилл задушил ее в схватке. Она была мертва.

Несколько лет спустя после этого происшествия, то есть около 1833 года, когда мы посетили рошфорскую каторгу, где навещали святого Венсана де Поля XIX века, то есть аббата Доминика Сарранти, тот показал нам возлюбленного прачки Шант-Лила, убийцу Коломбана и Сюзанны. Его когда-то черные как смоль волосы побелели, а лицо носило теперь отпечаток мрачного отчаяния.

Жибасье, все такой же свежий, молодцеватый и смешливый, утверждал, что Камилл де Розан старше его лет на сто.

XXXIIГЛАВА, В КОТОРОЙ СВЯТОША УБИВАЕТ ВОЛЬТЕРЬЯНЦА

Мы оставили нашего друга Петруса сиделкой у графа Эрбеля, его дяди. Оттуда он написал Регине, что как только приступ подагры у дяди минует, он опять будет свободен и увидится со своей прекрасной подругой.

Но подагра, увы, похожа на кредиторов: она отпускает вас только в смертный час, то есть когда ничего другого делать ей уже не остается.

Итак, приступ подагры у графа Эрбеля отнюдь не проходил так скоро, как о том мечтал его племянник; напротив, он возобновлялся снова и снова, и генерал в иные минуты подумывал о том, чтобы сыграть с подагрой шутку, пустив себе пулю в лоб.

Петрус нежно любил дядюшку. Он угадал, о чем тот думает, и несколькими добрыми словами, сказанными от души, а также невольно выкатившейся слезой, смягчил сердце генерала до такой степени, что тот отказался от своего ужасного плана.

Так обстояли их дела, когда вдруг в комнату, где лежал граф, влетела, словно ураган, маркиза де Латурнель, одетая в черное с головы до пят.

— О! — вскричал граф Эрбель. — Неужели смерть близка, если посылает мне самое большое испытание?

— Дорогой генерал! — начала маркиза де Латурнель, попытавшись изобразить волнение.

— В чем дело? — оборвал ее граф. — Не могли бы вы дать мне умереть спокойно, маркиза?

— Генерал, вы знаете о несчастьях, постигших дом Ламот-Уданов!..

— Понимаю, — нахмурился граф Эрбель и закусил губу. — Вы прознали, что мы с племянником искали наикратчайший путь к смерти, и пришли сократить мои дни.

— Что-то вы сегодня не в духе, генерал.

— Согласитесь, есть от чего, — отвечал генерал, переводя взгляд с маркизы на свою ногу, — подагра и…

Он чуть было не сказал "и вы", но спохватился и продолжал:

— Так что вам от меня угодно?

— Вы согласны меня выслушать? — обрадовалась маркиза.

— А разве у меня есть выбор? — пожал плечами граф.

Он повернулся к племяннику и продолжал:

— Петрус, ты уже три дня не дышал парижским воздухом. Освобождаю тебя на два часа, дорогой. Я знаю, как любит поговорить маркиза, и не сомневаюсь, что она доставит мне удовольствие сегодняшней беседой вплоть до твоего возвращения. Но не больше двух часов, слышишь? Иначе я за себя не отвечаю.

— Я буду здесь через час, дядя! — воскликнул Петрус, сердечно пожимая генералу руки. — Я только зайду к себе.

— Ба! — вскричал тот. — Если тебе надо с кем-нибудь повидаться, не стесняйся.

— Спасибо, добрый дядюшка! — сказал молодой человек, поклонился маркизе и вышел.

— А теперь кто кого, маркиза! — наполовину всерьез, наполовину насмешливо вскричал граф Эрбель, когда племянник удалился. — Ну, скажите откровенно, раз мы одни: вы ведь хотите сократить мои дни, не так ли?

— Я не желаю смерти грешника, генерал! — елейным голосом произнесла святоша.

— Теперь, когда ваш сын граф Рапт…

— Наш сын, — поспешила поправить маркиза де Латурнель.

— Теперь, когда ваш сын граф Рапт предстал перед высшим судией, — не сдавался генерал, — вы не станете просить меня оставить ему наследство.

— Речь не вдет о вашем наследстве, генерал.

— Теперь, — продолжал граф Эрбель, не обращая ни малейшего внимания на слова маркизы, — теперь, когда ваш прославленный и честнейший брат, маршал де Ламот-Удан умер, вы не станете просить меня, как во время вашего последнего визита, поддержать один из тех чудовищных законов, которые толкают народы на то, чтобы заточить королей в тюрьмы или изгнать их из страны, вышвырнуть королевские короны на мостовую, а троны сбросить в реку. Итак, если вы пришли поговорить не о графе Рапте и не о маршале де Ламот-Удане, то чему же я обязан честью вашего визита?

— Генерал! — жалобно начала маркиза. — Я много выстрадала, состарилась, изменилась с тех пор, как на меня обрушились несчастья! Я пришла не для того, чтобы говорить о своем брате или нашем сыне…

— Вашем сыне! — нетерпеливо перебил ее граф Эрбель.

— Я пришла поговорить о себе, генерал.

— О вас, маркиза? — недоверчиво взглянув на святошу, спросил генерал.

— О себе и о вас, генерал.

— Ну, держись! — пробормотал граф Эрбель. — Какую же приятную тему мы можем с вами обсудить, маркиза? — продолжал он громче. — Какой вопрос вас интересует?

— Друг мой! — медовым голосом заговорила маркиза де Латурнель, окинув генерала взглядом влюбленной голубки. — Друг мой, мы уже немолоды!

— Кому вы это рассказываете, маркиза! — вздохнул генерал.

— Не настало ли для вас время исправить ошибки нашей юности, друг мой, — томно-благочестивым голосом продолжала г-жа де Латурнель. — Для меня этот час пробил давно.

— Что вы называете часом исправления ошибок, маркиза? — недоверчиво спросил граф Эрбель и нахмурился. — На часах какой церкви вы услышали, что он пробил?

— Не пора ли, генерал, вспомнить, что в молодости мы были нежными друзьями?

— Откровенно говоря, маркиза, я не считаю, что об этом нужно вспоминать.

— Вы отрицаете, что любили меня?

— Я не отрицаю, маркиза, я забыл.

— Вы оспариваете у меня права, которые я имею на вашу память?

— Категорически, маркиза, за давностью.

— Вы стали очень дурным человеком, друг мой.

— Как вам известно, в старости черти обращаются в отшельников, а люди — в чертей. Хотите, я вам покажу свое раздвоенное копыто?

— Значит, вы ни в чем себя не упрекаете?

— Простите, маркиза, я знаю за собой один грех.

— Какой же?

— Отнимаю у вас драгоценное время.

— Вы таким образом хотите меня выпроводить, — рассердилась маркиза.

— Выпроводить, маркиза! — с добродушным видом повторил граф Эрбель. — Выпроводить!.. Слово-то какое отвратительное! И как вы могли такое сказать!.. Да кто, черт возьми, собирается вас выпроваживать?

— Вы! — ответила г-жа де Латурнель. — С той самой минуты как я сюда вошла, вы только и думаете, как бы наговорить мне дерзостей.

— Признайтесь, маркиза, вы предпочли бы, чтобы я действовал дерзко, а не дерзко говорил.

— Не понимаю вас! — поспешно перебила его маркиза де Латурнель.

— Это лишний раз доказывает, маркиза, что мы оба миновали тот возраст, когда делают глупости, вместо того чтобы говорить их.

— Повторяю, вы очень дурной человек, и мои молитвы вас не спасут.

— Так я в самом деле в опасности, маркиза?

— Обречены!

— Неужели?

— Я отсюда вижу, в каком месте вы проведете свою загробную жизнь.

— Вы говорите о преисподней, маркиза?

— Да уж не о райских кущах!

— Между раем и адом, маркиза, существует чистилище, и если только вы не решили устроить мне его прямо сейчас, то свыше мне уж наверное будет дано милостивое позволение поразмыслить о своих земных заблуждениях.

— Да, если вы их искупите.

— Каким образом?

— Вы должны признать свои ошибки и исправить их.

— Значит, ошибкой было любить вас, маркиза? — галантно произнес граф Эрбель. — Признайтесь, что с моей стороны было бы неприлично в этом раскаиваться!

— Вполне справедливо было бы это исправить.

— Понимаю, маркиза. Вы хотите меня исповедать и наложить на меня епитимью. Если она окажется мне по силам, даю слово дворянина: я все исполню.

— Вы шутите, даже когда смерть близка! — с досадой сказала маркиза.

— И буду шутить еще долго после ее прихода, маркиза.

— Вы хотите исправить свои ошибки, да или нет?

— Скажите, как я должен это сделать.

— Женитесь на мне.

— Одну ошибку другой не исправишь, дорогая.

— Вы недостойный человек!

— Недостойный вашей руки, разумеется.

— Вы отказываетесь?

— Решительно. Если это награда, я нахожу ее слишком незначительной, если наказание — то чересчур суровым.

В эту минуту лицо старого дворянина перекосилось от боли, и маркиза де Латурнель непроизвольно вздрогнула.

— Что с вами, генерал? — вскрикнула она.

— Предвкушаю преисподнюю, маркиза, — невесело усмехнулся граф Эрбель.

— Вам очень больно?

— Ужасно, маркиза.

— Позвать кого-нибудь?

— Ни к чему.

— Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?

— Разумеется.

— Что я должна сделать?

— Уйти, маркиза.

Эти слова были произнесены настолько недвусмысленно, что маркиза де Латурнель побледнела, торопливо поднялась и метнула на старого генерала полный яда взгляд, характерный для святош.

— Будь по-вашему! — прошипела она. — Черт бы побрал вашу душу!

— Ах, маркиза, — сказал старый дворянин с печальным вздохом, — я вижу, что даже в вечной жизни не расстанусь с вами.

Петрус вошел в спальню в то мгновение, когда маркиза приотворила дверь.

Не обращая внимания на г-жу де Латурнель и видя искаженное болью лицо графа, он бросился к дядюшке, обхватил его руками и воскликнул:

— Дядюшка! Дорогой мой!

Тот с грустью посмотрел на Петруса и спросил:

— Ушла?

В это время маркиза закрывала дверь.

— Да, дядя, — ответил Петрус.

— Негодная! — вздохнул генерал. — Она меня доконала!

— Очнитесь, дядюшка! — вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. — Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте, я приглашу его войти.

— Хорошо, мальчик мой, — отвечал граф, — хотя доктор уже не нужен… Слишком поздно.

— Дядя! Дядя! — вскричал молодой человек. — Не говорите так!

— Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как дворянин, не заставляй меня умереть как буржуа, размякнув из-за собственной смерти. Ступай за своим другом!

Вошел Людовик.

Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.

Генерал протянул руку молодому доктору, потом порывисто схватил руку племянника.

— Мальчик мой, — проникновенно сказал он. — Маркиза де Латурнель, учуяв, несомненно, мою близкую кончину, только что просила меня исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал общением с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь; я имею в виду твоего корсара-отца. Скажи этому старому якобинцу: перед смертью я жалею только о том, что не могу пожать ему руку.

Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.

— Ты, что же, Петрус, не мужчина? — продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. — Разве угасающая лампа — настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг. Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни. Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, вроде того, что внушаешь мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни — это та, когда с ней расстаешься.

— Дядя! Дядя! — разрыдался Петрус. — Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать с вами о жизни и смерти.

— Мальчик! — проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, иронией и смирением. — Ну-ка, посмотри на меня!

Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из "Прерии", отозвался:

— Здесь!

Так умер потомок Куртене, генерал граф Эрбель!

XXXIIIВСЕ ХОРОШО, ЧТО ХОРОШО КОНЧАЕТСЯ

У колдуний есть сердце, как почти у всех "детей природы", и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.

Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за ее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающиеся в красоте: Жан Робер и Петрус, и оба увековечили это воспоминание, один — на бумаге, другой — на полотне.

Но, будучи добросовестным рассказчиком, мы, несмотря на удивление и недоверие наших читателей, считаем необходимым сказать правду.

Броканта казалась красивой дважды: в первый раз — в день исчезновения Рождественской Розы, во второй — в день возвращения девушки домой на улицу Ульм.

Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его "Сезам, откройся!"): "Забираю Рождественскую Розу" — и Броканта была готова на все.

Она обожала своего найденыша.

Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.

Старуха, отвратительное и себялюбивое создание, боготворила Рождественскую Розу, как мы уже сказали в начале этого рассказа.

Вы помните удивительный pianto[42] Трибуле в драме "Король забавляется" нашего дорогого Гюго? Вот так же оглушительно завопила от ужаса Броканта, когда узнала, что Рождественская Роза исчезла.

Когда шут Трибуле узнаёт о похищении своей дочери, он обретает величественную красоту. Вот так же была прекрасна и Броканта, когда узнала об исчезновении Рождественской Розы.

Если бы я не боялся показаться парадоксальным, я попытался бы доказать, что потеря ребенка не менее ужасна для приемной матери, чем для родной.

Родная мать кричит от физической боли: похитители вырвали у нее кусок ее плоти; для приемной матери это скорее душевная боль: с приемышем уходит жизнь.

Я знавал старика, двадцать пять лет растившего мальчика: он упал замертво, когда узнал, что его сын смошенничал в игре. Родной отец пожурил бы его и отправил в Бельгию или Америку дожидаться отмены наказания за давностью лет.

Броканта проявила поистине величие души, узнав тревожную весть. Она подняла на ноги весь цыганский Париж, призвала на помощь великое братство парижских нищих, пообещала, что за этот драгоценный камень по имени "приемное дитя" отдаст главную драгоценность короны первого цыганского короля, завоеванную в памятной битве с самим Сатаной. Наконец, страдание ее дошло до крайних пределов и было сравнимо лишь с радостью, которую она испытала, когда снова обрела девочку.

В тот день Жан Робер, Петрус, Людовик и сам Сальватор превозносили красоту торжествующей колдуньи.

Вот что позволило нам утверждать: эта уродливая старуха была поистине прекрасной дважды за свою жизнь.

Однако продолжалось это недолго.

Читатели помнят, что до замужества Рождественская Роза должна была поступить в пансион. Когда Сальватор сообщил эту новость Броканте, колдунья разразилась слезами. Потом она встала и бросила на Сальватора угрожающий взгляд.

— Никогда! — объявила она.

— Броканта, — ласково стал уговаривать Сальватор, взволнованный в душе добрыми чувствами, заставлявшими Броканту отвечать ему так. — Девочка должна многое узнать о жизни, в которую ей суждено скоро вступить. Ей недостаточно знать язык ворон и собак, общество требует более разносторонних знаний. В тот день, когда эта девочка войдет в самую скромную гостиную, она будет чувствовать себя дикаркой, попавшей из девственных лесов в Тюильри.

— Это моя дочь! — с горечью проговорила Броканта.

— Разумеется, — без улыбки отвечал Сальватор. — И что дальше?

— Она принадлежит мне, — продолжала Броканта, видя, что Сальватор убежден в ее материнских правах.

— Нет, — возразил Сальватор. — Она принадлежит миру, а раньше всего и прежде всего — человеку, который спас ее, любя, или полюбил, спасая. Он ее приемный отец, ведь врач и есть отец, как ты — ее мать! Надо воспитать ее для мира, в котором она будет жить, и не тебе, Броканта, заниматься ее образованием. В общем, я ее забираю.

— Никогда! — пронзительным голосом повторила Броканта.

— Так надо, Броканта, — строго заметил Сальватор.

— Господин Сальватор! — взмолилась колдунья. — Оставьте мне ее еще хоть на годок, на один год!

— Это невозможно!

— Единственный годочек, умоляю! Я хорошо о ней заботилась, уверяю вас, я еще лучше буду за ней ухаживать! Она у меня станет ходить в шелку и бархате, краше ее никого не будет. Умоляю вас, господин Сальватор, оставьте мне ее на год, только на год!

Несчастная колдунья со слезами произносила эти слова. Сальватор, тронутый до глубины души, не хотел показать своего волнения. Напротив, он сделал вид, что сердится. Нахмурившись, он коротко сказал:

— Это вопрос решенный!

— Нет! Нет! Нет! — повторяла Броканта. — Нет, господин Сальватор, вы этого не сделаете. Она еще очень слабенькая. Позавчера у нее был ужасный приступ. Господин Людовик только что от нее ушел. Четверть часа спустя после его ухода она крикнула: "Задыхаюсь!" Кровь ударила ей в голову. Бедная моя Розочка! В эту минуту, господин Сальватор, я даже подумала, что она умирает. За малым дело стало. Она упала на стул, закрыла глаза и стала кричать!.. Как она кричала, Боже мой! Это были словно крики с того света, господин Сальватор! Я взяла ее на руки, уложила на пол, как учил господин Людовик, и сказала: "Розочка! Милая! Розочка моя!" — словом, все что я смогла сказать. Но она так громко кричала, что ничего не слышала. Видели бы вы, как она, бедняжка, задыхалась, словно ее зажали в тисках, а вены у нее на шее набухли, покраснели, казалось, вот-вот лопнут!.. Ах, господин Сальватор! Многое я повидала я за свою жизнь, но такое печальное зрелище — в первый раз! Наконец она заплакала. Слезы ее освежили, как летний дождь. Она открыла свои красивые глазки и улыбнулась: на сей раз все обошлось! Да вы меня не слушаете, господин Сальватор!

Этот незатейливый рассказ о тяжелейшем приступе, какие бывают у женщин до или после родов и называются спазмами, так взволновал нашего друга Сальватора, что он отвернулся, скрывая свои чувства.

— Знаю, Броканта, — как можно тверже произнес наконец Сальватор. — Людовик мне рассказал обо всем этом сегодня утром, именно поэтому я и хочу увести Розочку. Девочка нуждается в тщательном уходе.

— Куда же вы ее забираете? — спросила Броканта.

— Я же тебе сказал: в пансион.

— Что вы такое надумали, господин Сальватор! Ведь Мину тоже тогда отдавали в пансион, верно?

— Да.

— Оттуда ее и похитили, так?

— Из этого пансиона Розочку никто не похитит, Броканта.

— Кто же за ней будет приглядывать?

— Сейчас ты все узнаешь. А теперь скажи, где она.

— Где? — затравленно глядя на Сальватора, переспросила цыганка.

Она поняла, что час разлуки близок, и трепетала всем телом.

— Да, где же она?

— Ее здесь нет, — пролепетала старуха. — Нет ее сейчас! Она…

— Лжешь, Броканта! — перебил ее Сальватор.

— Клянусь вам, господин Сальватор…

— Лжешь, говорю тебе! — строго повторил молодой человек.

— Смилуйтесь, господин Сальватор! — вскричала несчастная старуха.

Она повалилась на колени и схватила Сальватора за руки.

— Смилуйтесь, не забирайте ее! Вы меня убьете! Это моя смерть!

— Ну-ка, вставай! — приходя во все большее волнение, приказал Сальватор. — Если ты в самом деле ее любишь, ты должна желать ей добра! Пусть она учится, а видеться ты с ней сможешь, когда захочешь.

— Вы мне обещаете это, господин Сальватор?

— Клянусь! — торжественно заверил Броканту молодой человек. — Зови ее!

— Спасибо, спасибо! — осыпая руки Сальватора поцелуями и омывая их слезами, воскликнула старуха.

Она вскочила с проворностью, которой невозможно было от нее ожидать, и крикнула:

— Роза! Розочка! Дорогая!

Рождественская Роза явилась на зов.

Собаки радостно залаяли, ворона захлопала крыльями.

Теперь это уже была не та девочка, которую мы видели в начале нашей истории в доме на улице Трипре, среди кучи всякого старья; это уже была не девушка, одетая как Миньона на картине нашего незабвенного Ари Шеффера; она не удивляла болезненным видом, свойственным детям наших предместий: это была высокая стройная девушка, смотревшая из-под черных густых бровей немного, может быть, испуганно, но глаза ее так и искрились счастьем.

Когда она вошла в гостиную Броканты, ее нежно-розовые щечки густо покраснели при виде Сальватора.

Она подошла к нему, бросилась ему на шею, обвила его руками и нежно поцеловала.

— А меня? — ревниво наблюдая за происходившим, грустно проговорила Броканта.

Рождественская Роза подбежала к Броканте и сжала ее в объятиях.

— Мамочка, дорогая! — воскликнула она и поцеловала цыганку.

В эту минуту вошел или, точнее, влетел пулей новый персонаж.

— Эй, Броканта! — пройдясь колесом, чтобы, очевидно, поскорее добраться до той, к которой он обращался, кричал вновь прибывший. — У вас сейчас будут гости, да какие важные! Четыре великосветские дамочки, которые хотят, чтобы у них вытянули их экю; а вот чтобы им вытянули нужную карту — дудки! Взгляните сами!

Заметив Сальватора, он спохватился, снова встал на ноги и, потупясь, сказал:

— Простите, господин Сальватор, я вас не видел.

— Это ты, парень! — отвечал Сальватор Баболену, которого, должно быть, уже узнал даже не самый проницательный читатель.

— Я и есть! — произнес Баболен, как говорил до него и еще долго после него знаменитый господин де Фрамбуази.

— О каких гостях ты толкуешь? — спросил Сальватор.

— Сюда идут четыре дамы: не иначе, хотят узнать свою судьбу!

— Пригласи их сюда.

Скоро четыре молодые женщины уже входили в комнату.

— Вот кто займется воспитанием Рождественской Розы! — сказал Сальватор Броканте, указывая на четырех женщин.

Гадалка вздрогнула.

— Эта дама, — кивнув на Регину, продолжал Сальватор, — научит ее рисовать, после того как Петрус преподал основы рисунка ей самой; эта дама, — он с грустью взглянул на Кармелиту, — обучит ее музыке; эта дама, — прибавил он и улыбнулся г-же де Маранд, — научит ее вести домашнее хозяйство; наконец, эта дама, — с нежностью посмотрел он на Фраголу, — научит ее…

Регина, Кармелита и Лидия не дали ему договорить и в один голос закончили вместо него:

— Добру и любви!

Сальватор поблагодарил их одними глазами.

— Хотите пойти с нами, дитя мое? — спросила Регина.

— Да, добрая фея Карита! — обрадовалась Рождественская Роза.

Броканта вздрогнула всем телом. Ее щеки побагровели, и Сальватор испугался, как бы ее не поразил удар.

Он подошел к гадалке.

— Броканта! — сказал он, взяв ее за руку. — Мужайся! Вот четыре ангела, которых тебе посылает Господь, чтобы спасти тебя от преисподней. Взгляни на них. Не кажется ли тебе, что девочка, которую ты любишь, будет лучше под их белыми крыльями, чем в твоих черных когтях? Ну, веселее, старая! Повторяю, ты расстаешься с ней не навсегда. Одна из этих добрых женщин возьмет тебя к себе, как позаботится и о девочке. Кто из вас возьмет к себе Броканту? — прибавил он, взглянув на четырех дам.

— Я! — в один голос ответили те.

— Вот видишь, Броканта! — сказал Сальватор.

Старуха опустила голову.

— Это лишний раз доказывает, — философски прибавил молодой человек, глядя и на гадалку и на четырех дам, — что в грядущем мире не будет больше сирот, потому что матерью им станет общество!

— Хорошо бы! — не менее философски заметил Баболен и, ерничая, осенил себя крестным знамением.

Год спустя после этой сцены Рождественская Роза получила два миллиона, которые, сам того не желая, оставил ей после смерти г-н Жерар, и вышла замуж за нашего друга Людовика, ставшего знаменитым доктором и прославленным ученым.

Словно оправдывая пословицу, гласящую: "Все хорошо, что хорошо кончается" — Рождественская Роза с помощью любви вновь обрела здоровье. Это подтверждает, что Мольер, как и говорил Жан Робер, величайший доктор, какой только известен в целом свете, потому что создал пьесу "Любовь-целительница"!

XXXIVСЛАВА МУЖЕСТВУ НЕСЧАСТЛИВЫХ!

Шант-Лила узнала о смерти г-жи Камилл де Розан и аресте американского джентльмена от г-на де Маранда.

Принцесса Ванврская пролила слезу при воспоминании о своем бывшем возлюбленном и поспешила перевести разговор на другую тему.

Наши бедные парижские гризетки славятся тем, что готовы снять с себя последнюю рубашку ради первой своей любви, зато едва удостоят слезой последующих любовников. — Он должен был именно так и кончить! — заметила она, когда г-н де Маранд сообщил ей, что Камилл в лучшем случае будет осужден на многие годы галер.

— Почему же, дорогая, вы думаете, — спросил г-н де Маранд, — что все, кто имели честь вас любить, кончают плохо? Это жестокая развязка!

— Они всего-навсего меняют одни кандалы на другие, — улыбнулась гризетка. — Кроме того, — прибавила она, насмешливо поглядывая на новоиспеченного министра финансов, — я не говорю, что все кончают именно так! Вот, например, ты, ненаглядный мой, не так уж много грешил на земле, и для тебя наверняка найдется отдельная ложа в раю. Кстати, о ложе и о рае: когда дебютирует синьора Кармелита?

— Послезавтра, — отвечал г-н де Маранд.

— Ты заказал мне открытую ложу, как я просила?

— Разумеется, — откликнулся галантный банкир.

— Покажи! — ласково пропела она, обвивая обеими руками шею г-на де Маранда.

— Вот, прошу, — отвечал тот, доставая из кармана билет.

Шант-Лила выхватила его и стала рассматривать, пунцовая от удовольствия.

— Я буду сидеть напротив принцесс?! — воскликнула она.

— Разве ты сама не принцесса?

— Ладно, смейтесь, — надула губки принцесса Ванврская. — А я вот была три месяца назад у Броканты, и она мне поклялась, что я дочь принца и принцессы.

— Это еще не все, малышка, она скрыла от тебя правду! Ты не просто принцесса, а королева, потому что найденыши — это короли всей земли.

— А пропащие люди служат у них министрами! — лукаво взглянув на банкира, вставила Шант-Лила. — Итак, я, наконец, увижу принцесс вблизи. Честно говоря, позавчера у меня было неудобное место в театре Порт-Сен-Мартен, где давали премьеру по пьесе вашего друга Жана Робера. Никак не могу вспомнить названия…

— "Гвельфы и гибеллины", — улыбнулся г-н де Маранд.

— Да, да, похоже на "Грелки и гобелены", — подхватила принцесса Ванврская. — Теперь уж я запомню. Куда ты пропал к концу пьесы, любимый?

— Я зашел в ложу к г-же де Маранд поздравить ее с успехом нашего друга Жана Робера.

— Или изменить мне, противный бабник, — перебила его Шант-Лила. — Кстати, о бабниках: это правда, что вы бегаете за всеми женщинами подряд?

— Так говорят! — самодовольно подтвердил г-н де Маранд и выпятил грудь. — Но если я и позволяю себе бегать за всеми женщинами, то останавливаюсь только возле одной.

— Она светская дама?

— Самая светская из всех мне известных.

— Принцесса?

— Принцесса крови.

— Я ее знаю?

— Разумеется, ведь это ты и есть, принцесса.

— А еще говорите, что вы у моих ног!

— Смотри! — сказал г-н де Маранд, опускаясь перед Шант-Лила на колени.

— Правильно, — покачала та головой. — Так и оставайтесь, вы заслужили наказания.

— Это награда, принцесса. Не ты ли сама только что говорила, что за свои добродетели я попаду прямо в рай?

— Я не так выразилась, — возразила гризетка. — Добродетели бывают разные, как, впрочем, и грехи. Иными словами, добродетели иногда оказываются грехами, а грехи — добродетелями.

— Например, принцесса?

— Грех любить женщину только наполовину, а добродетель — в полную силу.

— Я и не подозревал, что ты так сильна в казуистике, прелесть моя.

— Я некоторое время носила белье к иезуитам Монружа, они-то меня и наставили… — проговорила принцесса Ванврская, опустив глаза и покраснев.

— На путь истинный! — подхватил банкир.

— Да, — шепотом сказала Шант-Лила. — Да, — повторила она, с трудом подавив вздох.

— Ты не могла обратиться, красавица моя, к более образованным людям. Чему же такому тебя научили иезуиты, чего ты не знала?

— Тысяче разных вещей, которые я… не запомнила, — зарделась гризетка, хотя ее не так-то легко было вогнать в краску.

— Дьявольщина! — вскричал министр, поднимаясь. — Я вас оставлю, принцесса, из опасения напомнить вам нечто такое, что вы старательно забывали.

— Чертовски иезуитское бегство! — закусила губку Шант-Лила. — Но этим грехов все равно не искупить, — прибавила она и пристально посмотрела на г-на де Маранда.

— Назначьте сами сумму выкупа, — предложил банкир.

— Для начала встаньте на колени.

— Пожалуйста.

— Просите прощения за то, что оскорбили меня.

— Нижайше прошу меня извинить за оскорбления, хотя и не знаю, чем я провинился.

— Не знаете?

— Ну, конечно, раз говорю.

— Вы самый извращенный человек из всех мне известных.

— Исправьте меня, принцесса, и обратите в свою веру.

— Каким образом? — вздохнула Шант-Лила.

— Дай мне веру, девочка.

— Боюсь, что вера вас не спасет.

— Попытайся! — сказал г-н де Маранд, смутившись тем, какой оборот принимал разговор.

— Взгляни на меня! — приказала Шант-Лила, не сводя с банкира сладострастного взгляда своих больших глаз.

Под огнем этого взгляда г-н де Маранд потупился.

— Что с вами? — удивилась гризетка. — Уж не мальтийский ли вы рыцарь? Может, вы поклялись сохранять целомудрие?

Господин де Маранд принужденно усмехнулся.

— Дитя! — молвил он, беря руки принцессы в свои и целуя их. — Сущее дитя! — повторил он, не находя других слов.

— Признайтесь, что не любите меня! — проговорила Шант-Лила.

— Никогда я этого не скажу, — возразил банкир.

— Тогда скажите, что любите.

— Вот это уже лучше!

— Теперь… докажите мне это.

Господин де Маранд поморщился, словно давая понять: "Вот это уже хуже".

— Разве вы никого не ждете? — спросил он, то ли желая сменить тему разговора, то ли надеясь избежать нависшей над ним опасности, которая с каждой минутой становилась все более ощутимой из-за томных взглядов принцессы.

— Я жду только вас, — отвечала Шант-Лила.

Она была в этот день поистине восхитительна, наша принцесса Ванврская: алые розы щек, белые розы в прическе, жаркие губы, горящие глаза. Ее белая, немного длинная шея томно склонялась, как у лебедя; пышная грудь вздымалась от волнения.

Девушка была достаточно хороша и достаточно декольтирована, чтобы пробудить желание; окутанная голубой газовой вуалью, падавшей до самых пят, она невыразимо манила к себе, словно лазурный грот, в голубой эфир которого бросаешься очертя голову, не думая о возвращении.

Господин де Маранд был далек от того, чтобы недооценивать прелести этого зрелища, но еще дальше он был от того, чтобы их вкушать. Для него главное заключалось не в том — выйдет или не выйдет он из лазурного грота; главным было вступить на этот путь. Однако он решил не подавать виду и изо всех сил старался изобразить страсть.

Принцесса Ванврская — а она была женщиной до кончиков ногтей — на какое-то время впала в заблуждение. В душе она винила себя в холодности г-на де Маранда, относя его сдержанность на счет презрения, с каким банкир, должно быть, относился к ней.

Она попыталась ему помочь, обвиняя себя в легкомыслии, исповедуясь в собственных грехах, обещая исправиться и в будущем жить достойно, чтобы заслужить уважение благородного человека. Тщетная попытка, пустые усилия.

Господин де Маранд в страстном порыве сжал ее в объятиях и воскликнул:

— До чего же ты хороша, детка!

— Льстец! — заскромничала Шант-Лила.

— Я знаю не много столь же прелестных созданий, как ты.

— Вы меня не презираете?

— Чтобы я тебя презирал, принцесса?! — проговорил банкир, осыпая поцелуями ее руки от запястий до плеч.

— Значит, вы меня немножко любите?

— Люблю ли я тебя, моя красавица? Даже слишком!

Он приобнял девушку за шею и, любовно (насколько ему это удавалось) на нее поглядывая, сказал:

— Клянусь весной, цвета которой ты носишь! Клянусь цветком, чье имя ты позаимствовала! Я люблю тебя безгранично, принцесса. Я считаю, что ты одно из пленительнейших созданий, которые мне доводилось видеть в жизни. Ты удивительно похожа на одну из очаровательных девушек, украшающих свадебный пир в Кане Галилейской на картине Паоло Веронезе. Но я напрасно ищу, на кого ты похожа. Ты не похожа ни на какую другую женщину, только на себя. Вот почему я отношусь к тебе с такой нежностью; если немного постараешься, ты прочтешь это в моих глазах.

— В ваших глазах!.. Да!.. — невесело усмехнулась Шант-Лила.

Господин де Маранд встал и, прильнув к губам принцессы Ванврской, в утешение поцеловал ее более пылко, чем обыкновенно.

Девушка откинула голову назад и тихо прошептала или, вернее, выдохнула три слова, так много значащие в устах влюбленной:

— О мой друг!.. О мой друг!

Но друг, который в данных обстоятельствах был, несомненно, недостоин этого звания, то ли испугавшись по одному ему известным причинам слишком далеко зайти в этом деле, то ли будучи уверенным в том, что не сможет зайти достаточно далеко, собрался уже отступить, как вдруг случай, этот помощник умных людей, прислал ему подкрепление: в будуаре гризетки вдруг зазвенел звонок.

— Звонят, принцесса, — заметил г-н де Маранд и просиял.

— Да, в самом деле, кажется, звонили, — слегка смутившись, отвечала Шант-Лила.

— Вы кого-нибудь ждали? — спросил банкир, притворяясь недовольным.

— Клянусь, нет, — ответила гризетка, — если хотите, можете прогнать звонившего: вы окажете мне этим настоящую услугу. Я отпустила камеристку и сама не могу сказать, что меня нет дома.

— Это более чем справедливо, принцесса, — улыбнулся г-н де Маранд. — Пойду прогоню докучного гостя.

Он направился к выходу, благословляя существо, кем бы оно ни оказалось, вызволившее его из затруднительного положения.

Спустя мгновение он вернулся.

— Угадайте, кто там, принцесса, — сказал он.

— Графиня дю Баттуар, конечно?

— Нет, принцесса.

— Моя кормилица, может быть?

— Не угадали.

— Моя портниха?

— Тоже нет: молодой человек.

— Кредитор?

— Кредиторы бывают старыми, принцесса! Молодой человек может быть только должником хорошенькой женщины.

— Возможно, это мой кузен Альфонс! — покраснела Шант-Лила.

— Нет, принцесса. Этот приятный молодой человек явился, как он говорит, от господина Жана Робера.

— A-а, понимаю. Это бедный юноша, которому нечем заплатить за билет в театре Порт-Сен-Мартен, и он пришел просить у меня протекции Жана Робера. Они земляки. Но это очень робкий молодой человек, он не смеет обратиться с просьбой к земляку… и…

— …и пришел с просьбой к вам, — закончил г-н де Маранд. — Клянусь честью, юноша абсолютно прав, принцесса. Он просто очарователен. Так вы говорите, он беден?

— Так же беден, как молод.

— Зачем он приехал в Париж?

— Искать удачи.

— Вы хотите сказать, большой удачи, принцесса, потому что он обратился к вам. Он что-нибудь знает… помимо… естественных наук?

— Он умеет читать и писать… как все.

"Как все — это сильно сказано", — подумал г-н де Маранд, знакомый с почерком и стилем гризетки.

— Не умеет ли он, случайно, считать? — продолжал банкир вслух.

— Он получил звание барколавра словесности! — с гордостью проговорила Шант-Лила.

— Ну, если он действительно получил звание барколавра, — я обещаю дать ему подходящую барку.

— Вы готовы сделать это для него, хотя даже не знакомы с ним? — вскричала Шант-Лила.

— Я сделаю это для вас, хотя знаком с вами недостаточно… — галантно проговорил г-н де Маранд. — Можете прислать его ко мне завтра в министерство. Если он так же умен, как приятен, я обещаю устроить его будущее. Кстати, поговорим заодно и о вашем будущем, чтобы впредь избежать такого беспокойства, как сегодня. Боюсь, вы заблуждаетесь, принцесса, относительно роли, которую я просил вас сыграть в моей жизни. Я человек очень занятой, принцесса, и государственные дела, не говоря о моих личных, поглощают меня настолько, что мне непозволительно, как обыкновенному человеку, заниматься пустяками. С другой стороны, я вынужден из политических соображений, которые слишком долго было бы вам объяснять, делать вид, что у меня есть любовница. Вы меня понимаете, принцесса?

— Отлично понимаю, — кивнула Шант-Лила.

— Что ж, дорогая, не в упрек будь сказано, чтобы понять это, вам потребовалось время. Но чтобы вы помнили об этом, я выразил истинный смысл наших отношений в своего рода договоре, который я вам оставляю: вы поразмыслите над ним на досуге. Надеюсь, вы будете довольны суммой, которую я предназначил на оплату наших оригинальных отношений. А теперь, принцесса, позвольте мне поправить завитки ваших волос, которые из-за моей неловкости выбились из вашей прически.

Господин де Маранд достал из бумажника несколько тысячефранковых билетов, свернул их в форме папильоток и намотал на них волосы принцессы Ванврской.

— Прощайте, принцесса, — сказал он, по-отечески поцеловав ее в лоб. — Я пришлю к вам сейчас земляка господина Жана Робера. Уверен, что этот мальчик сделает честь нам обоим. И если его пенье под стать оперенью, то вы, стало быть, поистине нашли феникса, о котором поведал Ювенал.

Господин де Маранд покинул будуар гризетки, довольный тем, что легко отделался.

XXXVКОЛОМБА

Три года спустя после драмы, о которой мы поведали нашим читателям, а также три дня спустя после визита г-на де Маранда к Шант-Лила, то есть в конце зимы 1830 года, Итальянский театр давал внеочередное представление оперы "Отелло" с дебютом уже два года как ставшей известной в Италии певицы, синьоры Кармелиты, которую прозвали в народе еще более выразительно — "синьора Коломба".

Весь Париж, как принято писать в наши дни, но как лишь говорили в те времена, весь аристократический, интеллектуальный, богатый Париж, наконец, Париж артистический собрался в этот вечер в Итальянском театре.

Как только было объявлено об этом дебюте, все билеты оказались мгновенно раскуплены, а молодые люди, выстроившиеся в очередь у входа в театр, рисковали не попасть на спектакль.

Оживление и энтузиазм публики объяснялись не только признанным талантом дебютантки, но и ее характером, а также интересом, который она внушала всем, кто хоть отчасти был знаком с ее историей.

Самые разные писатели, поэты, романисты, драматурги, журналисты воспевали ее на все лады.

Жан Робер и Петрус тоже способствовали успеху Кармелиты.

Мы знаем, что она вполне заслужила этот успех.

После целого года тяжелых моральных испытаний, когда Кармелита находилась между жизнью и смертью, она советовалась с тремя своими подругами: Региной, Лидией и Фраголой, как ей хотя бы утишить, если не заглушить неизбывную боль.

Госпожа де Маранд посоветовала вести светский образ жизни.

Регина — монастырь.

Фрагола — театр.

Все три подруги были по-своему правы. Действительно, с какой точки зрения ни смотреть, свет, монастырь и театр — это три пропасти, в одну из которых непременно устремляется тот, кто потерял дорогу.

Личность отступает на задний план: человек принадлежит Богу, отдается удовольствию, уходит в искусство — но себе он более не принадлежит.

Мы видели, как Кармелита пробовала свои силы у г-жи де Маранд на вечере, когда она, снова встретившись с Камиллом де Розаном, лишилась чувств.

Как-то к Кармелите пришел старик Мюллер и сказал:

— Следуй за мной.

Не прибавив ни слова, он увлек ее неведомо куда.

Однажды утром она проснулась в Италии. Когда они прибыли в Милан, Мюллер повел ее в Ла Скала. Там исполняли "Семирамиду".

— Вот твой монастырь, — указал он ей на театр.

Затем он показал ей Россини, скрывавшегося в глубине ложи, и прибавил:

— Вот твой бог.

Через две недели она дебютировала в Ла Скала в роли Арзаче в "Семирамиде", и Россини объявил ее итальянской примадонной.

Еще через три месяца, в Венеции, она пела в "La Donna del Lago"[43], и юные благородные венецианцы исполнили на Большом канале под окнами ее дворца серенаду, о которой до сих пор не забыл ни один гондольер.

За два года, которые Кармелита прожила на родине музыки, она, как мы видели, одерживала одну победу за другой. Она перешла в разряд diva[44]; сам Россини поцеловал ее; Беллини сочинял для нее оперу; а Россия, которая уже в те времена пыталась похитить у нас великих артистов, которых мы не признаём или которым мало платим, предлагала Кармелите ангажемент, равный цивильному листу принца крови.

Итальянские маркизы, немецкие бароны, русские князья — словом, сотни претендентов добивались ее руки. Однако Кармелита навечно была обручена с Коломбаном.

Воодушевление толпы, о чем мы уже упомянули в начале этой главы, было вполне оправдано и предопределено.

Зал пестрел цветами, бриллиантами, повсюду сияли огни.

Двор занимал ложи, находившиеся рядом со сценой. Жены послов разместились в ложах балкона, супруги министров — в ложах напротив сцены.

В пятой ложе слева от сцены сидели три человека, красота которых привлекала всеобщее внимание и счастью которых мог позавидовать каждый.

Это были наш друг Петрус Эрбель, год назад женившийся на княжне Регине де Ламот-Удан, сама молодая очаровательная княжна Регина и юная Пчелка, за последние несколько недель превратившаяся в пленительную девушку, в которой заметен был еле уловимый след детства, подобно тому как жаркий весенний день сохраняет в себе последний луч утра.

Напротив этой ложи, в другой стороне зала, справа от сцены сидела счастливая пара, также вызывавшая любопытство зрителей: это были наш друг Людовик и его молодая жена, Рождественская Роза, ставшая миллионершей после смерти г-на Жерара и совершенно выздоровевшая рядом с любящим Людовиком.

В центре зала, напротив сцены, две ложи или, вернее, те, кто их занимал, вызывали особое любопытство зрителей. Заметим, однако, что эти ложи интересовали присутствовавших по-разному.

В левой из двух лож сидела, важно раскинувшись, в сияющем, будто солнце, платье, размах которого превосходил грядущие кринолины, принцесса Ванврская, прелестница Шант-Лила; время от времени она томно поворачивала голову, чтобы ответить г-ну де Маранду, который скрывался или, точнее, делал вид, что скрывается в глубине ложи.

Но более всего внимание зрителей занимали персонажи, занимавшие левую из двух лож.

Вы, может быть, не помните, дорогие читатели (признаться, мы и сами вспоминаем о ней с трудом), восхитительную танцовщицу по имени Розена Энгель, на чьем бенефисе в Венском императорском театре мы с вами присутствовали.

Именно она сидела в середине ложи и была одета в платье из белого газа, переливающееся жемчугом, драгоценными камнями, бриллиантами. Справа от нее (на сей раз в черном фраке) сидел тот самый человек, которого мы видели в венском театре; тогда он был в белом кашемировом одеянии, расшитом золотом и жемчугом, а голову его покрывал парчовый тюрбан, украшенный изумрудными павлиньими перьями; это его, сидевшего в императорском зале, принимали за владельца алмазных копей Паннаха. И был это генерал Лебастар де Премон.

Слева от синьоры Розены Энгель, оттеняя ее наряд — как и генерал, он был одет в черное, — находился суровый г-н Сарранти, словно олицетворявший собой страдание.

Переведя взгляд с этой ложи вниз, можно было без труда заметить, что зрители, занимавшие нижние ложи, с не меньшим интересом ожидают выступление дебютантки.

Это были недавно поженившиеся Жюстен и Мина; они пытались успокоить старого Мюллера, сердце которого билось от страха при мысли, что французская публика не поддержит успех его ученицы.

Рядом с ними — прелестная пара: Сальватор и Фрагола, то есть любовь безмятежная, безоблачная, бесстрашная — счастье двух сердец, свежее, как первая любовь, крепкое и прочное — как любовь на закате дней.

Напротив этих двух лож — два неприметных персонажа, не питавшие ни малейшего желания привлекать к себе внимание; мы говорим о Жане Робере и г-же де Маранд. Если когда-нибудь, читатели, вам доводилось провести в темной ложе два часа в обществе любимой женщины, заглядывая ей в глаза и слушая прекрасную музыку; если когда-нибудь, читательницы, вы, забыв на два часа о целом свете, наслаждались в полной безопасности сокровищами души и разума, присущими вашему возлюбленному, вы должны понять, как проходил вечер для нашего друга Жана Робера и для г-жи де Маранд.

Когда мы скажем, что посреди партера один, как пария, стоял г-н Жакаль, с философским видом набивая нос табаком, дабы утешить себя за отверженность и людскую неблагодарность, — то вниманию читателей будут представлены все актеры, сыгравшие главные роли в настоящей драме.

Успех Кармелиты (или, вернее, Коломбы, поскольку после памятного спектакля это имя так за нею и осталось) превзошел все надежды. Никогда Паста, Пиццарони, Менвьель, Каталани, Малибран, а в наши дни — Гризи, Полина Виардо, Фреццолини, никогда ни одна из этих великих певиц не слышала таких единодушных криков "браво", таких неистовых аплодисментов.

Романс из последнего акта "Аl pie d’un salice"[45] пришлось по требованию публики повторять трижды. Можно было подумать, что зрители не в силах покинуть зал. Голос Коломбы их буквально завораживал.

Ее вызывали десять раз. Мужчины кричали "браво", дамы бросали ей венки и букеты.

Тысяча человек ждала у дверей, чтобы поздравить ее, увидеть поближе, коснуться, если возможно, края ее платья; им казалось, что эта красивая неулыбчивая девушка превращала неопределенное и не всегда понятное искусство музыки в нечто осязаемое, имеющее форму и цвет.

Среди тех, кто ожидал ее у выхода, находился старик Мюллер; он плакал от радости.

Она различила его в толпе и пошла прямо к нему, не обращая внимания на восторженные крики толпы.

— Учитель! Вы мной довольны? — спросила она.

— Ты поешь так, как диктует музыку Бог и пишет ее Вебер, девочка моя, то есть безукоризненно! — снимая шляпу, отвечал старый учитель.

Эта простая и почтительная похвала старика, адресованная девушке, была отлично понята толпой: все сняли шляпы и поклонились певице, пока она проходила мимо них.

А она, взяв старого учителя за руку, исчезла, сказав на прощание:

— Почему, Коломбан, вместо того чтобы умереть, ты не задушил меня, как Отелло Дездемону!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Для тех из наших читателей, кого интересуют эпизодические или второстепенные персонажи настоящей истории, мы не станем закрывать эту книгу, не сообщив вкратце, но исчерпывающе, об их судьбе.

Жан Бык (слава силе!) окончательно отказался от мадемуазель Фифины и ее выходок; он теперь владелец сада в Коломбе и разводит там овощи и цветы.

Фифина получила однажды вечером во время карнавала, выходя из "Ла Куртий", то, что называется предательским ударом. Ее немедленно доставили в госпиталь святого Людовика, и она скончалась там несколько дней спустя.

Фафиу, соперник Жана Быка, женился на Коломбине из театра Галилея Коперника. Они выступают втроем в одном из театров на бульварах, где имеют бешеный успех; один, как нам рассказывали, сьёр Галилей Коперник, известен под именем Бутена, другой, вечно юный Фафиу, — под именем Кольбрена.

Туссен-Лувертюр поступил на один из наших газовых заводов, где спустя пять лет стал мастером.

Кирпич из посредственного каменщика стал подрядчиком. Именно он под началом некоего архитектора возводит эти дурацкие дома, похожие на казармы, которыми застроены в наши дни парижские предместья.

Тряпичник Багор окончательно подружился с кошкодавом по прозвищу папаша Фрикасе. Они стали компаньонами по отлову кошек в двенадцати округах.

Багор стал владельцем кабаре "Синий кролик" в окрестностях Парижа.

Папаша Фрикасе открыл на улице Сен-Дени лавочку под привлекательной вывеской "Белая кошка".

Что касается монсеньера Колетти, он был назначен кардиналом в Риме. Не мы его назначали!

Наконец Брезиль-Ролан, один из интереснейших персонажей этой истории, доживал свои дни то у Сальватора, то у Рождественской Розы, где его всячески нежили, в благодарность за его верную и добросовестную службу.

Тридцать первого июля 1830 года герцог Орлеанский, назначенный наместником королевства, вызвал Сальватора, одного из тех, кто вместе с Жубером, Годфруа Кавеньяком, Бастидом, Тома, Гинаром и двумя десятками других водрузил после сражения 29 июля трехцветное знамя над Тюильри.

— Если нация выскажется за то, чтобы я занял трон, — спросил герцог, — по вашему мнению, республиканцы ко мне примкнут?

— Ни за что, — ответил Сальватор от имени своих товарищей.

— Что же они сделают?

— То же, чем вы, ваше высочество, занимались вместе с нами: они организуют заговор.

— Это упрямство! — промолвил будущий король.

— Нет, это настойчивость, — с поклоном возразил Сальватор.

КОММЕНТАРИИ

7 Канапе — небольшой диван с приподнятым изголовьем.

9… вы знаете наизусть стихи Шенье? — Шенье, Андре Мари (1762–1794) — французский поэт и публицист, автор многочисленных лирических стихотворений, большая часть которых была опубликована после его смерти; приветствовал Революцию, однако придерживался умеренных взглядов и резко отрицательно относился к якобинцам; был казнен.

… приехал в Париж, потому что хотел увидеть Тальма. — Тальма, Франсуа Жозеф (1763–1826) — знаменитый французский драматический актер, реформатор манеры театральной игры, а также театрального костюма и грима.

… он играет в трагедии господина Шенье "Карл Девятый". — Шенье, Мари Жозеф (1764–1811) — французский драматург, поэт и публицист, сторонник Революции и Республики, член Конвента; брат А. Шенье; участвовал в организации массовых революционных празднеств, написав для них несколько песен и гимнов.

Полное название этой трагедии М.Ж.Шенье — "Карл IX, или Урок королям", последующее название "Карл IX, или Варфоломеевская ночь"; написана в 1788 г., поставлена 4 ноября 1789 г. в разгар Революции; опубликована в 1790 г. Пьеса была посвящена Варфоломеевской ночи (см. т. 32, примеч. к с. 188) и оказалась весьма созвучной своему времени, поскольку она обличала религиозный фанатизм и королевский деспотизм; ее постановка стала политическим событием и сопровождалась бурными инцидентами в театре и вне его (один из них и имеется здесь в виду).

Тальма, сыгравший в этой постановке роль Карла IX, писал в своих "Мемуарах": "Для меня же это было на редкость большой удачей… Успех был колоссальным; тридцать три представления были сплошным, беспрерывным триумфом".

Карл IX (1550–1574) — король Франции с 1560 г.; в 1572 г. дал согласие на избиение протестантов в Варфоломеевскую ночь.

10… Идиллии, мадригалы мадемуазель Камилле. — Идиллия — одна из форм буколики (букв, "пастушеской поэзии", от гр. bukolikos — "пастушеский"; название восходит к "Буколикам" Вергилия — см. т. 31, примеч. к с. 27); идиллия существовала еще в античной поэзии; воспроизводит эпизоды или обстановку мирной, нередко семейной жизни на лоне природы, уделяя особое внимание описанию счастливых любовных переживаний, а также мирное, безмятежно счастливое, ничем не омрачаемое существование.

Мадригал — см. т. 31, примеч. к с. 314.

Под именем Камиллы А. Шенье воспел в нескольких своих элегиях красавицу Мишель де Бонней (1748–1829), которой он был одно время увлечен.

Флибустьеры — морские разбойники XVII — начала XVIII в., которые использовались Англией и Францией в борьбе с Испанией за колонии; в широком смысле — пираты, контрабандисты.

11… сущая безделица по сравнению с долгами Цезаря! — В Риме всякая общественная деятельность требовала больших расходов, так что Цезарь (см. т. 30, примеч. к с. 273), не имевший значительного состояния, в начале своей карьеры был обременен огромными долгами, о чем пишут многие античные авторы. Когда он в 60 г. до н. э. был назначен пропретором Испании, кредиторы согласились отпустать его из Рима только под поручительство его богатых политических союзников.

… с редукцией господина де Виллеля тридцать три тысячи франков составляют как раз ренту с миллиона. — См. т. 32, примеч. к с. 141.

12… я купил бы трехпроцентные бумаги… — Имеются в виду государственные ценные бумаги (облигации займов и т. п.), приносящие владельцу доход в размере 3 % от их нарицательной стоимости.

13… стал торговать черным деревом. — См. т. 32, примеч. к с. 433.

… вспыхнуло восстание, губительное для Испании… — Речь идет о борьбе за независимость испанских колоний в Южной Америке в 1810–1826 гг. (первые антииспанские выступления имели место в 1806–1807 гг.), охватившей тогда почти весь этот материк. Это движение, возглавляемое креольской аристократией, имело своими причинами недовольство колониальным режимом всех слоев южноамериканского общества, что не исключало острых противоречий среди восставших. В результате многолетней борьбы на месте испанских владений в Южной Америке и Мексике возникли независимые государства, в которых местная рабовладельческая и земельная аристократия установила свои диктаторские режимы. Последствием национального движения в Америке была также революция 1820–1823 гг. в Испании (см. т. 32, примеч. к с. 217).

… поступил на службу к Боливару. — См. т. 32, примеч. к с. 72.

… один из освободителей Венесуэлы и Новой Гранады, один из основателей Колумбии? — Венесуэла — государство в северной части Южной Америки на берегу Карибского моря. В конце XV — начале XVI в. ее территория была завоевана испанцами и стала их колонией. Открытое восстание за независимость в Венесуэле началось в 1806 г.; в 1811 г. страна была провозглашена независимой республикой. После тяжелой борьбы, в ходе которой патриоты несколько раз терпели поражение (в 1812 и 1814 гг.), республика была снова установлена в 1816 г. Полностью испанцы были изгнаны из страны в 1821 г. В 1819 г. Венесуэла вместе с некоторыми соседними освободившимися от колониальной зависимости территориями вошла в состав федеративной республики Великая Колумбия во главе с Боливаром, а в 1830 г. выделилась из нее и окончательно стала самостоятельной.

Новая Гранада (Гренада; с 1886 г. — Колумбия) — государство на северо-западе Южной Америки, граничащее на востоке с Венесуэлой и омываемое Карибским морем и Тихим океаном. Его территория была завоевана Испанией в XVI в. и с 1739 г. вместе с современными Венесуэлой, Эквадором и Панамой входила в колониальное генерал-губернаторство Новая Гранада. В 1810 г. там началось восстание за независимость, победившее в 1813 г. Окончательному освобождению Новой Гранады от колонизаторов способствовал поход туда из Венесуэлы в 1819 г. крупного отряда во главе с Боливаром. В 1819–1830 гг. она входила в Великую Колумбию, после распада которой в 1831 г. приняла название республики Новая Гранада.

Колумбия — имеется в виду федеративная республика Великая Колумбия, образованная в 1819 г. в ходе борьбы испанских колоний Америки за независимость. В состав Великой Колумбии вошли бывшие испанские колонии Новая Гранада и Венесуэла, а с 1822 г. Эквадор. Последние две отделились от федерации в 1830 г., после чего Великая Колумбия распалась.

Кито — город в северной части Южной Америки; основан испанцами в 1534 г., во время их господства — центр колонии Кито; с 1830 г. — столица государства Эквадор.

… напал на жилу и попросил концессию. — Концессия — договор на сдачу государством в эксплуатацию частным лицам или иностранным фирмам промышленных предприятий и участков земли с правом добычи полезных ископаемых, строительства различных сооружений и т. д., а также само предприятие, организованное на основе такого договора.

… Учитывая мои заслуги перед Республикой… — То есть перед Великой Колумбией, в которую район Кито входил в 1822–1830 гг.

Пиастр — итальянское название старинной испанской монеты крупного достоинства — песо, чеканившейся с XVI в.; с того же времени эта монета имела широкое распространение в других европейских странах.

16… сам того не зная, как господин Журден говорил прозой. — Имеется в виду главный герой комедии-балета Мольера (см. т. 30, примеч. к с. 46) "Мещанин во дворянстве" (1670 г.), глупый и богатый буржуа, желающий вести аристократический образ жизни. В одной из сцен пьесы Журден удивляется тому, что вот уже более сорока лет своей жизни говорит прозой, не подозревая об этом (II, 6).

… я поверну на другой галс. — См. т. 32, примеч. к с. 582.

17… В Пале-Рояле кормят по-прежнему прилично? — См. т. 32, примеч. к с. 389.

Вефур — см. т. 30, примеч. к с. 309.

Бери, "Провансальские братья" — см. т. 30, примеч. к с. 13.

… широких шляп на манер Боливар больше не носят? — См. т. 32, примеч. к с. 72.

… носят маленькие на манер Мурильо. — Мурильо — см. т. 31, примеч. к с. 497.

18 Рио-де-Жанейро — город и порт на юго-востоке Бразилии на берегу Атлантического океана, административный центр одноименного штата; основан португальцами в 1502 г.; в 1763–1822 гг. столица вице-королевства Бразилия; в 1822–1889 гг. — столица Бразильской империи, в 1889–1960 гг. — столица республики Бразилия.

19… здесь когда-то подавали сиракузское вино. — Имеется в виду десертное вино, производимое с глубокой древности в провинции Сиракузы на острове Сицилия.

20… превращался на его глазах в античного Плутоса… — Плутос (Плутус) — в древнегреческой мифологии бог богатства; в своей ранней форме божество, дарующее людям обилие запасов и стад; изображался в виде зрелого мужчины, старика или мальчика, иногда с рогом изобилия.

… феерия, какие показывают в цирке или в театре Порт-Сен-Мартен. — Феерия — см. т. 31, примеч. к с. 198.

Порт-Сен-Мартен — см. т. 30, примеч. к с. 8.

… подобно французским дофинам, носившим закрытую корону из четырех диадем… — Дофин — см. т. 32, примеч. к с. 38.

Закрытая корона — см. т. 32, примеч. к с. 398.

21 Пуритане (от лат. puritas — "чистота") — сторонники течения в протестантизме, распространенного в Англии в XVI–XVII вв.; выступали против официальной англиканской церкви и королевского абсолютизма; проповедовали строгость и чистоту нравов, и в этом смысле их имя стало нарицательным.

… Вспомните о любовных похождениях Ван Дейка в Генуе… — Известно, что Ван Дейк (см. т. 30, примеч. к с. 509) был очень хорош собой и обладал чрезвычайно изящными манерами. Молва приписывала ему множество романов. Так, рассказывали, что в период его длительной поездки по Италии, и особенно во время двукратного пребывания в Генуе, где он написал целый ряд портретов местных аристократов и аристократок, многие его женские модели буквально теряли от него голову. (Эти слухи отразились в некоторых его ранних биографиях). Хотя несомненно, что художник действительно пользовался большим успехом у женщин и сам был к ним весьма неравнодушен, современные биографы считают эти рассказы сильным преувеличением.

… вспомните, как он искал философский камень в Лондоне. — Ван Дейк работал в Англии в качестве придворного живописца короля Карла I в 1632–1641 гг. (с перерывом). В это время он создал большое количество портретов членов королевского семейства и представителей английской знати.

Несмотря на официальное положение королевского живописца и обилие заказов, широкий образ жизни привел художника к серьезным денежным затруднениям. Поэтому в последние годы своей жизни в Лондоне Ван Дейк безуспешно пытался добыть средства путем занятий алхимией, в частности поисков философского камня. Философский камень — по средневековым представлениям, чудесное вещество, обладающее свойствами превращать металлы в золото, возвращать молодость и т. д.; поиски философского камня были обычным занятием европейских алхимиков.

… умер где-нибудь в Калькутте, Вальпараисо, Боготе, на Сандвичевых островах. — Калькутта — см. т. 31, примеч. к с. 154. Вальпараисо — город и порт в Чили на побережье Тихого океана; основан испанцами в 1536 г.

Богота (полное название — Санта-Фе-де-Богота) — столица Колумбии, основанная испанцами в 1538 г.; в 1598–1819 гг. столица испанского генерал-губернаторства Новая Гранада; в 1819–1830 гг. — столица республики Великая Колумбия.

Сандвичевы острова — см. т. 31, примеч. с. 339.

22… Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех людей была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом? — Да, Калигула. — Светоний (см. т. 30, примеч. к с. 435) рассказывает, как обиженный на чернь, которая на гонках колесниц рукоплескала другим возницам, Калигула (см. там же) воскликнул: "О если бы у римского народа была только одна шея!" ("Гай Калигула", 30, 2).

23… как написано в "Подражании Иисусу Христу", книга первая, глава двадцатая. — "Подражание Иисусу Христу" — см. т. 30, примеч. к с. 349.

Здесь речь идет о втором пункте двадцатой главы этого произведения.

… если бы знаменитый Говорящий колодец в самом деле умел разговаривать… — См. т. 31, примеч. к с. 267.

… мог поговорить обо всем… как Солитер… — Солитер — прозвище французского литератора Адриена де Монлюка графа де Крамай князя Шабанэ (1588/1589 — 1642/1646), участвовавшего в заговоре против первого министра кардинала Ришелье и брошенного за это на 12 лет в Бастилию; произошло от названия его книги "Размышления Солитера" ("Les Pensees du Solitaire"). Солитер по-французски — "одинокий, нелюдимый человек", "отшельник".

24 Шоссе д’Антен — см. т. 30, примеч. к с. 299.

Тюильрийский мост — ведет от Тюильри на левый берег Сены; был построен в конце XVII в. на средства Людовика XIV и назван Королевским; в 1792–1804 гг. назывался мостом Нации.

Улица Севр — находится в левобережной части Парижа в Сен-Жер-менском предместье; названа по городу Севр к юго-западу от столицы, в направлении которого вела; известна с XIV в.; неоднократно меняла наименование; находится на месте древней дороги.

25 Лафонтен — см. т. 30, примеч. к с. 198.

26 …не ожидал, что твой крестный явится сегодня утром на галионе? — Галион — класс больших трехмачтовых судов особо прочной постройки, появившийся в Испании и Португалии в XIV–XV вв.; суда эти предназначались для перевозки золота и различных товаров из колоний в Европу и часто становились объектом нападения враждебных кораблей и пиратов.

27 "Филемон и Бавкида" (1685 г.) — поэма Лафонтена, написанная на сюжет из древнегреческой мифологии. Филемон и Бавкида — любящие и благочестивые супруги, с почетом принявшие у себя верховного бога-громовержца Зевса (Юпитера) и его вестника, покровителя торговли и путешествий Гермеса (Меркурия). В награду их бедный домик был превращен в храм, а супруги стали в нем жрецами. В час смерти они одновременно были превращены в деревья.

… могу повторить вслед за Орестом: "Судьба моя теперь свое обличье сменит!" — Орест — см. т. 32, примеч. к с. 327. Цитированные слова взяты из трагедии Ж. Расина (см. т. 30, примеч. к с. 264) "Андромаха" (1667 г.).

… ему всю ночь снились Потоси, Голконда, Эльдорадо. — Потоси — город в Южной Америке в Боливии, административный центр одноименного департамента. В XVII — первой половине XVIII в., во времена испанского колониального владычества, рудники Потоси давали половину мировой добычи серебра.

Голконда — город и крепость в Центральной Индии; в средние века славилась обработкой алмазов, которые, однако, добывались в других местах.

Эльдорадо (исп. el dorado — "золотой") — сказочная страна, изобилующая золотом и драгоценными камнями; ее тщетно искали в Америке испанские колонизаторы.

28… бриллиантами обеих Индий. — Имеются в виду Вест-Индия (см. т. 32, примеч. к с. 475) и Ост-Индия. Ост-Индия — употреблявшееся еще и в XIX в. название Индии и некоторых других стран Южной и Юго-Восточной Азии.

"Человек предполагает, а Бог располагает" — старинная пословица; с XVI употребляется в значении: непредвиденные обстоятельства могут изменить планы и намерения человека. Источник этого выражения — "Подражание Иисусу Христу" (I, 19, 2); представляет собой отголосок текста из библейской Книги притчей Соломоновых (16: 9): "Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его". Сходная мысль встречается у Гомера: "Нет, не все помышления Зевс человекам свершает!" ("Илиада", XVIII, 328; перевод Н.Гнедича).

… раз десять прошелся по комнате вдоль и поперек, подобно мнимому больному… — Имеется в виду эпизод из комедии Мольера "Мнимый больной", осмеивающей врачей-шарлатанов. Герой комедии Арган, помешанный на своих воображаемых недугах, не может выполнить предписание врача прогуливаться с лечебными целями, поскольку забыл спросить, как ходить по комнате — вдоль или поперек.

29… Там было три или четыре сорта бордоских и бургундских вин… — Бордо — см. т. 30, примеч. к с. 13.

Бургундское (бургонское) — общее название группы красных и белых столовых вин, в том числе высококлассных сортов, производимых в исторической провинции Бургундия во Франции.

… чтобы запах туалетной воды Бото не отбил аромат бордо… — Имеется в виду вода, изобретенная в 1755 г. неким М.С.Бото и одобренная Медицинской академией Парижа; использовалась также как лечебное средство против невралгии и ревматизма.

… будучи не в силах…их испробовать, подобно античному Танталу. — Тантал — в древнегреческой мифологии сын Зевса, обреченный в царстве умерших на вечную муку от жажды, голода и страха за свои преступления; по преданию, стоял в воде, уходившей, когда он хотел напиться, под ветвью с плодами, относимых ветром, когда он протягивал к ним руку, и под скалой, готовой на него обрушиться.

30… если его пенье под стать оперенью… — Слегка измененные слова из басни Лафонтена "Ворона и Лисица" (ими хитрая лиса пытается заставить ворону выпустить из клюва сыр). На русском языке басня широко известна в изложении И.А.Крылова. Подобный сюжет встречается также в античной (откуда он и заимствован Лафонтеном) и в средневековой литературе.

… на колокольне Валь-де-Грас пробило шесть ударов. — См. т. 30, примеч. к с. 62.

32… на полу лежал отличный смирнский ковер… — См. т. 32, примеч. кс. 146.

… похож на мальчика из басни, спящего подле колодца. — Образ из басни Лафонтена "Фортуна и Дитя". В ней богиня случая, счастья и удачи Фортуна спасает ребенка, заснувшего на краю бассейна и едва в него не свалившегося.

Ятаган — рубяще-колющее холодное оружие народов Ближнего и Среднего Востока, известное с XVI в; большой изогнутый кинжал с лезвием на внутренней стороне клинка.

… Потише, мальчик, потише, как сказал господин Корнель. — В оригинале стоит выражение "tout beau" — ныне оно чаще применяется на охоте и при дрессировке собак (в его французском звучании — "тубо!"); но его прямое значение: "потише", "умерьте свой пыл". Корнель (см. т. 30, примеч. к с. 502) пользовался восклицанием "tout beau, tout beau" в своих пьесах, в частности в трагедии "Гораций" (III, 6; в русский перевод это выражение не вошло) и в героической комедии "Дон Санчо Арагонский" (I, 3).

33… "Святой Себастьян", португальское судно, которое шло из Суматры набитое рупиями. — Корабль назван в честь христианского мученика (см. т. 32, примеч. к с. 183).

Суматра — остров в Юго-Восточной Азии в составе Малайского архипелага; принадлежит Индонезии; со времен войн Французской республики и Наполеона туземные княжества острова в основном сохраняли независимость; незначительные голландские колонии были в 1811 г. заняты англичанами, но возвращены Нидерландам после заключения мира.

Рупия — старинная индийская серебряная монета; чеканилась с середины XVI в.; с 1677 г. стала чеканиться также и английскими колонизаторами. Серебряные рупии, чеканившиеся в городе Мадрасе на юго-востоке Индии, одном из колониальных центров, и несколько отличавшиеся от других монет того же названия по содержанию в них серебра, стали с 1835 г. валютой всех английских владений в этой стране. Индийские рупии имели также хождение в других колониях европейских государств в Азии и Африке.

34 Бернарден де Сен-Пьер — см. т. 30, примеч. к с. 144.

35… Платон, Эпиктет, Сократ — из древних… — Платон — см. т. 31, примеч. к с. 290.

Эпиктет (ок. 50 — ок. 140) — греческий философ; был рабом в Риме; его имя — рабская кличка, по-гречески означающая "Прикупленный"; отпущенный на свободу, жил в крайней бедности; был приверженцем стоической философии, учившей покорно следовать природе и року; в своих лекциях призывал учеников в любых условиях сохранять внутреннюю независимость и духовную свободу. Сократ — см. т. 30, примеч. к с. 15.

… Малъбранш, Монтень, Декарт, Кант, Спиноза — из новых… — Мальбранш, Никола (1638–1715) — французский философ-идеалист, принявший сан священника; утверждал принципиальную невозможность взаимодействия тела и духа без божественного вмешательства; полагал, что мир существует в боге.

Монтень — см. т. 32, примеч. к с. 463.

Декарт — см. т. 31, примеч. к с. 220.

Кант, Иммануил (1724–1804) — великий немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии; профессор университета в Кенигсберге.

Спиноза, Бенедикт (Барух; 1632–1677) — выдающийся нидерландский философ, материалист и пантеист (отождествлял бога с природой и рассматривал природу как воплощение божества), автор своеобразного этического учения.

… у меня есть знакомый книгоиздатель, который покупает пьесы у моего друга Жана Робера, а мне продает "Оды и баллады" Гюго, "Раздумья" Ламартина и "Поэмы" Альфреда де Виньи. — "Оды и баллады" — вышедший в Париже в 1826 г. третий том третьего издания "Од" Гюго (см. т. 30, примеч. к с. 337). Первые два тома вышли в свет в 1824 г.

"Раздумья" — см. т. 32, примеч. к с. 147.

Виньи, Альфред Виктор, граф де (1797–1863) — французский поэт, писатель-романтик и переводчик, автор исторических романов и драм, идеализирующих прошлое французского дворянства. Первое издание его сборника "Поэмы" вышло в свет в Париже в 1822 г.; издание второго сборника "Древние и современные поэмы" было выпущено там же в 1826 г.

… в стиле Людовика XV… — Так часто называют развитое рококо (см. т. 31, примеч. к с. 268).

Людовик XV — см. т. 31, примеч. к с. 34.

… свернутые в трубку ассигнаты. — Ассигнаты — французские бумажные деньги периода Революции; первоначально были выпущены в 1789 г. в качестве государственных ценных бумаг, но быстро превратились в обычное средство платежа. Несмотря на обеспечение национальными имуществами — землями, конфискованными у дворян-эмигрантов и духовенства, — курс ассигнатов непрерывно падал, а их эмиссия росла. Выпуск их был прекращен в начале 1796 г.

Су — см. т. 30, примеч. к с. 9.

36… времен Людовика XIII. — См. т. 31, примеч. к с. 346.

37 Тюрбо — рыба из семейства камбаловых; водится в Атлантическом океане и Средиземном море; высоко ценится своими вкусовыми качествами.

Шоколад — здесь имеется в виду жидкий шоколад, напиток, модный во Франции, славившейся умелым его приготовлением.

38… Лучший сотерн к устрицам… — Сотерн — название нескольких сортов столовых белых вин из группы бордоских, производимых близ города Сотерн в департаменте Жиронда на юге Франции.

… лучший бон к остальным блюдам. — Бон — красное вино из группы бургундских, производимое близ города Бон в департаменте Кот д’Ор.

40… Может, подпись Тара ненастоящая? — См. т. 32, примеч. к с. 502.

41… ими управляли на манер Домона два жокея… — Домон — герцог Луи Мария Селест д’Омон (1762–1831) — французский аристократ; ввел в моду особую щегольскую упряжь, названную его именем.

43… будучи приверженцем системы Галля и Лафатера… — Галль — см. т. 31, примеч. к с. 330.

Лафатер, Иоганн Каспар (1741–1801) — швейцарский писатель, автор нескольких популярных в XVIII–XIX вв. сочинений по физиогномике (учении об определении характера человека по чертам его лица и форме тела), которую он пытался сочетать с научным наблюдением над природой.

44… он попросил, чтобы вечером ему прочли "Гвельфов и гибеллинов"… — См. т. 32, примеч. к с. 392.

… трагедия "Женевьева Брабантская", впервые поставленная в театре Одеон четырнадцатого брюмера шестого года Республики, написана мной в соавторстве с гражданином Сесилем. — ""Женевьева Брабантская" — пьеса французского драматурга Сесиля (1770–1804); с громадным успехом была представлена в 1797 г.; в следующем году была издана в Париже под названием ""Женевьева Брабантская", трагедия в трех актах и в стихах".

Героиня трагедии — Женевьева (Гановефа) Брабантская (VIII в.), супруга франкского вельможи Зигфрида; по преданию, была приговорена к смерти по ложному обвинению в супружеской неверности, но спаслась и жила с сыном в пещере в лесу, пока муж не нашел ее и не вернул домой.

Одеон — см. т. 31, примеч. к с. 193.

Дата постановки указана по революционному календарю, принятому Конвентом 25 октября 1793 г. Согласно этому календарю, отсчет времени начинался с 22 сентября 1792 г., дня основания Республики. Год делился на 12 месяцев по 30 дней и 5 (в високосный год — 6) дополнительных дней, отводившихся для народных торжеств. Названия месяцев отражали характер соответсвующего времени года. В 1806 г., во время царствования Наполеона I, революционный календарь был отменен.

Брюмер — см. т. 32, примеч. к с. 464.

45 Церковь Сен-Жермен-де-Пре — см. т. 31, примеч. к с. 348.

… опустошив оранжереи Люксембургского дворца и Ботанического сада. — Оранжереи Люксембургского дворца (см. т. 30, примеч. к с. 233) располагались в дворцовом саду, разбитом с южной стороны главного здания.

Ботанический сад — см. т. 30, примеч. к. 169.

46… Кармелиту прослушал в их особняке г-н Состен де Ларошфуко… — Состен де Ларошфуко — маркиз, герцог Дудовиль (1785–1864), представитель боковой ветви герцогов де Ларошфуко, во время Реставрации один из вождей ультрароялистов; некоторое время (1824–1827) был директором департамента изящных искусств.

… ягода, чье имя носила Фрагола… — См. т. 30, примеч. к с. 54.

… словно ундина, увидевшая свое отражение в озере… — См. т. 30, примеч. к с. 338.

47 Улица Новых Афин — см. т. 32, примеч. к с. 506.

48… решено было поужинать у Легриеля в Сен-Клу. — Ресторан Легриеля помещался у входа в нижний парк дворца Сен-Клу (см. т. 30, примеч. с. 233).

49… Софи Арну отвечает за госпожу Дюбарри! — Арну, Софи (1744–1803) — известная певица парижской Оперы; пользовалась большим успехом в высшем свете благодаря своей красоте и необыкновенному голосу; славилась также своими шутками и острыми словечками, хотя не все они были вполне пристойны; была известна как женщина не слишком строгих нравов, потому Дюма и ставит ее в один ряд с госпожой Дюбарри (см. т. 30, примеч. к с. 212).

Улица Ла Брюйера — находится в северной, во время действия романа окраинной части тогдашнего Парижа; проложена в 1824 г.; названа в честь философа и моралиста Жана Ла Брюйера (1645–1696).

50… Соломон сказал, что только три вещи в мире не оставляют следов… — См. т. 31, примеч. к с. 244.

53… В новый кабинет министров войдут господин де Мартиньяк, госпо дин Порталис, господин де Ко, господин Ру а. — Мартиньяк — см.

т. 31, примеч. к с. 25.

Порталис — см. т. 31, примеч. к с. 504.

Ко де Блакто, Луи Виктор, виконт (ок. 1792–1845) — французский генерал, член Палаты депутатов, в 1828–1829 гг. военный министр; выйдя в отставку, отошел от активной деятельности.

Руа, Антуан, граф (1764–1847) — французский финансист и государственный деятель, министр финансов в 1819, 1821 и в 1828–1829 гг.

Ла Ферроне, Огюст Пьер Луи Мари Феррон, граф де (1777–1842) — французский политический деятель и дипломат; во время Революции эмигрант; при Реставрации посол в Копенгагене (1817) и Петербурге (1819–1827), участник нескольких международных конгрессов; министр иностранных дел (1828–1829); посол в Риме (февраль 1830 г.); личный друг Александра I и Николая I; уволен в отставку после Июльской революции.

… Господин де Шатобриан, впавший в немилость после того, как написал письмо королю за три дня до известного смотра национальной гвардии… — За несколько дней до этого смотра Шатобриан (см.

т. 30, примеч. кс. 10) обратился к королю с пространным письмом, суть которого сводилась к совету немедленно распустить кабинет министров Виллеля, утративший поддержку в обеих Палатах и вызывающий крайнюю враждебность общества. Шатобриан подчеркивал, что такое решение следует принять до предстоящего смотра, ибо в противном случае нетрудно предвидеть, что национальные гвардейцы встретят короля не только полагающимися возгласами "Да здравствует король!", но и криками "Долой министров!", после чего король попадет в двусмысленное положение: отправив Виллеля в отставку, он, по видимости, уступит давлению улицы и тем уронит авторитет власти, а сохранив непопулярный кабинет, будет выглядеть монархом, не считающимся с мнением народа, и обратит против себя тот гнев, который до сих пор был направлен главным образом против министров. Как известно, король не прислушался к этому совету и опасения Шатобриана полностью оправдались.

… чрезвычайным посланником к его величеству Николаю Первому. — Николай I — см. т. 32, примеч. к с. 401.

… мы получили бы рейнские провинции и возместили бы потери Пруссии за счет Англии… — В последние годы XVIII — начал XIX в., во время войн Французской революции и Наполеона, немецкие земли по левому берегу Рейна были присоединены к Франции. После падения Империи, согласно решениям Венского конгресса 1814–1815 гг., на котором главные участники антинаполеоновских коалиций (Англия, Австрия, Пруссия и Россия) определили послевоенное устройство Европы, области, прилегающие к Рейну, были переданы Нидерландам, Пруссии и Баварии и должны были составить что-то вроде буферной зоны на случай повторения агрессии со стороны Франции. Однако в общественном мнении этой страны продолжала существовать иная точка зрения — требование восстановить границы по Рейну. Это требование, обоснованное так называемой теорией "естественных границ", то есть надежных естественных оборонительных рубежей, разделялось и правительственными кругами. (Правда, в 20-х гг. XIX в. в практическом плане этот вопрос перед французской дипломатией не стоял).

Говоря о компенсации Пруссии за счет Англии, Дюма, вероятно, имеет в виду возможность приобретения первой из этих держав части владений королевства Ганновер, находившегося до 1837 г. в династической унии с Великобританией. В 50-х гг., когда писался роман, этот вопрос уже назревал, и в 1866 г. Ганновер был аннексирован Пруссией в ходе объединения ею Германии.

… из-за заранее принятых кем-то мер, все его услилия попасть к папе Льву XII оказались тщетными… — Лев XII — см. т. 32, примеч. к с. 342.

… во дворец Колонна на улице Святых Апостолов… — Дворец Колонна — резиденция римского княжеского рода Колонна; построен около 1417 г.;'в 1703 г. на первом этаже дворца открылась художественная галерея, в которой были выставлены портреты рода Колонна кисти различных мастеров.

… это надгробие венчает бюст Пуссена. — Пребывая послом в Риме, Шатобриан на собственные деньги установил памятник на могиле Пуссена (см. т. 31, примеч. к с. 347), похороненного в Риме.

… Барельеф представляет "Аркадских пастухов". — "Аркадские пастухи" — одна из лучших работ Пуссена, изображающая группу древних пастухов у гробниц; написана в 1636 г.; находится в музее Лувра в Париже.

Аркадия — гористая область в Южной Греции на полуострове Пелопоннес; ее население во времена древности занималось преимущественно скотоводством; в классической литературе XVII–XVIII вв. изображалась как страна беззаботной жизни сельских жителей. В литературе и живописи природа Аркадии нередко служила фоном для изображения идиллических сцен жизни ее обитателей.

… Как поэт он известен своими книгами "Рене", "Лтала", "Мученики"… — "Рене, или Следствие страстей" (1802 г.) — повесть о молодом человеке, отказывающемся от своего высокого положения в сословном обществе.

"Атала, или Любовь двух дикарей" (1801 г.) — повесть о жизни молодых индейцев на лоне природы.

"Мученики" (1809 г.) — поэма в прозе, утверждающая превосходство христианства над язычеством. В этом произведении Шатобриан дал ряд блестящих картин из жизни язычников древности.

… как государственный деятель он опубликовал памфлет, озаглавленный "Бонапарт и Бурбоны"… — "О Бонапарте и Бурбонах" (1814 г.) — сочинение Шатобриана о падении империи Наполеона.

… выступил с критикой известного ордонанса от 5сентября в брошюре "О монархии согласно Хартии"… — Речь идет об ордонансе (см. т. 30, примеч. к с. 480) от 5 сентября 1816 г., вводившем наказания за выступления прессы против короля и конституционных властей. Брошюра Шатобриана "О монархии согласно Хартии" ("De la monarchic selon la Charte") вышла в свет в Париже в сентябре 1816 г., в этом же месяце из-за нее Шатобриан был лишен должности министра без портфеля.

Хартия — см. т. 30, примеч. к с. 7.

… будучи министром, он в 1823 году объявил войну Испании… — Шатобриан занимал пост министра иностранных дел Франции в 1821 и в декабре 1822–1824 гг. В октябре 1822 г. на конгрессе Священного союза (объединения монархов Европы) в Вероне (Италия) он выступил за интервенцию Франции в Испанию с целью подавления вспыхнувшей там революции (см. т. 32, примеч. с. 217). В январе 1823 г. французский посол в Мадриде был отозван, а в феврале того же года французские войска вступили в Испанию. Решение об этом походе было принято в Париже при активной поддержке Шатобриана.

… как дипломат он представлял Францию сначала в Берлине, потом в Лондоне. — Шатобриан был послом Франции в Берлине в 1820–1821 гг., а послом в Лондоне — в 1822 г.

… перед вами виконт Франсуа Рене де Шатобриан, посол в Риме. — Послом при папском престоле Шатобриан был в 1828–1829 гг.

… после битвы при Мансуре… — Мансура — город-крепость на берегу одного из рукавов дельты Нила в Египте, захваченная крестоносцами в феврале 1250 г. Попытка мусульман в том же году отвоевать Мансуру провалилась из-за отчаянной вылазки осажденных.

… Жоффруа, четвертый носитель этого имени, знаменосец Людовика Святого… — Имеется в виду Жоффруа IV Шатобриан (1205–1263), воин, сподвижник Людовика IX Святого (см. т. 30, примеч. к с. 7); в 1249 г. вслед за королем отправился в седьмой крестовый поход и в феврале 1250 г. попал в плен под Мансурой; в 1251 г., уплатив выкуп, вернулся в родную Бретань; в 1252 г. основал на своих землях монастырь, задачей которого был выкуп пленных христиан. Рассказанная здесь история о "даровании лилии" — яркий пример одной из тех легенд, которые связаны с возникновением родовых гербов и к которым специалисты по геральдике привыкли относиться с осторожностью.

… предпочел скорее завернуться в знамя Франции, чем отдать его сарацинам… — Сарацины — древнее кочевое племя Аравии; в средние века так называли всех мусульман, обитавших в Испании и Африке.

… Провидение поставило его на пути у монархии как пророка, о котором говорил историк Иосиф и который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима с криком: "Иерусалим, горе тебе!" — а на седьмой крикнул: "Горе мне!" — и свалившийся со стены камень рассек его надвое. — Дюма неточно пересказывает здесь эпизод из книги иудейского историка и военачальника Иосифа Флавия (Иосиф бен Матафие; ок. 37 — ок. 95) "Иудейская война" (V, 5, 3). Некий одержимый начал предрекать гибель Иерусалиму за четыре года до начала войны, твердил свой плач изо дня в день в течение семи лет и пяти месяцев и погиб от камня, посланного из камнемета во время осады города римлянами.

… Следит за жизнью угасающего Льва XII. — Папа умер 10 февраля 1829 г.

… Ведет переписку с г-жой Рекамье… — Рекамье, Жанна Франсуаза Жюли Аделаида (урожденная Бернар; 1777–1849) — знаменитая красавица, жена парижского банкира Жана Рекамье; в конце XVIH-начале XIX в. — хозяйка блестящего политического и литературного салона, который посещали многие выдающиеся люди того времени, привлеченные ее умом и красотой; была скептически настроена по отношению к режиму Наполеона; в 1806 г. ей пришлось уехать из Франции; во время Реставрации вернулась в Париж, но снова была вынуждена уехать в Италию, преследуемая любовью Шатобриана, которому она в конце концов стала другом. В 1859 и 1872 гг. в Париже были выпущены два издания воспоминаний г-жи Рекамье и переписки, извлеченной из ее личного архива… Беатриче этого второго Данте… — См. т. 31, примеч. к с. 52.

… Леонорой этого второго поэта. — Скорее всего речь идет о Тассо и сестре герцога Феррарского Элеоноре (см. т. 31, примеч. к с. 52). Впрочем, не исключено, что имеется в виду Леонора Барони, чье пение английский поэт Джон Мильтон (1608–1674) услышал во время своего пребывания в Риме. В книге "Опыт об английской литературе" ("Essai sur la litterature anglaise", 1836) в главе "Мильтон в Италии" Шатобриан приводит восторженные стихи, которые Мильтон посвятил Леоноре.

… барельеф он заказал Депре… — Депре, Луи (1799–1870) — французский скульптор; в 20-е гг. XIX в. работал в Риме.

… а бюст — Лемуану… — Лемуан, Поль (настоящая фамилия — Лемуан-Сен-Поль; 1784–1873) — французский скульптор, автор произведений на мифологические, религиозные и аллегорические сюжеты; работал в основном в Риме, где состоял советником папской Академии художеств.

59… А какого ордена? — Доминиканского. — См. т. 30, примеч. к с. 229.

60… Отец мой, вспомните Сида… — Рассказанная здесь история изложена у испанского драматурга Гильена де Кастро (1569–1631); одна из его пьес о Сиде ("Юность Сида", 1618 г.) послужила Корнелю сюжетным источником для его прославленной трагедии "Сид" (см. т. 30, примеч. к с. 502).

… Святой Мартин, переодевшись в лохмотья прокаженного, взывал к нему со дна рва… — Святой Мартин (IV в.) — древнеримский военачальник, после обращения в христианство ставший епископом города Тур во Франции; по преданию, встретив нищего, поделился с ним своим плащом.

… Вспомните Каласа, Лезюрка. — См. т. 32, примеч. к с. 164.

61… Святой Петр, чьим преемником он является… — См. т. 32, примеч. к с. 356.

… миновали мост Святого Ангела… — Этот мост пересекает Тибр в Риме напротив замка Святого Ангела (первоначально мавзолея римского императора Адриана; 76-138; царствовал с 117 г.); построен в 135–136 гг. н. э.

… и направились к площади Святого Петра. — Площадь Святого Петра — одна из центральных в Риме; расположена перед входом в Ватикан, в резиденцию римских пап.

62 Сполето — небольшой город в Средней Италии в провинции Перуджа; с XIII в. входил в состав папских владений.

Полента — см. т. 31, примеч. к с. 165.

… был готов, подобно Бенедикту XII, поставить под кровать гроб. — Бенедикт XII (в миру Жак Фурнье; ок. 1285–1342) — папа с 1334 г.

… стал папой по указанию его собрата кардинала Североли… — Североли, Антонио Габриеле (род. в 1757 г.) — деятель католической церкви, кардинал с 1816 г.

… будучи отстранен от возможности получить понтификат из-за противодействия Австрии… — Понтификат — в католической церкви власть и время правления римского папы; происходит от латинского слова pontifex ("понтифик", "верховный жрец") — одного из титулов пап, считавшихся первосвященниками католической церкви.

Конклав — собрание кардиналов для избрания римского папы; получило свое название от лат. conclave ("запертая комната"), поскольку начиная с 1274 г. выборы должны были проводиться в совершенно изолированном помещении без всякого общения их участников с внешним миром.

…из двухсот пятидесяти четырех преемников святого Петра… — По официально одобренной католической церковью летописи, первым римским папой был апостол Петр; последующие за ним папы римские считались его преемниками. Лев XII был двести пятидесятым папой; двести пятьдесят четвертым был Лев XIII (Джоакино Печчи, 1810–1903), ставший папой в 1878 г., уже после смерти Дюма.

… флорентиец Лев XI, избранный в 1605 году, правил всего двадцать семь дней. — Лев XI (Алессандро Медичи; 1535–1605) — был избран на папский престол при содействии своего родственника французского короля Генриха IV и умер естественной смертью менее чем через месяц после избрания.

63… получил на время меч святой Церкви от самого святого Павла. — Меч в средние века считался символом права жизни и смерти. Святой Павел (I в. н. э.) — апостол; в молодости, под именем Савла, был ярым гонителем христиан, но по пути в Дамаск был ослеплен чудесным светом; исцеленный затем по слову Иисуса, крестился и стал ревностным проповедником христианства.

… о них больше ничего не слышали, словно их перевезли в какой-нибудь Ботани-Бей. — Ботани-Бей — залив в Австралии неподалеку от города Сиднея в Новом Южном Уэльсе; побережье залива в прошлом было местом ссылки английских преступников, осужденных на каторжные работы.

… запретив театр и другие увеселительные зрелища во время юбилейного года. — Юбилейный год — см. т. 31, примеч. к с. 180.

Остия — древний город в устье реки Тибр неподалеку от Рима, служивший для него морским портом.

… его предки получили титул маркиза и земли из рук Льва X… — Лев X (1475–1521) — римский папа с 1513 г., в миру — Джованни Медичи; был известен своим покровительством искусству и роскошным образом жизни, что требовало огромных денег и вело к не всегда добросовестным финансовым операциям.

65… я подожду вас в Станцах. — Станцы — анфилада четырех небольших прямоугольных перекрытых сводами залов папского дворца в Ватикане, расписанных Рафаэлем и его учениками между 1505 и 1517 гг.

Рафаэль — см. т. 30, примеч. к с. 38.

… Моисей был не так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы… — См. т. 32, примеч. к с. 179.

66… святейший отец, епископ Римский, Христов викарий… — Христов викарий — заместитель, наместник Христа (начиная с XIII в. так стали называть римских пап).

67 "In articulo mortis" ("Как в смертный час") — выражение из комедии Теренция (см. т. 32, примеч. к с. 534) "Братья" (II, 2, 21).

68 "Изведение апостола Петра из темницы" — фреска Рафаэля в одной из Станц (Станца д’Элиодоро), отличающаяся таинственно-тревожными контрастами сияния и мрака.

71… в кабинет внесли стол, накрытый на два куверта. — Куверт — столовый прибор.

Фонтан Треви — самая известная работа римского архитектора Никколо Салви (1699–1751); создан им по рисункам Джованни Лоренцо Бернини (см. т. 30, примеч. к с. 50). Существует поверье, что тот, кто хочет когда-нибудь вернуться в Рим, должен бросить в этот огромный фонтан монету.

… Экипаж выехал по Корсо на площадь Народа… — Корсо — одна из центральных улиц Рима, на которой находились в XIX в. аристократические особняки и дорогие магазины.

Площадь Народа (пьяцца дель Пополо) — находится в конце Корсо; место пересечения нескольких магистралей Рима; застроена в XVI–XVII вв. по единому плану.

72… или, может быть, Тополиную площадь… — Тополь по-итальянски pioppo; Дюма указывает на созвучие произношения этого слова и названия площади.

… Коляска проезжала мимо развалин, называемых могилой Нерона. — Нерон, Клавдий Цезарь (37–68 н. э.) — римский император с 54 г.; был известен своей жестокостью; покончил жизнь самоубийством 7 июня 68 г. на вилле своего вольноотпущенника и был похоронен в родовой усыпальнице на Садовом холме (современное название — Монте-Пинчо), у подножия которого расположена пьяцца дель Пополо.

В местечке Сторта (в 12 км от Рима, в направлении Флоренции), где во времена Дюма находилась первая от Рима почтовая станция, сохранилось несколько древних гробниц, одна из которых (согласно путеводителям, без достаточных оснований) в XIX в. считалась могилой Нерона.

… Вольтер сказал о Генрихе IV: "Единственный король, народом не забытый". — Эта характеристика Генриха IV принадлежит французскому литератору и историку Полю Филиппу Гюдену де ла Бренеллери (1738–1812), многие произведения которого в 1768 г. были сожжены по приговору суда, и относится к 1771 г. В 1779 г. изречение Гюдена заняло первое место в конкурсе на лучшую надпись для одной из статуй Генриха IV. Однако Академия несколько изменила принятый ею текст — в авторском оригинале было: "Король, не забытый бедняками".

… Нынешние римляне почти не читают Тацита. — Тацит — см. т. 31, примеч. к с. 63.

… Чем объяснить огромную популярность того, кто убил своего брата Британика, жену Октавию и мать Агриппину? — Британик — см. т. 30, примеч. к с. 429.

Октавия — см. т. 31, примеч. к с. 162.

Агриппина Младшая (ок. 15–60) — мать Нерона, известная своей развращенностью и преступлениями; была убита по приказанию сына, не желавшего ее вмешательства в государственные дела (после нескольких неудавшихся покушений она была зарезана).

… народ помнит не об императоре, а о виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а о гистрионе в венце из роз. — Нерон считал себя выдающимся певцом и артистом и даже выступал в публичных состязаниях, совершая с этой целью специальные поездки.

Цезарь — здесь: родовое имя первых римских императоров. Гистрион — актер в Древнем Риме.

73… "Мне необходимо написать Вам…" — Ниже приведено письмо Шатобриана госпоже Рекамье от 5 февраля 1829 г., в которое вставлен отрывок письма от 7 февраля (от слов "Вчера мы обнаружили" до слов "пора древнеримского искусства").

… меня сопровождал Висконти… — Висконти, Филиппе Аурелио (1754–1831) — итальянский искусствовед, автор описаний фресок и античных скульптур; в 1829 г. — инспектор музея древностей в Риме.

… Вчера мы обнаружили скелет готского воина… — Готы — германское племя, начавшее в III в. вторжения в пределы Римской империи; в IV в. образовались две ветви племени: западная — вестготы и восточная — остготы. Вестготы с начала V в. начали походы в Италию, а в 410 г. захватили и разграбили Рим.

… это архитектура времен Домициана… — Домициан (51–96 н. э.) — римский император (с 81 г.) из династии Флавиев; утверждал в управлении абсолютистские принципы; жестоко преследовал своих противников, поощрял доносы.

74… верите ли Вы в то, что стоит труда состоять членом совета ничтожного царька галлов… — В переносном смысле галлами (см. т. 30, примеч. к с. 193) называют французов; под царьком галлов подразумевается Карл X.

… Когда в Лакедемоне я взывал к Леониду… — Здесь намек на одно место из книги "Путешествие из Парижа в Иерусалим" ("Itineraire de Paris a Jerusalem", 1811) Шатобриана. Книга содержит путевые впечатления о путешествии Шатобриана на Восток (в Грецию, Палестину, Египет, Тунис) и в Испанию в 1806–1807 гг; исполнена размышлениями автора об исторических событиях, некогда происходивших в этих местах; была весьма популярна среди читателей. Леонид — см. т. 31, примеч. к с. 191.

Лакедемон — другое название древнегреческого государства Спарта.

… оставило позади, между Баккано и Непи, путника, сидевшего на придорожном камне. — Баккано, Непи — местечки в Италии на дороге из Рима во Флоренцию.

75… у господина Петруса одиннадцать писем, подписанных именем "Регина, графиня де Бриньоле". — Здесь намек на то, что Регина по отношению к Петрусу (которого автор постоянно сравнивает с Ван Дейком — см. т. 30, примеч. к с. 509) играла ту же роль, что генуэзская аристократка Паола Адорно, маркиза Бриньоле-Сале по отношению к Ван Дейку; во время своего пребывания в Генуе в 1624–1627 гг. Ван Дейк написал три ее портрета и, по мнению некоторых биографов художника, между ними был роман.

76… ваш род, конечно, гораздо древнее дворянства этих достойных торговцев сливами. — Насмешка над семьей Бриньоле — ветвью французского дворянского рода Бриньолей, — якобы торговавшей сливами, связана, по всей вероятности, с тем, что во Франции "бриньолем" называют превосходный сорт чернослива (т. е. сушеной сливы), производством которого славится городок Бриньоль в Провансе (Южная Франция).

83… Мы на плохом счету у господина Делаво… — Делаво — см. т. 30, примеч. к с. 6.

… через неделю на Гревской площади поставят эшафот… — См. т. 30, примеч. к. 9.

… честного человека, достойного Монтионовской премии… — См. т. 32, примеч. к с. 544.

… люди с воображением, такие, как господин де Сартин… — Сартин, Габриель де, граф д’Альби (1729–1801) — французский государственный деятель, родом испанец; начальник полиции в 1759–1774 гг., морской министр в 1774–1780 гг.

… он повторяет максиму: "Ищите женщину!" — См. т. 30, примеч. к с. 207.

84… Этот морской волк… вышел, как мне кажется, прямо с Иерусалимской улицы. — См. т. 30, примеч. к с. 7.

… рискует угодить на галеры… — См. т. 30, примеч. к с. 467.

85… у вас был предшественник, Фома неверный. — Апостол Фома, получивший прозвище "неверного" (или "неверующего"), не хотел верить в воскресение Христа, говоря: "Если не увижу на руках его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и нё вложу руки моей в рёбра его, не поверю" (Иоанн, 20: 25).

86 Голубка ковчега — см. т. 30, примеч. к с. 263.

… отправляйтесь в Бельвиль, в Фонтене-о-Роз, в Бонди, на

Монмартр, в Сен-Жермен, в Версаль. — Бельвиль — северо-восточный пригород Парижа во время действия настоящего романа; в 40-х гг. XIX в. вошел в черту укреплений города; в настоящее время — один из его районов.

Фонтене-о-Роз — небольшой городок в окрестности Парижа к югу от города; существует с XI в.; славится розами.

Бонди — см. т. 32, примеч. к с. 12.

Монмартр — см. т. 30, примеч. к с. 5.

Сен-Жермен — см. т. 30, примеч. к с. 513.

Версаль — см. т. 30, примеч. с. 79.

88… будто быки на арене — перед алым плащом тореро. — Тореро —

участник боя быков (исп. toreo); в данном случае, вероятно, имеется в виду его главное действующее лицо — матадор, манипулирующий перед быком красным плащом и наносящий ему смертельный удар.

… провожал старого кавалера ордена Святого Людовика… — См. т. 32, примеч. кс. 118.

90… устроился за столом, словно артиллерист за ретраншементом. —

Ретраншемент — первоначально: внутренняя оборонительная ограда позади крепостной стены; в XVI–XIX вв. — вспомогательные полевые и долговременные фортификационные сооружения, составлявшие вторую линию укрепленной оборонительной позиции.

…в Кодексе сказано: "Все французы равны перед законом"… — Процитированное положение взято из конституционной Хартии (см. т. 30, примеч. к с. 7). Дюма отнес его к одному из французских кодексов, по-видимому, потому, что в 1828 г. Хартия была опубликована в сборнике "Шесть кодексов" ("Le Six Codes"), содержащем важнейшие правовые акты Франции.

95… будь я хоть Ротшильдом… — См. т. 30, примеч. к с. 254.

98… протянул руку к книге с пятицветным обрезом… — Обрез — верх ний, нижний или неприкрытый корешком боковой край книги; часто обрабатывается краской. В некоторых изданиях, особенно справочного характера, различные разделы текста нередко помечают разными цветами на обрезе (чтобы проще было найти нужное место).

102 …в изящном кабинете за бюро работы Буля… — См. т. 32, примеч.

кс. 144.

105… пользуйтесь ими, если хотите, но ни в коем случае не злоупотребляйте. — Здесь насмешливо обыгрывается известное определение права собственности, восходящее к римскому законодательству, где понятие собственности на какой-либо объект определялось как "jus utendi et abutendi", то есть "право пользоваться и злоупотреблять".

106 Аэролит — то же, что и метеорит, то есть камень, упавший на землю из космоса.

… напоминал собою… густой лес где-нибудь в Арденнах. — Арденны — лесистая возвышенность в пределах Южной Бельгии, Северо-Восточной Франции и Люксембурга; французская ее часть составляет одноименный департамент.

Застава Вожирар — таможенная застава в юго-западной части Парижа; размещалась в двух зданиях на бульваре Вожирар (ныне бульвар Пастера).

Застава Пайасон — размещалась на юго-западной окраине Парижа на одноименной улице; занимала специально построенное в классическом стиле здание.

Пьеро — см. т. 30, примеч. к с. 16.

107 Левит — здесь: разновидность длинного (иногда очень длинного, напоминающего пальто) сюртука.

109… вспомнив о прославленном кузнеце, друге и советнике короля

Дагобера… — Имеется в виду святой Элигий (см. т. 31, примеч. к с. 229) — епископ города Нуайон в Северной Франции, ювелир и казначей франкских королей; славился высочайшим мастерством; небесный покровитель золотых и железных дел мастеров.

О Дагобере см. там же.

… нет великого человека для его камердинера. — Крылатое выражение, принадлежащее некоей Анне Марии Биго, госпоже Корнюэль (1605–1694), известной своим остроумием хозяйке салона, где собирались ученые; в истории сохранилось в передаче писателя и мемуариста Жедеона Таллемана де Рео (1619–1692), чьи сочинения послужили источником для романов Дюма. Сама эта мысль, однако, восходит к глубокой древности.

111… вздрогнул, будто коснувшись вольтова столба… — См. т. 30, при меч. к с. 304.

115… которого природа наделила os sublime, чтобы он мог смотреть в не бо. — Приведенные в тексте латинские слова — сокращенная цитата известной фразы Овидия (см. т. 30, примеч. к с. 93). "Os homini sublime dedit" — букв, "дал человеку высокое лицо", то есть способное смотреть ввысь, обратиться к небу. Речь идет о том месте из "Метаморфоз" Овидия, где повествуется о сотворении человека (I, 84–86). В переводе С. Шервинского:

И между тем, как, склоняясь, остальные животные в землю Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи.

121… великан что-то бормотал, подобно Полифему, увидавшему

Галатею подле Акида. — Полифем — в греческой мифологии один из одноглазых диких великанов-циклопов, детей бога моря Посейдона; согласно мифу, был влюблен в морскую нимфу Галатею и исцелял свою безответную любовь музыкой.

Акид — возлюбленный Галатеи; был убит Полифемом из ревности; кровь убитого Акида превратилась в реку, носящую его имя. Любовь Акида и Галатеи была распространенным сюжетом в живописи и оперном искусстве.

123… к дровяному складу монастыря капуцинов… — Здесь речь идет о находившемся на улице Пор-Рояль складе при доме для послушников монастыря капуцинов (см. т. 31, примеч. к с. 401) на улице Сент-Оноре. Это общежитие было основано в 1613 г. и имело большое прилегающее земельное владение, которое позднее использовалось как военный плац.

… дом под номерами 297 и 299, известный в квартале под названием Малый Бисетр. — Бисетр — см. т. 30, примеч. к с. 9.

124… устроили ее в приют для хронических больных. — Эта больница и поныне помещается на набережной Монтебелло на южном берегу Сены против острова Сите.

… Это было нечто вроде мрачных и сырых подвалов Лилля… — Лилль — город в Северной Франции, административный центр департамента Нор.

128… в белыхмолътоновых штанах… — Мольтон (или мельтон) — мяг кая шерстяная ткань.

130… предписание Горация, с чьими трудами такой ученый муж, как вы, наверняка знаком: "Utile dulci". — "Utile dulci" ("Полезное с приятным") — выражение из стихотворения Горация (см. т. 30, примеч. кс. 115) "Наука поэзии", или "Послание к Пизонам" (343–344).

В переводе М. Гаспарова:

Всех соберет голоса, кто смешает приятное с пользой,

И услаждая людей, и на истинный путь наставляя.

131… письмо написано симпатическими чернилами? — Имеется в виду бесцветная жидкость, применяемая в тайной переписке; написанный ею текст становится видимым только после нагревания или смачивания определенным химическим составом.

… его изобретение бросает вызов даже господину Тенару и господину Орфила. — Тенар, Орфила — см. т. 31, примеч. к с. 192.

132 Гейдельберг — см. т. 30, примеч. к с. 521.

133… Лафонтен написал на эту тему басню… — Имеется в виду басня Лафонтена "Лягушка и Вол", сюжет которой был заимствован автором у латинского поэта Федра (15 до н. э. — 70 н. э.). Лягушка завидовала размерам вола и лопнула с натуги, когда она захотела сравняться с ним. Русскому читателю басня известна в пересказе И.А.Крылова.

… вернемся к нашим баранам. — См. т. 30, примеч. к с. 307.

135… у него, как у маршала де Вилъруа, тоже наступила такая пора жизни, когда удача нас покидает… — Вильруа, Франсуа, герцог (1644–1730) — маршал Франции, отличался храбростью и честностью; друг детства Людовика XIV и воспитатель Людовика XV; пользовался благоволением первого, хотя был весьма посредственным военачальником. Здесь имеется в виду прием Вильруа Людовиком XIV в Версале после одной из проигранных маршалом битв. Чтобы утешить старого воина, король, который был на несколько лет старше, обнял его и сказал: "Господин маршал, в наши лета счастливы не бывают".

Улица Фруаманто — известна с начала XIII в.; проходила от Лувра до улицы Сент-Оноре; с середины XIX в. в связи с перестройкой дворца была уничтожена, а занимаемая ею территория вошла в площадь Карусель.

137… как Hue, умереть вместе со своим Эвриалом… — Эвриал и Нис — персонажи "Энеиды" Вергилия (см. т. 30, примеч. к с. 39), спутники Энея, верные друзья; в пятой книге поэмы (стихи 317–344) Нис жертвует собой ради спасения Эвриала.

138… в гостиницу "Черная голова" в Сен-Клу. — Сен-Клу — небольшой город у западной окраины Парижа, в департаменте Верхняя Сена; известен своим замком (см. т. 30, примеч. к с. 233).

Гостиница "Черная голова" находилась на набережной Сены.

141… усомниться в не имеющей себе равных добродетели их Иова… —

Иов — персонаж библейской книги Иова; великий праведник. Бог, чтобы испытать Иова, разрешил дьяволу ввергнуть его во все жизненные несчастья и лишить всех богатств. Однако тот сохранил веру и был за это вознагражден.

… высказывалось за его избрание в Палату депутатов… поговаривали даже о Палате пэров. — См. т. 30, примеч. к с. 7.

… в Палату пэров нельзя войти как в Академию или на мельницу… — После смерти известного поэта и драматурга Казимира Делавиня (1793–1843) Дюма надеялся, что место покойного Делавиня в Академии (см. т. 32, примеч. к с. 580) перейдет к нему. Этого не произошло, и Дюма надолго сохранил обиду на Академию, что и звучит в приведенных словах.

… это было время, когда имело успех словцо Поля Луи Курье Курье, Поль Луи (1772–1825) — французский филолог, переводчик и публицист; демократ, выступал против аристократической и клерикальной реакции во Франции.

Департамент Сена — см. т. 31, примеч. к. 172.

142… выбрать в качестве символа скорее пчел, чем лилии… — Пчела была одним из символов Наполеона (см т. 31, примеч. к с. 145); лилия служила геральдическим знаком французских королей.

143… бессвязные фразы, оканчивавшиеся неумеренными похвалами в адрес амфитриона… — Амфитрион — в греческой мифологии царь города Тиринфа, приемный отец Геракла; в литературе нового времени после трактовки образа Мольером в одноименной пьесе стал синонимом хлебосольного хозяина.

… сравнил г-на Жерара с Аристидом и заявил о преимуществе жителей Банера над афинянами, которым надоело называть Аристида "Справедливым"… — Аристид (ок. 540 — ок. 467 до н. э.) — афинский политический деятель, прославившийся своей справедливостью; во время греко-персидских войн был противником строительства мощного флота, и потому его изгнали при помощи процедуры остракизма. Остракизм заключался в том, что ежегодно народное собрание Афин решало, имеется ли в государстве человек, опасный для существующего строя, причем опасен он мог быть просто своими амбициями или чрезмерными дарованиями. Если собрание постановляло, что таковой имеется, то каждый афинянин должен был написать на черепке (гр. "остракон") имя того, кто, по мнению голосующего, как раз и является этим человеком. Тот, чье имя называлось большинством граждан города, изгонялся из Афин на 10 лет без конфискации имущества. В отличие от нынешнего переносного смысла, вкладываемого в это понятие, остракизм не являлся тогда моральным осуждением и не наносил ущерба доброму имени изгоняемого. Античный анекдот (может быть, соответствующий действительности) гласит: к Аристиду во время процедуры голосования подошел некий крестьянин и попросил написать на черепке имя Аристида. Тот поинтересовался: "А знаешь ли ты его?" — "Да нет, — ответил крестьянин, — но мне надоело все время слышать, какой он справедливый". Аристид рассмеялся и написал свое имя.

"Новый погребок" — см. т. 30, примеч. к с. 210.

… сразится с гидрой анархии не менее успешно, чем сын Юпитера и Алкмены сразился с Лернейской гидрой. — Имеется в виду Геракл, сын Зевса (Юпитера) и жены Амфитриона Алкмены; речь идет об одном из его подвигов, битве с Лернейской гидрой — ужасной девятиголовой змеей, жившей неподалеку от города Лерна.

144… вопреки изречению автора "Гастрономии"… — "Гастрономия" —. поэма французского стихотворца Жозефа Бершо (1765–1839), пользовавшаяся в свое время огромным успехом.

145… лафит, вернувшийся из Индии… — Вином, вернувшимся из Индии (retour des Indes), называли бордоские вина (к ним относится и лафит — см. т. 31, примеч. к с. 46), которые специально отправлялись на кораблях во французские колонии в Вест-Индии (иногда и собственно в Индию) и обратно — для улучшения их качества.

… шамбертен тысяча восемьсот одиннадцатого года… — Шамбертен — высококлассное красное вино из группы бургундских. 1811 год был одним из самых благоприятных для виноделия во Франции в начале XIX в.; вина урожая этого года славились далеко за пределами страны.

146… словно пудель Фауста, забегал вокруг стола… — Имеется в виду сцена "У ворот" из "Фауста" Гёте.

… рука поигрывала тросточкой с набалдашником из ляпис-лазури. — Ляпис-лазурь — см. т. 32, примеч. к с. 86.

147… У древних авторов мы встречаем рассказ о гусях поэта И вика, а у новейших — о псе из Монтаржи. — Ивик (Ибик, VI в. до н. э.) — древнегреческий лирический поэт, певец любви и красоты; один из первых авторов, воспевавших людей, а не богов.

По преданию, Ивик, направляясь на поэтические и спортивные состязания в город Коринф, был убит разбойником. Перед смертью он просил пролетавшую стаю журавлей помочь наказать убийцу. На траурной церемонии по Ивику прилетевшие журавли (а не гуси!) дали своими криками знать, что убийца находится там, и тот был выявлен. Рассказ о смерти Ивика был опоэтизирован Шиллером (см. т. 31, примеч. к с. 416) в балладе "Ивиковы журавли", известной русскому читателю в переводе В.А.Жуковского. Монтаржи — город в Западной Франции, административный центр департамента Луаре.

Здесь имеется в виду необыкновенное событие, по мнению большинства историков, действительно имевшее место в средневековой Франции. Некий дворянин Обри де Мондидье был убит неизвестными. Через некоторое время его собака, присутствовавшая при этом, стала преследовать рыцаря де Макера, врага убитого, чем навлекла на него подозрения. Согласно средневековым процессуальным правилам, для выяснения истины был назначен "Божий суд". Поединок между ними состоялся в октябре 1371 г. в Париже, собака одержала победу, и потрясенный Макер признался в преступлении. В память об этом событии, произведшем большое впечатление на современников, хозяин замка в городе Монтаржи украсил камин в большом зале своего замка скульптурной группой, изображающей схватку человека с собакой. Поэтому собака Мондидье получила имя "пса из Монтаржи", хотя этот город не имел никакого отношения к вышеизложенным событиям.

… Ролан, видимо, только впал в неистовство… — Намек на то, что пес является тезкой французского рыцаря Роланда (в французском произношении Ролана), героя эпоса XI в. и поэмы Л.Ариосто "Неистовый Роланд" (см. т. 30, примеч. к с. 61).

148… Несчастье, как библейский лев, quaerens quern devoret, нападает главным образом на праведников, как на Иова… — Указания на силу и жестокость львов, на их зубы и когти, их ужасный рев и кошачью способность подкрадываться к добыче повсюду встречаются в Библии как в буквальном смысле, так и в символическом. Лев часто олицетворяет самого дьявола и его служителей, а с другой стороны — является образом бога Саваофа.

"Quaerens quern devoret" ("Ища, кого поглотить") — слова из Первого соборного послания святого апостола Петра, в котором он предостерегает верующих от происков дьявола: "Противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить" (5, 8).

Иов — см. примеч. к с. 141.

… Проведет реформу в Медицинской школе! — Медицинская школа — высшее учебное заведение в Париже, основанное в 1768 г. как школа медицины и хирургии на базе старинного коллежа (среднего общего учебного заведения), существовавшего с 1332 г.; помещалась в богато украшенном доме на одноименной улице в левобережной части города.

149… Введет во Франции новый кадастр… — Здесь речь идет о земельном кадастре — своде сведений о природном, хозяйственном и правовом положении земель страны в целях расчета налогообложения и оценки владений.

"Quaere et invenies" ("Ищите, и найдете") — слова Христа из молитвы о благих дарах Божьих (Матфей, 7: 7) и его поучений апостолам (Лука, 11:9).

… как говаривал покойный господин д 'Эгрефёй, большой гастроном… — Эгрефёй Фюльгран Жан Жозеф, маркиз д’ (1745–1818) — известный французский гурман.

150… я бы отнес эту драму господину Гильберу де Пиксерекуру. — Гильбер де Пиксерекур, Рене Шарль (1773–1844) — французский драматург, автор мелодрам, привлекавших демократическую публику; собрал богатейшую коллекцию книг и автографов, распавшуюся после его смерти.

… как Кювье по нескольким костям восстанавливал облик допотопного чудовища. — Кювье — см. т. 30, примеч. к с. 5.

157… господину Парижскому приказано быть наготове… — См. т. 30, с. 9.

… осужденного перевели в Консьержери. — Консьержери — см. т. 30, примеч. к с. 9.

158… если бы вы жили во времена Фалеса, то вместо семи мудрецов было бы восемь… — Фалес — см. т. 31, примеч. к с. 261.

Семь мудрецов — имеются в виду выдающиеся политические деятели и философы Древней Греции, которым приписываются афоризмы житейской мудрости. Состав их варьирутся и включает до семнадцати имен.

159… как Банко из "Макбета" или Командор из "Дон Жуана". — Банко — персонаж трагедии Шексира "Макбет". Здесь имеется в виду сцена, в которой призрак Банко, убитого по приказанию Макбета, невидимый никому, кроме убийцы, является на пир и приводит его в ужас (III, 4).

Командор — см. т. 32, примеч. к с. 106.

160… Непостоянная легкомысленная дружба, которую лорд Байрон опрометчиво назвал "любовью без крыл". — Имеется в виду стихотворение Байрона (см. т. 30, примеч. к с. 10) "L’amitie est Г amour sans ailes" — "Союз друзей — любовь без крыл".

… автор "Мира как он есть"… — Подразумевается Вольтер, написавший философскую повесть "Мир каков он есть. Видение Бабука, записанное им самим" ("Le monde comme il va, Vision de Babouc, ecrite par lui-meme", 1764).

… не говоря уж об Ахилле и Патрокле… — См. т. 31, примеч. к с. 482.

161… нам нечего противопоставить таким образцам, как Геркулес и

Пирифой… — Пирифой — один из героев-богатырей древнегреческой мифологии, царь легендарного племени лапифов. Но Пирифой был известен тесной дружбой не с Гераклом, а с царем Афин Тесеем, с которым совершил множество подвигов. В конце концов Пирифой уговорил Тесея спуститься с ним в подземное царство, чтобы похитить его царицу Персефону. Попытка совершить это потерпела неудачу, и Пирифой был в наказание навеки оставлен в царстве мертвых.

… Орест и Пилад… — См. т. 32, примеч. к с. 327.

… Эвриал и Hue… — См. примеч. к с. 137.

… Дамон и Пифий. — Имеются в виду два друга-философа, жившие в Сиракузах в Сицилии в конце V — первой половине IV в. до н. э. и прославившиеся, согласно рассказам античных писателей, своей преданностью друг другу. Когда Пифий был приговорен к смерти за попытку убить тирана города, он попросил отустить его на свадьбу сестры, оставив в залог своего возвращения Дамона. Опаздывая, Пифий с огромными трудностями все же вернулся перед самой казнью друга. Тогда расстроганный тиран простил Пифия и просил принять его в их союз третьим. В новое время этот подвиг дружбы стал популярным благодаря балладе Шиллера "Порука".

… мы поистине вернулись в железный век… — Железный век — в современном научном значении термина — эпоха в развитии человеческого общества, связанная с распространением железа и железных орудий (орудий труда, а также оружия); она открывается примерно в начале I тысячелетия до н. э. Однако в данном случае имеется в виду представление людей классической древности о четырех периодах жизни человечества: наиболее счастливом золотом веке, сменившем его серебряном, затем бронзовом и, наконец, железном, к которому относилась и их современность. В железный век человек обречен на страдания и тяжкий труд, становится жертвой болезней, обмана и коварства, причиной которых является жажда наживы. В переносном смысле в литературе XIX–XX вв. термин железный век обозначает время суровости и корысти.

Однако почти все перечисленные выше герои (кроме Дамона и Пифия), согласно античным представлениям, жили не в железном, а в предшествовавшем ему героическом веке.

… Вы хотите сказать, сударь, что мы подъехали к заставе Анфер? — Игра слов, основанная на созвучии произношения словосочетаний "железный век" (по-французски — age de fer) и "застава Анфер" (barriere d’Enfer).

Застава Анфер — см. т. 31, примеч. к с. 307.

163… это звание, словно Сизифов камень, настигало его повсюду… — См.

т. 32, примеч. к с. 298.

166… словно Каин, готовый убить Авеля. — Каин — персонаж Библии,

сын первого человека Адама; угрюмый и злобный, он убил из зависти своего кроткого брата Авеля, за что был проклят Богом, который обрек его быть изгнанником и скитальцем на земле (Бытие, 4: 12).

170… сел на край ямы, свесив в нее ноги, похожий на могильщика из

"Гамлета". — Имеется в виду сцена из трагедии Шекспира: философский разговор главного ее героя с могильщиком на кладбище ("Гамлет", V, 1).

176… я пойду и к хранителю печатей… — Хранитель печатей — см.

т. 31, примеч. к с. 48.

180… такого романиста, как господин Дюкре-Дюмини… — Дюкре-Дю-мини, Франсуа Гийом (1761–1819) — плодовитый французский писатель, автор ряда романов сентиментально-дидактического характера, которые он переделывал в драмы.

181 Пляска святого Витта — см. т. 32. примеч. к с. 352.

183… К господину министру юстиции, Вандомская площадь. — Минист ром юстиции с 14 декабря 1821 г. по 3 января 1828 г. был граф Пейроне (см. т. 31, примеч к с. 25).

На Вандомской площади (см. т. 32, примеч. к с. 131) помещалось министерство юстиции.

Курла-Рен ("Гулянье королевы") — аллея на правом берегу Сены в Париже, ведущая от королевских дворцов в западном направлении к заставе; обычное место прогулок королевы Марии Медичи (1573–1642) и ее придворных; это название получила в 1616 г.

186 Набережная Конферанс — см. т. 30, примеч. к с. 216.

Мост Людовика XVI — см. т. 32, примеч. к с. 76.

Набережная Орсе — см. т. 30, примеч. к с. 5.

Паромная улица — см. т. 30, примеч. к с. 266.

Университетская улица — см. т. 30, примеч. к с. 12.

Улица Бельшасс — расположена в левобережной части Парижа; существует с 1652 г. и носит имя одного из местных землевладельцев.

Улица Гренель — одна из главных в Сен-Жерменском предместье; существует с IV в.

Бульвар Инвалидов — см. т. 32, примеч. к с. 90.

Улица Вожирар — см. т. 31, примеч. к с. 495.

187… Будь он в Мономотапе, я и там настигну этого висельника! — Мономотапа (правильнее: Мвене Мутапа) — раннее государственное образование в междуречье Замбези и Лимпопо в Африке, созданное племенем каранга и достигшее расцвета в XIV–XV вв.; в 1693 г. в результате междоусобных войн было уничтожено.

Во французском языке выражение "в Мономотапе" означает: далеко-далеко, за тридевять земель.

188… если бы железные дороги существовали в описываемую эпоху. — Первая железная дорога общего пользования с паровой тягой начала действовать в 1825 г. в Англии, то есть ранее времени действия настоящего романа. Затем в 1830 г. была построена железнодорожная линия в США. Первая железная дорога во Франции была открыта в 1832 г., т. е. действительно уже после описываемых событий.

195… per arnica silentia lunae, как сказал Вергилий. — См. т. 32, примеч.

к с. 279.

197… Никому не пришло на ум морочить голову Брюну, Нею, четырем сержантам из Ла-Рошели. — Брюн, Гийом Мари Анн (1763–1815) — французский военачальник, маршал Франции (с 1804 г.), участник войн Республики и Наполеона; погиб во время роялистского террора на Юге Франции после реставрации Бурбонов.

Ней — см. т. 32, примеч. к с. 235.

О четырех сержантах из Ла-Рошели см. т. 30, примеч. к с. 7.

201 Застава Пасси — располагалась у селения Пасси на западной окра ине Парижа, что объясняет ее название; представляла собой здание, украшенное колоннами и статуями исторических провинций Бретань и Нормандия.

203… девственные леса Америки с пумами, ягуарами и гремучими зме ями… — Пума (кугуар) и ягуар — хищные животные из семейства кошачьих, обитающие в Америке.

Гремучие змеи ("гремучники") — семейство ядовитых змей, распространенных в Азии и Америке; имеют на конце хвоста гремящие при сотрясении чешуйки, чем и объясняется их название.

206… как не преминул бы заметить г-н Прюдом… — См. т. 30, примеч.

к с. 169.

209 Набережная Пелетье — расположенная на северном берегу Сены, шла от ратуши в западном направлении до ближайшего моста; была спроектирована в 1675 г. и представляла собой часть магистрали, связывавшей западные и восточные кварталы Парижа; была названа в честь тогдашнего купеческого старшины Парижа Клода Ле Пелетье; ныне входит в соседствовавшую с ней в XVIII в. набережную Жевр и новую набережную Ратуши (бывшую Гревскую).

Гревская площадь — см. т. 30, примеч. к с. 9.

Улица Мутон — располагалась в восточной части старого Парижа перед зданием ратуши; была названа по имени некоего Жана Мутона, владевшего на ней двумя домами; в настоящее время не существует, поглощенная территорией площади Ратуши.

Улица Жан-де-Лепин — располагалась чуть западнее Гревской площади; ныне не существует; ее территория стала частью площади Ратуши.

Улица Корзинщиков — небольшая улица старого Парижа, известная с XIII в.; вела с площади Ратуши в западном направлении; в середине XIX в. при перестройке Парижа вошла в авеню Виктория.

Улица Мартруа — располагалась позади ратуши; по-видимому, одна из древнейших в городе; под этим названием известна с XIV в.; вероятно, служила местом казней (старофранцузское слово martroi означает "наказание", "казнь"); при реконструкции окрестностей ратуши в 1838 г. вошла в улицу Лобау.

Улица Кожевников — вела с Гревской площади в западном направлении несколько южнее улицы Корзинщиков, очень близко от берега Сены; под этим названием известна с IV в.; в настоящее время не существует.

Набережная Жевр — см. т. 30, примеч. к с. 12.

Мост Сен-Мишель — см. т. 30, примеч. к с. 50.

Цветочная набережная — проходит по северному берегу острова Сите; проложена в 1769 г.; название получила от цветочного рынка, который находится здесь до сих пор.

212 Курбевуа — см. т. 32, примеч. к с. 460.

Королевская площадь — самый ранний (начало XVII в.) образец созданной по единому плану парижской площади; расположена в восточной части города в квартале Маре; современное название — площадь Вогезов.

214… обнаружил пленника повешенным, как Туссен-Лувертюра, или удав ленным, как Пишегрю. — Туссен-Лувертюр — см. т. 30, примеч. к с. 27. Пишегрю — см. т. 30, примеч. к с. 480.

216 Набережная Часов — см. т. 32, примеч. к с. 62.

217 Амьен — см. т. 31, примеч. к с. 191.

219 Гавр — см. т. 30, примеч. к с. 253.

Телеграф — см. т. 32, примеч. к с. 497.

220 Улица Нуайе — располагалась в левобережной части Парижа в предместье Сен-Жак; известна с XIII в; название получила по имени некоего Симона Нуайе, некогда здесь проживавшего; ныне не существует.

221… прыгнул в седло с легкостью жокея из Ньюмаркета или Эпсома. — Ньюмаркет — центр конного спорта в Англии; известный английский ипподром.

Эпсом — известный английский ипподром в пригороде Лондона.

… бешеный галоп был сродни скачке Ольхового короля через лес. — Ольховый король — герой германской мифологии, лесной демон. В данном случае, по-видимому, речь идет об использовании этого образа в балладе Гёте, известной русскому читателю в переводе В.А.Жуковского под названием "Лесной царь". Ольховый король преследует едущего ночью по лесу всадника с сыном и убивает ребенка.

224… можно было подумать, что вы присутствуете на представлении

"Дон Жуана", в тот момент когда Командор, неслышно шагая по плитам пиршественной залы, заставляет отступать перед собой испуганного хозяина. — Речь идет о сцене оперы Моцарта "Дон Жуан" (II, 5) — см. т. 32, примеч. к с. 106.

227 Глава, в которой король совсем не забавляется. — Дюма перефразирует здесь название известной драмы Гюго "Король забавляется" ("Le Roi s’amuse"), послужившей основой для либретто оперы "Риголетто" Верди. Эта драма явилась откликом на народное восстание 5–6 июня 1832 г. С большим политическим пафосом в ней обличается монархический произвол и показана трагическая судьба его жертв. Драма была запрещена, ее постановка осуществилась лишь через 50 лет — 22 ноября 1882 г.

Виллель — см. т. 30, примеч. к с. 6.

Корбьер — см. т. 31, примеч. к с. 189.

Дама — см. т. 32, примеч. к с. 132.

Шаброль — см. т. 32, примеч. к с. 138.

Дудовиль — см. т. 31, примеч. к с. 504.

Маршал Удино — см. т. 32, примеч. к с. 118.

Пейроне — см. т. 31, примеч. к с. 25.

228… с голубой лентой через плечо… — То есть с орденом Святого Духа (см. т. 32, примеч. к с. 118).

…он глубоко вздыхал, словно находился один в спальне и звали его не Карл X, а Людовик XIII. — Дюма в своих произведениях неоднократно замечает, что Людовик XIII (см. т. 31, примеч. к с. 346) был подвержен меланхолии.

… О несправедливом законе против печати? — Имеется в виду так называемый "закон справедливости и любви" (см. т. 31, примеч. к с. 25 — о Пейроне).

… О тяжких оскорблениях, нанесенных останкам г-на де Ларошфуко-Лианкура? — Имеется в виду инцидент на похоронах Ларошфуко-Лианкура (см. т. 31, примеч. к с. 498), описанный в первом томе настоящего романа.

… Об обиде, пережитой во время смотра на Марсовом поле? — См. т. 30, примеч. кс. 314.

… О законе, касающемся списка присяжных, или законе об избирательных списках… — Этот закон (точное его название: "Закон об организации коллегий присяжных заседателей" — "Loi relative а l’organisation de jury") был принят 2 мая 1827 г. Он определял порядок и организацию коллегий присяжных заседателей в судах, которые должны были выбираться правительственными чиновниками из числа граждан, обладающих избирательными правами, и назывался также законом об избирательных списках, так как он перечислял категории французов, имеющих право избирать и быть избранными в представительные органы, и требовал предварительного их обнародования.

… О последствиях роспуска Палаты депутатов… — 5 ноября 1827 г., по возвращении из путешествия по северу Франции, Карл X, составивший себе преувеличенное мнение о своей популярности, подписал указ о распуске Палаты депутатов, рассчитывая на новых выборах получить поддерживающий его депутатский корпус. Новые выборы назначались на 17 и 24 ноября.

… о восстановлении цензуры? — Предварительная цензура на все газеты и другие периодические издания была восстановлена во Франции королевским указом весной 1827 г. после временного приостановления заседаний Палаты депутатов. Но в ноябре 1827 г., после назначения новых парламентских выборов, она снова была отменена.

Компьенский лес — см. т. 30, примеч. к с. 17.

Нимрод — см. т. 31, примеч. к с. 183.

230 Манюэль — см. т. 30, примеч. к с. 7.

… словцо в национальном духе, сказанное Карлом X, который, въезжая в Париж, произнес: "Во Франции стало одним французом больше, только и всего". — Дюма здесь цитирует, немного изменяя и приписывая их Карлу X, тогда графу д’Артуа, слова французского политического деятеля графа Жака Клода Беньо (1761–1835) по поводу приезда этого принца во Францию в апреле 1814 г., накануне первого отречения Наполеона: "Во Франции ничего не изменилось, если не считать, что одним французом стало больше". Этот афоризм отражал мнение наиболее проницательных современников, подтвержденное затем ходом исторических событий: несмотря на реставрацию монархии Бурбонов и связанные с ней известные изменения в политике, социальный и государственный строй Франции, созданный Революцией и Империей, остался непоколебленным.

… Доложили о префекте полиции. — То есть о Делаво (см. т. 30, примеч. к с. 6).

231 Осадное положение — особый режим, вводимый полномочными органами государственной власти в случае угрозы захвата части страны внешним врагом или опасности политических беспорядков; в XIX в. в Западной Европе заключалось во временной отмене на данной территории гражданских прав и свобод, передаче административных функций военному командованию, замене гражданской юстиции военной. Поводы, порядок введения и правила режима осадного положения регулировались специальными законами.

232… Бонапартизм свое отжил, он умер вместе с господином де Буонапарте. — Буонапарте (Buonaparte) — итальянское произношение фамилии Наполеона; произносить ее на французской лад — "Бонапарт" — он стал только с 1796 г.

"Requiescat in расе!" ("Да почиет в мире!") — католическая погребальная формула, обычная на могильных камнях. В тексте она приводится в форме третьего лица множественного числа — "requies-cant" ("да почиют").

… оружейные фабрики Сент-Этьена и Льежа работают исключительно на них. — Сент-Этьен — город в Юго-Восточной Франции, административный центр департамента Луара; центр каменноугольной и оружейной промышленности.

Льеж — город в Восточной Бельгии; административный центр одноименной провинции; в XVII–XVIII вв. объект длительной борьбы между Францией и Австрией; известен производством ручного огнестрельного оружия.

234… Стерн был абсолютно прав, утверждая, что в душе у Бурбонов нет ни крупицы ненависти. — Стерн, Лоренс (1713–1768) — английский писатель-сентименталист, по профессии священник; особенность его стиля: многочисленные отступления, беседы с читателем, повествование от имени героя.

Здесь речь идет о высказывании из его книги "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" (1768 г.), написанной в нарочито фрагментарной форме: "Бурбоны совсем не жестоки; они могут заблуждаться, подобно другим людям, но в их крови есть нечто кроткое" (глава "Кале"; перевод А.Франковского).

235… Они напоминали восковые фигуры из салона Курциуса, еще существовавшего в те времена. — Курциус — французский предприниматель, немец по происхождению, около 1770 г. открывший в Париже музей восковых фигур.

237 …в ущельях Мон-Сени я заболел… — Мон-Сени — альпийский пе ревал на границе Италии и Франции (департамент Савойя).

… подхватив лихорадку в Мареммах. — Мареммы — болотистая нездоровая местность в Средней Италии на берегу Средиземного моря от устья реки Чечины до Орбителло, длиной 150 и шириной 15–30 км; в древности густо-населенная область; с 1828 г. были предприняты меры по ее осушению.

242… сказал комплимент ее высочеству герцогине Ангулемской… — См.

т. 31, примеч. к с. 183.

… поцеловал ее высочество герцогиню Беррийскую… — См. т. 30, примеч. к с. 7.

… потрепал за щечку своего внука, герцога Бордоского… — См. т. 32, примеч. к с. 132.

244… в "Монитёре" появился ордонанс о роспуске Палаты и созыве изби рательных коллегий… — Избирательные коллегии — собрания лиц, плативших значительные налоги и имевших тогда во Франции право голоса; собирались, согласно избирательному закону 1820 г., по округам и департаментам и избирали членов Палаты депутатов. Окружные коллегии, состоявшие каждая из 300 членов, называли 300 депутатов. Департаментские коллегии, куда входила четверть избирателей, плативших наивысшие налоги, называли 172 депутата. Таким образом, наиболее богатые граждане, участвовавшие и в окружных, и в департаментских коллегиях, получали два голоса на выборах и, следовательно, политическое преимущество. Контроль за голосами избирателей правительство обеспечивало назначением чиновников избирательных коллегий и фактической отменой тайного голосования — избиратели должны были открыто, на глазах председателя комиссии, вписывать имя своего кандидата в бюллетень.

… у него, как у Аргуса, сто глаз… — См. т. 30, примеч. к с. 52.

… его, как и Антея, нельзя повергнуть… — См. т. 30, примеч. к с. 245.

… не стоит, как и Энкелада, пытаться его закопать… — См. т. 31, примеч. кс. 171.

Ройе-Коллар — см. т. 31, примеч. к с. 186.

245 Конгрегация — см. т. 32, примеч. к с. 207.

246… худой, бледный, с запавшими глазами, как у дона Базиля… — См. т. 31, примеч. к с. 268.

… он воплощал собой лицемерие, коварство, злобу — второй Тартюф. — См. т. 30, примеч. к с. 264.

… долго искал, как Диоген, но не просто человека, а именно этого человека. — Согласно одному из рассказов о нем, Диоген (см. т. 32, примеч. к с. 348.) зажег днем фонарь и ходил с ним, говоря: "Я ищу человека". Этот эпизод вошел в пословицу, обозначая способ искать истину, искать среди испорченного общества достойного человека.

… в 1848 году кандидат ходил в поисках выборщиков… — В этой фразе, возможно, слышны отголоски личного опыта Дюма, вскоре после революции 1848 года выставившего свою кандидатуру в депутаты от департамента Йонна и ездившего туда для участия в предвыборных митингах; избран Дюма, однако, не был.

… тоном Лораца, отвечающего Тартюфу, или Базена — Арамису. — Лоран — слуга Тартюфа; не действует на сцене, а лишь упоминается в пьесе как человек, который вполне под стать своему хозяину ("Тартюф", I, 1).

Базен — персонаж романов "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя" и "Виконт де Бражелон", слуга Арамиса.

Арамис — он же шевалье д’Эрбле, один из главных героев "мушкетерской" трилогии Дюма, мушкетер, затем аббат и епископ.

247 Лувье — небольшой город в Северной Франции, известный предприятиями текстильной промышленности.

248 Флажолет — старинный деревянный духовой музыкальный инструмент, род флейты.

… повторю вашу шутку сегодня же вечером в Кружке. — Кружками назывались полуофициальные объединения, отдаленно напоминающие английские клубы, но значительно менее четко и формально организованные (хотя в них существовали понятия постоянного и временного членству, членские взносы и т. п.) и, как правило, не имеющие своего помещения — обычно они возникали вокруг какого-нибудь кафе или иного заведения подобного типа. Иногда членов Кружка объединял какой-то общий интерес (например, игра в шахматы или любовь к лошадям), но чаще люди собирались для совместного чтения газет, обсуждения книг, последних новостей, посещения театров (с непременной коллективной трапезой после спектакля) и других живых форм совместного проведения досуга. Такого рода объединения были особенно популярны во времена Второй Империи (когда Дюма и писал "Сальватора"), однако отдельные Кружки существовали (и пользовались известностью) значительно ранее, некоторые даже в XVIII в.

250 Улица Вано — одна из улиц Сен-Жерменского предместья; известна с XVII в., неоднократно меняла свое название; упоминаемое здесь получила в 1830 г. в честь студента, погибшего в дни Июльской революции; во время действия романа называлась улицей Мадемуазель от находившегося неподалеку дворца одной из принцесс.

… потомственный буржуа, бывший жирондист… — Жирондисты — политическая группировка в период Революции, представлявшая интересы торговой и промышленной буржуазии, главным образом провинциальной, которая выиграла от перемен в стране и готова была их защищать; название (возникшее уже после Революции) получили от департамента Жиронда на юге, откуда происходило большинство ее лидеров; жирондисты пользовались до лета 1793 г. преобладающим влиянием в Законодательном собрании и Конвенте, выступая, однако, против дальнейшего углубления Революции. В результате народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. жирондистские депутаты были изгнаны из Конвента, часть их была позже арестована и казнена. После переворота 9 термидора уцелевшие жирондисты вернулись в Конвент, но самостоятельной роли уже не играли.

… на Вольтера, выпускаемого Туке… — См. т. 30, примеч. к с. 7.

… держит табак в табакерке с Хартией. — См. т. 30, примеч. к с. 7.

251… тем же тоном, каким Дон Жуан говорит: "Дорогой господин Ди-манш, знаю ли я вас!" — Имеется в виду сцена из комедии Мольера "Дон Жуан, или Каменный гость" (IV, 3). Дон Жуан рассыпается в любезностях перед своим кредитором торговцем Диманшем, чтобы ошеломить его и уклониться от платежа долга.

Сент-Ашёль — см. т. 30, примеч. к с. 481.

252 Кадеты — прозвище студентов-медиков старших курсов.

… господин Каде-Гассикур, фармацевт так называемого императора… — Каде-Гассикур, Шарль Луи (1769–1821) — французский фармацевт, литератор и публицист; в 1809 г. аптекарь Наполеона.

Людовик XVIII — см. т. 30, примеч. к с. 7.

… империстом, а именно так я определяю сторонников Наполеона… — Господин Рено производит этот термин (empiriste) от слова "империя" (Empire). На самом деле empiriste по-французски означает "эмпирик", то есть последователь эмпиризма, философского учения, признающего чувственный опыт единственным источником знания.

253… он не хотел оказаться слишком сильно втянутым на путь либерализма, как понимал его "Конституционалист"… — "Конституционалист" — см. т. 30, примеч. к с. 481.

…Я кошку кошкою зову, Роле — воришкой. — Выражение французского поэта и критика, теоретика классицизма Никола Буало-Де-прео (1636–1711).

Роле по прозвищу Окаянный — прокурор Парижского парламента во второй половине XVII в., известный взяточник; послужил объектом обличений во многих сатирических произведениях своего времени; в 1681 г. был за взятки присужден к большому денежному штрафу и тюремному заключению.

254… черные люди из Монружа… — См. т. 31, примеч. к с. 176.

… невежествующие братья захватили школу. — Невежествующими братьями при старом порядке именовали себя из смирения монахи некоторых орденов, в первую очередь ордена Милосердия, называемого иногда орденом Сен-Жан-де-Дьё (Святого Иоанна Божьего) по имени его основателя, канонизированного впоследствии испанопортугальского монаха Иоанна Божьего (1495–1550). Монахи этого ордена устраивали больницы и приюты для бедняков и посвящали себя уходу за ними (постепенно стали заниматься главным образом умалишенными). Позднее (особенно в период Реставрации), когда резко обострилась борьба между сторонниками религиозного и светского обучения, последние стали насмешливо называть "невежествующими братьями" монахов и священников, содержавших католические школы, намекая тем самым, что ученики этих школ, получая в основном религиозное образование, приобретают весьма скудные сведения в других областях.

… Вы же знаете новую песню Беранже? — Речь идет о песне Беранже (см. т. 30, примеч. к с. 262) "Святые отцы", направленной против иезуитов; написана в 1819 г.

Екатерина II Алексеевна (1729–1796) — российская императрица с 1762 г.; значительно укрепила самодержавное государство, подавляла свободомыслие, проводила завоевательную политику; поддерживала европейские государства, выступавшие против Французской революции.

260… великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломео! — Беато Анжелико — итальянский религиозный художник-монах Джованни да Фьезоле (в миру Гвидо ди Пьетро; 1387–1455); за свою душевную чистоту и религиозность был прозван Фра Анжелико — "ангелоподобным". Фра Бартоломео ди Сан Марко (настоящее имя — Баччио делла Порта; 1475–1517) — итальянский художник флорентийской школы, автор картин на религиозные сюжеты.

261 Сен-Манде — в XIX в. селение у восточных окраин Парижа, ныне вошло в черту города.

Видам — наместник епископа, аббата по юридической или военной части.

… второе "Подражание Иисусу Христу". — См. т. 30, примеч. к с. 349.

262… Так учит Лафатер. — См. примеч. к с. 43.

264… подобно лафонтеновскому медведю, сгоняющему муху… — Имеется в виду басня Лафонтена "Пустынник и Медведь", заимствованная из восточных источников и известная русскому читателю в варианте И.А.Крылова. Медведь, желая согнать муху со лба своего друга-пустынника, разбивает ему голову камнем.

269… Да, Церковь недурно выбирает своих левитов. — Левиты — см.

т. 32, примеч. к с. 503.

271 "То be or not to be" ("Быть или не быть") — начало знаменитого монолога главного героя трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский" (III, 1).

273… два авгура не могут смотреть друг на друга без смеха. — Авгуры —

в Древнем Риме члены весьма уважаемой коллегии жрецов; они толковали волю богов по крику и полету птиц, по падению молнии и другим природным явлениям, проводили церемонии официальных гаданий. Со временем гадания авгуров стали чисто формальными, хотя ими продолжали пользоваться в политической борьбе. В литературе встречаются многократные упоминания о том, что, по свидетельству Цицерона (см. т. 31, примеч. к с. 27), авгуры не могли без улыбки смотреть друг на друга (ибо сами не верили в свои предсказания). Действительно, такая фраза дважды встречается в трактатах Цицерона ("О дивинации", II, XXIV — со ссылкой на Катона; и "О природе богов", I, XXVI); однако необходимо отметить, что в обоих случаях речь идет не об авгурах, а о гаруспиках — жрецах, гадавших по внутренностям жертвенных животных.

В переносном смысле авгур — человек, делающий вид, что посвящен в особые тайны.

Улица Сен-Гийом — расположена в Сен-Жерменском предместье; пересекается нынешним бульваром Сен-Жермен; известна с начала XVI в.

… оказались в одном из таинственных, опьяняюших будуаров, в которых щёголи времен Директории славословили и воскуряли фимиам. — После падения якобинской диктатуры с ее суровыми нравами, когда состоятельные люди опасались афишировать свое богатство, верхушку французского общества уже в период термидорианского Конвента, но особенно в эпоху Директории (см. т. 30, примеч. к с. 515) охватила жажда беззастенчивого обогащения и блестящей светской жизни. Тон здесь задавала так называемая "золотая молодежь", отличавшаяся жадной погоней за удовольствиями и роскошью, и в то же время стремлением особыми, аффектированными манерами, стилем жизни, поведения и даже речи отделить себя от "простых смертных". Именно эту атмосферу своего рода чувственного наслаждения роскошью (столь неуместную у духовного лица) хочет иронически подчеркнуть здесь Дюма.

278… в ваших жилах течет кровь Мазарини… — Мазарини, Джулио (1602–1661) — французский государственный деятель, по рождению итальянец, с 1643 г. — первый министр, кардинал; фаворит королевы Анны Австрийской; продолжал политику укрепления королевского абсолютизма; добивался гегемонии Франции в Европе. В этой реплике намекается на итальянское происхождение Колетти и на его склонность к политическим интригам, свойственную и Мазарини.

279 Келен — см. 31, примеч. к с. 182.

281… Епископ ее принял, прочел, присыпал песком… — До появления специальной промокательной бумаги написанный чернилами текст промокали посыпая его тонким слоем песка.

… посмотрел на графа Рапта с улыбкой, секрет которой ему передали его предок Мефистофель… — См. т. 32, примеч. к с. 363.

… или его собрат епископ Отёнский. — Имеется в виду Талейран-Перигор (см. т. 30, примеч. к с. 53).

282… Оппозиция добивалась быстрых успехов в выборной палате. — То есть в Палате депутатов, члены которой избирались, в то время как члены Палаты пэров назначались королем.

… В течение года по стране прошло шесть перевыборов: в Руане, Орлеане, Байонне, Мамере, Мо, Сенте… — Руан — см. т. 30, примеч.’ кс. 104.

Орлеан — главный город исторической провинции Орлеане в центре Франции в долине реки Луары; с конца XV в. владение французской короны.

Байонна — порт на юго-западе Франции; расположен на реке Дордонь, правом притоке Гаронны.

Мамер — небольшой город в Западной Франции в департаменте Сарта.

Мо — см. т. 32, примеч. к с. 11.

Сент — см. т. 30, примеч. к с. 51.

… среди вновь избранных фигурировали Лафайет и Лаффит. — Лафайет — см. т. 31, примеч. к с. 25.

Лаффит — см. т. 30, примеч. к с. 254.

… Высечь море — наивная месть! — Имеется в виду эпизод Грекоперсидских войн. В 480 г. до н. э. персидский царь Ксеркс (правил в 486–465 гг. до н. э.) решил переправить свое огромное войско в Европу через пролив Дарданеллы по мосту длиной около 2 км, наведенному на судах. Мост этот строился несколько лет, причем дважды, так как первый мост был разбит бурей, за что царь приказал в наказание высечь море плетьми.

283… Он пивовар. — Так вот почему в квартале его прозвали Кромве лем? — Кромвель, Оливер (1599–1658) — лидер Английской революции; происходил из обуржуазившегося дворянства; один из главных организаторов парламентской армии; содействовал установлению Английской республики (1649 г.); с 1650 г. — главнокомандующий; с 1653 г. — единоличный правитель (протектор) Англии; Дюма часто называет Кромвеля пивоваром, потому что тот среди прочих коммерческих дел построил в своем имении пивоварню.

285 …да простят нам эту фразу, которая могла бы принадлежать Ла Полису, — был слишком доверчив, чтобы быть недоверчивым. — Ла Палис, Жакде Шабанн, сеньор де (ок. 1470–1525) — французский военачальник; был убит в сражении у итальянского города Павия, где французы потерпели поражение от испанских войск. Солдаты сложили в его честь песню, в которой были строки: "За четверть часа до смерти//Был он еще живым" (перевод Г. Адлера). Первоначальный смысл этих стихов, указывающих на стойкость героя, постепенно утратился, и в них стали видеть повторение того, что и так понятно. Отсюда возникло выражение "истина Ла Палиса" — нечто само собой разумеющееся и всем известное.

286… Я прибыл в Париж в сабо… — Сабо — грубые башмаки, вырезанные из цельного куска дерева; обувь французских крестьян и городской бедноты.

290… "Конституционалист", "Французский курьер" и "Дебаты" высту пили единым фронтом, забыв о прежних разногласиях ради победы над общим врагом… — "Французский курьер" — популярная газета, находившаяся в оппозиции к режиму Реставрации; основана в 1819 г.; подданным названием выходила в 1820–1851 гг.

"Дебаты" — см. т. 31, примеч. к с. 192.

Слова о разногласиях между тремя названными печатными органами не стоит понимать как указание на их связь с разными политическими лагерями. Все три принадлежали в описываемое время к либеральной оппозиции режиму Реставрации, однако в рамках этого лагеря они занимали несколько разные позиции: наиболее умеренным и осторожным был "Конституционалист", наиболее радикальным — "Французский курьер". В чрезвычайно занимавшем тогда общественное мнение споре между сторонниками романтизма и классицизма "Конституционалист" выступал с резко антиромантическими взглядами, доходившими иногда до почти комической крайности.

… Он повидался с руководителями не только венты и ложи, но и партии: с Лафайетом, Дюпоном (из Эра), Бенжаменом Констаном, Казимиром Перье. — Лафайет — см. т. 31, примеч. к с. 25.

Дюпон — см. т. 31, примеч. к с. 327.

Бенжамен Констан — см. т. 31, примеч. к с. 192.

Перье — см. т. 31, примеч. к с. 25.

… сполохи, предвещавшие страшную июльскую бурю, бушевавшую три дня и три ночи, исчертили все небо. — Имеется в виду Июльская революция 1830 г. во Франции (точнее, восстание и уличные бои в Париже 27–29 июля). См. также т. 32, примеч. к с. 125.

295… почитаю Гомера, Вергилия или Лукиана. — То есть классических авторов древности.

Гомер — см. т. 30, примеч. к с. 28.

Вергилий — см. т. 30, примеч. к с. 39.

Лукиан (ок. 120 — ок. 190) — древнегреческий писатель и поэт-сатирик; материалист и атеист. От него дошло до наших дней более 80 сатир, диалогов, комических сценок и подобных им произведений малого жанра ("Прометей, или Кавказ", "Разговоры богов", "Разговоры в царстве мертвых", "О смерти Перегрина" и мн. др.). Авторство некоторых из произведений, приписываемых Лукиану, не считается точно установленным.

… от песни до лампиона один шаг… — Лампион — см. т. 31, примеч. к с. 238.

296… от лампиона до петарды рукой подать. — Петарда — см. т. 32, примеч. кс. 121.

…в этом возрасте люди безжалостны, как сказал поэт… — Такое утверждение содержится в басне Лафонтена "Два Голубя".

297 Анданте революции 1830 года. — Метафора: анданте (ит. andante) — музыкальный термин, означающий умеренно медленный темп исполнения, а также пьесу или часть музыкального произведения, исполняемую в таком темпе.

… парижские буржуа мирно гуляли по городу: одни — с женами, другие — с детьми, третьи — в одиночестве, как сказано в возвышенной песне о г-не Мальбруке. — В знаменитой песне (см. т. 31, примеч. к с. 106) говорится, как после похорон Мальбрука все расходятся спать: кто с женой, а кто в одиночестве.

298… зубоскалили…о иезуитах в коротких и в длинных сутанах… — Иезуитами в коротких сутанах называли членов светских организаций, находившихся под руководством ордена иезуитов (иногда такие люди, живя мирской жизнью, приносили частичные обеты); в переносном смысле так стали называть всех, кто поддерживал деятельность ордена или придерживался ультрамонтанских взглядов (см. т. 31, примеч. к с. 184).

… он надел пальто и отправился фланировать… — Фланировать — прогуливаться, бродить без цели, праздно прохаживаться.

Застава Сен-Дени — специальное здание на северной окраине тогдашнего Парижа, где взимались таможенные сборы; находилось на пересечении улицы Предместья Сен-Дени и бульвара Ла Шапель.

300 …он похож на сказку, в которую превращаются китайские города во время знаменитого праздника фонарей. — Праздник фонарей — заключительная часть цикла новогодних праздников в Китае; проводился с 13-го по 15-й день Нового года и был связан с молением об урожае (китайский Новый год, совпадающий с праздником весны, отмечался в первый день первого лунного месяца, что по солнечному календарю падает на разные даты, но примерно приходится на период с конца января по середину февраля). Во время праздника фонарей все дома в Китае были украшены искусно выполненными горящими фонарями и фонариками самых разнообразных форм и размеров (некоторые фонари были подлинными художественными произведениями и стоили очень дорого). Все это огненное убранство создавало поистине феерическое зрелище.

Улица Сен-Мартен — одна из главных радиальных магистралей старого Парижа; идет параллельно улице Сен-Дени от Сены к Бульварам.

302… уличные мальчишки 1848 года… — То есть времен баррикадных боев революции 1848–1849 гг.

303 Рынок Убиенных Младенцев — находится на улице Сен-Дени; открыт в 1788 г. на месте уничтоженных старого кладбища и церкви.

…не похожа на боевого коня или на стремительного скакуна Беллоны, как сказал бы аббат Делиль. — Беллона — древнеримская богиня войны (имя происходит от слова bellum — "война"); считалась также богиней подземного мира.

Делиль — см. т. 31, примеч. к с. 313.

304… Да это же господин Прюдом!… Анри Монье только что создал ставший с тех пор весьма популярным этот тип французского буржуа. — См. т. 30, примеч. к с. 169.

… Это была первая настоящая баррикада со знаменитого дня 12мая 1588 года. — Об этом дне см. т. 30, примеч. к с. 33.

В истории Франции, однако, известен еще один "день баррикад": 27 августа 1648 г. — восстание буржуазии и народа во время Фронды.

305 Улица Гренета — находилась в центре старого Парижа; известна с XIV в.; неоднократно меняла название.

306… мой собрат Скриб изрек ставшие крылатыми слова… — Далее приведена реплика солдата Станисласа из одноактной комедии-водевиля Скриба и Дюпена "Мишель и Кристина".

Дюпен, Жан Анри (род. в 1787 г.) — весьма плодовитый французский драматург, автор более 200 пьес, из которых 65 написаны в сотрудничестве со Скрибом (о нем см. т. 31, примеч. к с. 192).

308 "Non bis in idem" ("Не дважды за одно и то же") — одна из аксиом юриспруденции: никто не должен быть наказан дважды за одно преступление.

310 Площадь Шатле — см. т. 30, примеч. к с. 50.

311 Мост Менял — см. т. 30, примеч. к с. 50.

Проезд Гран-Сер — ведет от улицы Сен-Дени в западном направлении; находится в центре старого Парижа; до Революции был во владении хозяина известной одноименной гостиницы, в которой происходила продажа мест на пригородные экипажи; затем был закрыт для проезда и вновь открыт в 1825 г.

Церковь святого Лё — точнее: святого Лё и святого Жиля; находится в центре города на улице Сен-Дени; известна с 1325 г., неоднократно перестраивалась; украшена картинами нескольких выдающихся мастеров религиозной живописи.

Святой Лё (или Лу; ум. в 623 г.) — епископ города Санс; был знаменит своей добротой и благотворительностью.

Святой Жиль (ум. ок. 550 г.) — один из самых почитаемых французских святых, пустынник.

Посвящение обоим святым одной церкви объясняется, по-видимо-му, тем, что их память празднуется в один день — 1 сентября.

313… и напоминал не ангела-погубителя — ему не хватало божественно го спокойствия, — а скорее демона мести. — Ангел-погубитель, по библейскому сказанию, был послан сеять смерть среди египтян, преследовавших древних евреев. В русском переводе Библии это делает сам Бог (Исход, 11: 4–5; 12–28).

316 Колосс Родосский — согласно античной традиции, одно из семи чудес света: гигантская (32–37 м) статуя древнегреческого бога солнца Гелиоса у входа в гавань острова Родос, созданная строителем Харетом из Линда в 285 г. до н. э. Через 58 лет разрушена землетрясением. В VII в. обломки статуи, для перевозки которых потребовалось до 900 верблюдов, были проданы некоему восточному купцу.

318… бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной. — См.

т. 31, примеч. кс. 171.

Этна — гора-вулкан на острове Сицилия.

320… она дрожала в его пальцах, точь-в-точь как подсвечник в руке

Сганареля, когда тот провожал Командора к Дон Жуану. — Здесь имеются в виду сцена комедии Мольера "Дон Жуан, или Каменный гость": статуя Командора является к Дон Жуану, повергая Сганареля, слугу Дон Жуана, в ужас (IV, 11–12).

322… Коломбина из театра метра Галилея Коперника. — Коломбина —

имя традиционного персонажа итальянской комедии масок — юной служанки, участвующей в развитии интриги.

324… получили в народе название "драгонад на улице Сен-Дени". —

Драгонады (от слова "драгуны") — способ насильственного обращения протестантов в католичество при Людовике XIV; заключался в размещении солдат на постой в домах гугенотов, причем постояльцам разрешалось самое жестокое обращение с хозяевами. Драгонады были в числе причин восстания городских низов и крестьян в Севеннских горах в Лангедоке (Южная Франция) в 1702–1705 гг.

327 Алансонские кружева — то есть произведенные в Алансоне (см. т. 31, примеч. к с. 190).

331 Приют подкидышей — см. т. 32, примеч. к с. 234.

Церковь святого Лаврентия — одна из старейших в Париже, первое упоминание о ней относится к 558 г.; нынешнее ее здание, ни разу не реконструировавшееся, построено в XV в.; помещается в северной части города на улице Предместья Сен-Мартен.

Святой Лаврентий (210–258) — христианский мученик, диакон (управляющий церковными делами и имуществом) римской церкви, по происхождению испанец; во время гонений на христиан при императоре Валериане (253–260) его жгли на железной решетке, требуя выдать церковные сокровища.

332… мой любимый Христофор Колумб из "Страны Нежных чувств". — "Страна Нежных Чувств" — плод фантазии французской писательницы Мадлен де Скюдери (1607–1701) в псевдоисторическом романе "Клелия" (1654–1661), в котором под видом героев древности изображено современное автору дворянство. К роману, явившемуся своего рода руководством галантного обхождения и салонной любви, была приложена карта этой фантастической страны.

333… Вы помните, что сказал ваш предшественник Жан Расин… — Далее приведены слова первосвященника Иодая из трагедии Расина (см. т. 30, примеч. к с. 264) "Гофолия" (1691 г.), обращенные к иудейскому военачальнику Авениру.

334… никогда Вильгельм Нормандский на своем корабле, никогда Фернан Кортес, сжигающий свои суда, не составляли планы кампании тщательнее вас. — Вильгельм Нормандский — Вильгельм I Завоеватель (ок. 1028 — 1087), король Англии с 1066 г.; Вильгельм, тогда герцог Нормандский, 14 октября 1066 г. разбил в битве при Гастингсе (город на юго-восточном побережье Англии) войска английского короля Гарольда и занял его престол.

Кортес, Эрнан (Фернандо; 1485–1547) — испанский дворянин, колонизатор, завоеватель государства ацтеков (Мексики) в 1519–1521 гг. Перед тем как двинуться в августе 1519 г. с мексиканского побережья в глубь страны, Кортес разрушил и сжег 11 судов, на которых прибыла его экспедиция, чтобы показать спутникам, что отступление невозможно.

339… пришло на ум внезапно явиться перед влюбленными подобно голове

Медузы. — Медуза — в древнегреческой мифологии одна из горгон, крылатых чудовищ с женскими головами и змеями вместо волос. По преданию, вид горгон был столь ужасен, что человек, посмотревший им в лицо, превращался в камень.

346… следую совету мудреца: "Познай самого себя". — Имеется в виду надпись на храме Аполлона в Дельфах в Древней Греции. Ее авторство приписывалось многим из греческих мудрецов.

349… Господин фон Гумбольдт, великий философ и геолог, сказал… —

Гумбольдт, Александр (1769–1859) — немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник; заложил основы общего землеведения. Далее цитируется первая часть книги Гумбольдта "Космос. Опыт физического мироописания" по ее французскому переводу: "Cosmos. Essai d’une description physique du monde", Paris, 1746, pp. 243–244.

353 Кафе Демар — находилось в 1812–1863 гг. на Паромной улице; пользовалось в эти годы большой известностью и посещалось многими выдающимися политиками самых различных направлений и деятелями искусства; называлось по имени основателя.

355… я, как и все, написал собственную трагедию — "Кориолан"… — См.

т. 31, примеч. к с. 40.

359… результаты Наварринского сражения рассматриваются под новым углом зрения. — В Наварринской бухте в Южной Греции (юго-западная часть полуострова Пелопоннес) 8 (20) октября 1827 г. русско-англо-французская эскадра уничтожила турецко-египетский флот; главную роль в битве сыграли русские военные корабли. Это сражение способствовало победе греков в национально-освободительной революции 1821–1829 гг. против турецкого владычества.

360… словно Мартон времен Людовика XV. — Мартон — служанка и наперсница богатой молодой вдовы, главной героини комедии "Ложные признания" (1737 г.), написанной известным французским романистом и драматургом Пьером Мариво (полное имя — Пьер Карле де Шамблен де Мариво; 1688–1763). Здесь имя Мартон используется как нарицательное (обозначает субретку); характер Мартон в пьесе Мариво ничем не напоминает циничную Натали в романе Дюма.

361… то в Опере, то в Опере-буфф, то на скачках, то в Булонском лесу,

то в Тюильри… — Опера — см. т. 30, примеч. к с. 8.

Опера-буфф — см. т. 32, примеч. к с. 402.

Булонский лес — см. т. 30, примеч. к с. 484.

Тюильри — имеется в виду сад дворца.

363 "После нас хоть потоп" — известное изречение, приписываемое Людовику XV. Однако, по свидетельству некоторых мемуаристов XVIII в., принадлежит оно фаворитке короля, маркизе Помпадур. Этими словами она утешала короля после поражения, которое прусские войска нанесли в 1757 г. французской армии в сражении при Росбахе во время Семилетней войны 1756–1763 гг.

364… Сделайтесь туркофилом и нападите на филэллинов. — Филэллины (от гр. phileo — "люблю" и Hellenes — "греки") — название в странах Европы сторонников борьбы греческого народа против турецкого ига в 20-х гг. XIX в.; они оказывали греческим повстанцам большую помощь и, как правило, принадтежали к передовым кругам общества.

… Вы же не хотите, чтобы я пошел отсюда в Люксембургский дворец пешком… — В Люксембургском дворце (см. т. 30, примеч. к с. 233) в первой половине XIX в. заседала Палата пэров Франции.

… Мольер даже написал, кажется, на эту тему стихи… — Далее приведены слова одного из персонажей комедии "Школа жен" (1662 г.). Полностью: "На встречи с вами здесь мне истинно везет".

365… Современные Эпаминонды, Алкивиады, Фемистоклы удивляли весь мир. — Эпаминонд (ок. 418 — 362 до н. э.) — знаменитый фиванский государственный деятель и полководец, создатель мощного Беотийского союза в Средней Греции, ставшего на короткое время сильнейшим государстве иным объединением в Элладе; внес большой вклад в развитие военного искусства.

Алкивиад — см. т. 30, примеч. к с. 15.

Фемистокл — см. т. 32, примеч. к с. 473.

… Казалось, они отыскали, подобно Тесею, тяжелые мечи своих отцов… — Тесей (Тезей) — один из величайших героев древнегреческой мифологии, великий воин и легендарный устроитель Афинского государства. Его отец Эгей, царь Афин, вскоре после женитьбы на Эфре, царевне города Трезены, вынужден был уехать в свое царство. На прошание он положил свой меч и еанд&лии под тяжелый камень и наказал жене, чтобы будущий наследник, рождение которого было предсказано оракулом, явился в Афины, когда сможет сдвинуть камень и взять оставленные вещи. Достигнув юношеского возраста, Тесей достал отцовский меч и сандалии, по которым Эгей в Афинах узнал его.

… сокрытые на полях Марафона, Левктр и Мантинеи. — Марафон — поселение на северо-восточном побережье Аттики в Греции близ Афин. На Марафонской равнине афинское войско в 490 г. до н. э. разгромило высадившуюся там персидскую армию.

Левктры — город в области Беотия в Средней Греции; здесь фиванское войско иод командованием Эпаминонда в 371 г. до н. э. нанесло поражение считавшейся непобедимой армии Спарты, впервые применив тактический прием неравномерного распределения войск по фронту. Тем самым была обеспечена гегемония Фив. Мантинея — главный город области Восточная Аркадия в Южной Греции; в 425–421 гг до н. э. управлялась в соответствии с

демократическимн принципами, что привело к обострению отношений со Спартой. В 418 г. до н. э. спартанский царь Агис II разгромил в битве при Мантинее объединенные войска мантинейцев и нескольких других греческих городов-государств. В 362 г. до н. э. Эпаминонд нанес здесь поражение армии антифиванской коалициии (Спарта, Афины, Мантинея).

… Греков воспевали Гюго и Ламартин, за них погиб Байрон. — Гюго (см. т. 30, примеч. к с. 337) прославлял борцов за независимость Греции в ряде стихотворений, вошедших в сборник "Вое точные мотивы" (1829 г.).

О Греции также идет речь в написанной Ламартином (см. т. 32, примеч. к с. 147) поэме "Последняя песнь Паломничества Гарольда", как бы продолжающей поэму Байрона "Паломничество Чайльд Гарольда".

Байрон (см. т. 30, примеч. к с. 10) был горячим сторонником греков в их борьбе за независимость и лично принимал в ней участие, командуя отрядом воинов. Он умер от лихорадки при осаде города Миссолунги.

369… отправились на Люксембургскую улицу, где жил генерал Пажоль… —

Здесь речь идет о той из улиц с таким названием, что была проложена в 1719 г. в западной части старого Парижа в связи со строительством дворца герцогов Люксембургских; шла от улицы Сент-Оноре в северном направлении; в настоящее время, включив в себя небольшую улицу Рёв, проложенную в начале XIX в., доходит до улицы Риволи и сада Тюильри и называется улицей Камбон. Пажоль — см. т. 32, примеч. к с. 43.

371… Пистолеты возьмем у Лепажа… — См. т. 30, примеч. к с. 484.

Аллея Ла Мюэтт — см. т. 32, примеч. к с. 510.

375… наши потомки увидят этот английский парк… — Английский парк — тип свободно распланированного пейзажного парка, возникший в середине XVIII в. В основе композиции такого парка лежат мотивы живой природы.

Франциск 7(1494–1547) — король Франции с 1515 г.

Ворота Майо — одни из одиннадцати ворот в стене, которой был обнесен Булонский лес; помещались с его западной стороны; существовали с 1668 г.

… над другими местами — Клиньянкуром или Сен-Манде — как будто тяготел рок: дуэли там почти всегда имели печальный исход. — Клиньянкур — селение у северных окраин Парижа, ныне вошло в черту города.

Сен-Манде — см. примеч. к с. 261.

Нимфы — в античной мифологии низшие божества, долговечные, но смертные; олицетворяют силы и явления природы.

379… возможно, глупость убьет ум, слабость одолеет силу, Ариман победит Ормузда… — Ариман — греческое наименование Анхра-Май-нью, бога, олицетворяющего злое начало в древнеперсидской религии зороастризм.

Ормузд — древнегреческая транскрипция имени Ахурамазда, верховного бога зороастризма; олицетворение доброго начала, вечный противник Аримана.

380… сбил тростью звездочки инея с травы, которую он обезглавил, подобно Тарквинию. — Тарквиний Гордый — последний царь Древнего Рима в 534/533 — 510/509 гг. до н. э.; был изгнан. Согласно преданию, когда его сын, назначенный правителем одной из областей, спросил у Тарквиния совета, как управлять, тот молча стал сбивать палкой головки растущих кругом маков. Сын понял совет и уничтожил у себя всю местную знать.

381… наш противник хочет сражаться в позе Венеры на корточках? —

Имеется в виду знаменитая античная статуя, которая изображает богиню любви и красоты Венеру (Афродиту) выходящей из бассейна. При этом она наклонилась вперед, согнув ноги и опираясь одной рукой о колено. Авторство этой скульптуры приписывается древнегреческому скульптору Праксителю (см. т. 31, примеч. к с. 347); известна в нескольких античных же копиях, одна из которых хранится в Лувре.

388 Зёйдер-Зе (букв. Южное море, Южное озеро) — залив Северного моря, глубоко вдающийся в территорию Северных Нидерландов; ныне отделен от моря плотинами, опреснился и частично осушен; современное название — Эйселмер.

389… с простотой и грациозностью пастухов Феокрита и Вергилия. — Феокрит (кон. IV — нерв. пол. III в. до н. э.) — древнегреческий поэт, создатель жанра идиллий. Идиллии Феокрита положили начало европейской традиции буколической литературы.

Вергилий — см. т. 30, примеч. к с. 79.

… их жизнь была долгой, нескончаемой эклогой… — Эклога — в древности и в средние века жанр стихотворения на бытовую тему. В переносном смысле — изображение уединенной мирной жизни на лоне природы, среди любимых людей.

399 Нёйи (Нёйисюр-Сен) — небольшой городок близ Парижа к западу от Булонского леса.

Застава Этуаль — была построена в 1788 г. для взимания ввозных городских пошлин на возвышенности у окончания проспекта Елисейские поля рядом с современной площадью Звезды (по-французски Etoile); существовала до 1860 г.

403… молодые люди, вместо того чтобы, подобно Жарнаку, думать о Боге или еще о чем-нибудь серьезном, заботились, как ла Шатеньере, лишь о развлечениях. — Ги Шабо, барон де Жарнак (1509–1572), в 1547 г. вызвал на дуэль Франсуа Вивонна, сеньора де ла Шатеньере (1520–1547), известного своей воинской доблестью и успехами на поединках. Жарнак серьезно готовился к поединку, в частности брал уроки у знаменитого мастера фехтования, в то время как уверенный в своем превосходстве Шатеньере отнесся к предстоящей дуэли беспечно. К изумлению короля и всего двора, присутствовавших при их дуэли, победителем оказался Жарнак, который лишил противника возможности держаться на ногах, неожиданным ударом своей шпаги перезав ему подколенное сухожилие. Ла Шагеньере почувствовал себя настолько униженным этим публичным поражением, что, когда его отнесли домой, сорвал наложенную на рану повязку и умер в ту же ночь. С тех пор ловкий, неожиданный и сильный удар, нанесенный противнику, называется ударом Жарнака.

414… Художник при виде яростного выражения ее глаз и застывшего лица непременно написал бы с нее Медею или Юдифь. — Медея — см. т. 31, примеч. к с. 242.

Юдифь (Иудифь) — героиня древних евреев, жительница города Ветилуя. Когда город осадили вавилоняне, Юдифь отправилась во вражеский лагерь, обольстила вавилонского полководца Олоферна и убила его во время сна. По преданию, библейская Книга Иудифь, повествующая об этих событиях, написана ею самой.

418… походила теперь на болезненных мареммских красавиц… —

Мареммы — см. примеч. к с. 237.

… Сцилла не даст вам лучшего совета, чем Харибда. — См. т. 32. примеч. к с. 475.

426… Скажи об этом г-н де Л a IJajiuc, это вызвало бы всеобщий смех… — См. примеч. к с. 285.

427… отложить ее до греческих календ. — См. т. 31, примеч. к с. 232.

434… как Петр Пустынник, торжественно возгласивший: "Так хочет

Бог!" — Петр Пустынник (или Петр Амьенский; ок. 1050–1115) — французский монах, проповедник первого крестового похода (1096–1099), в котором возглавлял стихийно собравшееся крестьянское ополчение (см. об этом и о восклицании "Так хочет Бог!" т. 30, примеч. к с. 226); после его разгрома принял участие в походе рыцарей; был причислен к лику святых, день его памяти 11 марта.

439… на мягких подушках своей оттоманки… — Оттоманка — мягкий диван с подушками, заменяющими спинку, и двумя валиками.

… по примеру пери питаясь вареньем из лепестков роз… — Пери — см. т. 31, примеч. к с. 120.

Виллисы — фантастические существа в поверьях южных и западных славян, прекрасные вещие девы, встреча с которыми обычно гибельна для человека.

Эльфы — см. т. 30, примеч. к с. 184.

Джинны — многоликие духи огня в мифологии и фольклоре мусульманских народов.

440… она ответила бы на этот призыв… как траппер из куперовских "Могикан" перед смертью: "Вот я, Господи! Что тебе от меня угодно?" — Траппер — охотник на пушного зверя в Северной Америке, пользующийся чаще всего западнями и капканами.

Купер, Джеймс Фенимор (1789–1851) — американский писатель, автор приключенческих романов об индейцах и моряках. "Могикане" — точнее: "Последний из могикан" (1826 г.) — наиболее известный из серии романов Купера о траппере Натги (Натаниэле) Бумпо (или Бампо), выступающем в них под несколькими прозвищами (Соколиный глаз, Кожаный чулок). Название романа стало крылатым и его использовал Дюма в дилогии о Сальваторе. Упоминаемая сцена относится к главе XXXIV последнего романа серии — "Прерия" (1827 г.).

442… по примеру парфян nycmiu, убегая, стрелу… — См. т. 32, примеч.

к с. 430.

446… худой и бледный человек, из-за длинных волос похожий…на Базшгя из "Женитьбы Фигаро"… — См. т. 31, примеч. к с. 268.

Лотарингия — историческая провинция на востоке Франции, в бассейне реки Мозель; до 1766 г. была самостоятельным герцогством. Пограничная область между Францией и Германией, она в течение почти тысячи лет была объектом борьбы между этими странами. Часть ее (так называемая Верхняя Лотарингия с главным городом Нанси) с XI в. входила в состав Священной Римской империи в качестве самостоятельного герцогства. Примерно с XVI в. началось постепенное присоединение Верхней Лотарингии к Французскому королевству.

447 Король Станислав — см. т. 32, примеч. к с. 8.

… прода/1 его за семь тысяч франков антверпенскому музею. — Антверпен — город и пор г в Бельгии на реке Шельда. Здесь, вероятно, имеется в виду антверпенский Королевский музей, известный своей коллекцией фламандской живописи.

449… один из тех грехов, для прощения которого некогда потребовалось слово самого Иисуса Христа! — Имеется в виду, вероятно, евангельский эпизод спасения Иисусом женщины, уличенной в прелюбодеянии. Иудеям, желавшим, согласно законам Моисея, побигь ее камнями, он сказал: "Кто из вас без греха, первый брось в нее камень". Когда же обвинители, устыдившись, удалились, Христос сказал женщине: "Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши" (Иоанн, 8, 3-11).

… меньше пугал бы его яд Медичи и Борджа. — См. т. 31, примеч. к с. 242.

… забыли первую заповедь: "Perinde ас cadaver"… — "Perinde ас cadaver" ("Повинуйтесь, как мертвец") — выражение основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы (1491–1556) о слепом послушании, обязательном дтя членов ордена. К этому тезису была также прибавлена оговорка — "во всем, что не представляется грехом". Источником выражения является орденский устав, одно из основных положений которого предписывает беспрекословное повиновение младших членов ордена старшим и суровую монашескую дисциплину.

457 "То die — to sleep" — см. т. 30, примеч. к с. 357.

460… нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом

Оргона. — Оргон — персонаж комедии "Тартюф, или Обманщик" (см.

т. 30, примеч. к с. 264), ханжа и лицемер; Тартюф выманивает у Органа, в доме которого его приютили, дарственную запись на все его имущество. Когда же Оргон, узнав, что гость волочится за его женой, выгоняет его из дома, Тартюф уходит, угрожая разорить своего благодетеля.

464 Серсо — игра, при которой бросаемый партнером легкий обруч ловится на специальную палочку.

473… слыша куплет, пропетый этим гистрионом… — Гистрион — см.

примеч. к с. 72.

482… Сконфуженный Бордьеудрал, теряя прыть//Хоть поздно, но кля нясь вперед умнее быть. — Переделанные заключительные строки басни Лафонтена "Ворона и Лисица".

486 Боскет — группа ровно подстриженных в виде стенок деревьев или кустарников, высаживаемых в парке, саду или по их границам.

495… король поручил г-ну де Шабролю составить постоянный кабинет. —

В период министерского кризиса Шабролю (см. т. 32, примеч. к с. 138), действительно, было поручено составить кабинет министров, но он не стал главой правительства, а в возникший вскоре кабинет Мартиньяка вообще не вошел.

… возникла новая партия, заранее призывающая герцога Орлеанского стать опекуном Франции… — Герцог Орлеанский — см. т. 31, примеч. к с. 23.

Лабурдоне (см. т. 31, примеч. к с. 25) — министр внутренних дел кабинета Полиньяка в августе — ноябре 1829 г.

496… гора вот-вот родит… — Дюма здесь перефразирует первую часть крылатого выражения, известного с глубокой древности и встречающегося в различных вариантах у многих античных писателей: "Гора рожала, Зевс испугался, нс гора родила мышь". То есть малый результат какого-либо дела не соответствовал ожиданиям и затраченным усилиям.

Лорталис — см. т. 31, иримеч. к с. 504.

Ла Ферроне, де Ко — см. примеч. к с. 53.

Мартинъяк — см. т. 31, примеч. к с. 25.

Сен-Крик, де, граф — французский государственный деятель; в 1828–1829 гг. занимал пост министра торговли.

Руа — см. примеч. к с. 53.

… Господа де Виллель, Корбьер, Пейроне, де Дама и де Клермон-Тоннер выходили, разумеется, из игры. — Виллель — см. т. 30, примеч. к с. 6. Корбьер — см. т. 31, примеч. к с. 189.

Дама — см. т. 32, примеч. к с. 132.

Клермон-Тоннер — см. т. 31, примеч. к с. 184.

… сменив префекта полиции г-на Делаво и поставив на его место г-на де Беллема… — Делаво — см. т. 30, примеч. к с. 6.

Беллем — см. т. 30, примеч. к с. 9.

497… распустили полицейское управление при министерстве внутренних дел, что повлекло за собой отставку г-на Франте. — Франше-Де-пре — французский полицейский чиновник, в 20-х гг. XIX в. сотрудник главного штаба национальной гвардии и директор главной информационной службы полиции.

498 "Habent sua fata libelli" ("Книги имеют свою судьбу") — несколько измененное выражение из труда римского грамматика Теренциана Мавра (конец III в. до н. э.) "О буквах, слогах и размерах", глава 258 (точное выражение: "Смотря по тому, как их принимает читатель, имеют свою судьбу книги").

500 Улииа Церкви святого Иакова-Высокий порог — находилась в предместье Сен-Жак; известна с начала XIV в.; в середине XIX в. слилась с улицей Аббата Л’Эпе (см. т. 32, примеч. к с. 234).

Потир — чаша, из которой верующие во время службы причащаются освященным вином, символизирующим кровь Христа.

… работаете на отца Ронсена из Конгрегации. — Ронсен — французский иезуит, один из руководителей общества Конгрегация (см. т. 32, примеч. к с. 207).

505… проникли к меняле с той же улицы и украли сардинских луидоров,

баварских флоринов, прусских талеров, как и английских гиней, испанских дублонов… — Сардинский луидор — вероятно, имеется в виду равная по стоимости французскому луидору (двадцати франкам) золотая монета Сардинского королевства (Пьемонта) в двадцать так называемых новых лир (lira nuova; эта итальянская денежная единица, равноценная французскому франку, появилась в герцогстве Парма в 1809 г. и в 1816 г. была принята к обращению в Сардинском королевстве). Золотые монеты чеканились там в нескольких номиналах, в том числе и в 20 лир. В 1865 г., после объединения Италии, новая лира стала общей денежной единицей нового государства.

Флорин — первоначально золотая монета Флоренции XIII–XVI вв., затем денежная единица многих европейских стран; позднее наряду с золотыми стали чеканить и серебряные флорины; к описываемому периоду серебряные флорины были еще широко распространены в германских государствах (чеканились прежде всего в Австрии, но также в Баварии и др. странах).

Талер — прусская серебряная монета крупного достоинства, обращавшаяся также во многих других германских государствах; до 1821 г. называлась рейхсталером ("имперским талером"); при создании в 1873 г. единой валютной системы после образования в 1871 г. Германской империи приравнен к трем золотым маркам; название его из официального употребления исчезло в начале XX в. Гинея, дублон — см. т. 32, примеч. к с. 409.

… совешшш вооруженное напрадение между Немуром и Шато-Ландо-ном на почтовую карету… — Немур — город в Центральной Франции в департаменте Сена-и-Марна.

Шато-Ландон — селение в департаменте Сена-и-Марна, в 12 км южнее Немура.

… погасили все фонари в коммуне Монмартра… — Крупный город мог состоять не только из нескольких коммун (см. т. 30, примеч. к с. 383), но и из нескольких кантонов (см. т. 31, примеч. к с. 41). Монмартр — см. т. 30, примеч. к с. 5.

506… Агент-феникс, гага avis… — Феникс — см. т. 31, примеч. к с. 241.

"Rara avis" — см. т. 32. примеч. к с. 503.

509… остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника: голод и жажда. — О Прометее см.

т. 30, примеч. к с. 89.

… Голод… похож на Гузмана: он не знает преград. — Гузман (или Гусман) — персонаж испанских народных преданий, неоднократно фигурировавший в литературе, в частности в плутовском романе испанского писателя Матео Алемана (1574 — ок. 1614) "Жизнеописание плута Гузмана из Альфараче", пользовавшемся большим успехом во Франции благодаря вышедшему в 1732 г. переводу-пересказу — его сделал Лесаж (см. г. 30, примеч. к с. 46). Похождения героя этого романа породили поговорку "Гузман не знает преград", которая в данном случае и имеется в виду.

511 "Синие часы" — кафе в северо-восточной части старого Парижа на углу бульвара Тампль и улицы Шарль; известно тем, что в годы Французской революции в нем встречались революционные лидеры.

517 Дискос — небольшое драгоценное блюдо, используемое при христианском богослужении.

519… Через Бисетр? — См. т. 30, примеч. к с. 9.

… древние изображали необходимость с железными клиньями. — Имеется в виду Necessitas — аллегорическое божество, дочь Фортуны (Судьбы). Ее могущество было так велико, что самому верховному богу Юпитеру приходилось ей подчиняться. Богиню изображали держащей шипы и железные клинья — символ ее непреклонности.

520 Паризе, Этьенн (1770–1847) — французский врач и ученый, постоянный секретарь Медицинской академии, автор многочисленных ученых трудов; после Июльской революции работал в Бисетре.

Пандемониум — см. т. 30, примеч. к с. 209.

522… тяжелый молот, который мог бы напугать изобретателя кузнечнаго дели Тувалкаина и патентованного специалиста Вулкана. — Тувалкаин — персонаж Библии, потомок Каина; был "ковачем всех оружий из меди и железа" (Бытие, 4: 22–23).

Вулкан — римский бог огня (гр. Гефест), в античной мифологии бог-кузнец, покровитель огня и ремесел; в отличие от других богов, большинство которых традиция изображает прекрасными, был некрасив и хром.

Этеокл и Полиник — в древнегреческой мифологии и античных трагедиях сыновья фиванского царя Эдипа; изгнав отца, братья договорились править городом по очереди, но Этеокл нарушил договор, тогда Полиник с помощью союзников отправился в поход на Фивы. В поединке братья сразили друг друга. Их имена стали символом непримиримой розни между родственниками.

524 Венсан де Поль — см. т. 32, примеч. к с. 170.

528 Псише — большое зеркало на ножках.

529 Улица Пепиньер — см. т. 32, примеч. к с. 234.

531… чувствую, как закипает в моих венах кровь при мысли о мести, и, как римская Камилла, я проклинаю с любовью в душе! — Имеется в виду одна из легендарных историй Древнего Рима. Во время борьбы Рима с соседним городом Альба Лонга браг римлянки Камиллы Гораций убил ее жениха, принадлежавшего к знатной фамилии враждебного города, а потом, возмущенный тем, что сестра оплакивала погибшего, убил и ее, посчитав изменницей. Эта легенда стала сюжетом многих произведений искусства, в том числе и литературных, в частности трагедии Корнеля "Гораций" (см. т. 31, примеч. к с. 242), где Камилла, узнав о смерти любимого, гневно обличает брата и проклинает Рим, призывая на него гибель и разрушение; об этом здесь и идет речь.

532 "Королевская гостиница" — по-видимому, старейший отель Гавра, построенный в XVI в.; в нем останавливался король Франциск I.

550… Вы хотите меня исповедать и наложить на меня епитимью. —

Епитимья (эпитимья) — в христианской церкви послушание, налагаемое на верующего священником-исповедником во искупление совершенного греха: пост, многократное чтение молитв, выстаивание церковных служб и т. п.

552… как старый могиканин из "Прерии", отозвался: — "Здесь". — См. примеч. к с. 440.

553… У колдуний есть сердце, как почти у всех "детей природы"… — Отзвук идей Руссо (см. 31, примеч. к с. 189), который, осуждая неравенство и современную ему цивилизацию, считал идеальным якобы некогда существовавшее "естественное" состояние человечества, общество свободы и равенства, то есть первобытный строй, и превозносил в своих произведениях патриархальный быт и простую, "естественную жизнь".

… удивительный pianto Трибуле в драме "Король забавляется" нашего дорогого Гюго… — Трибуле — персонаж драмы Гюго "Король забавляется" (см. примеч. к с. 227), королевский шут, символ униженного народа (в опере Верди, написанной на сюжет этой пьесы, получил имя Риголетто). Здесь имеются в виду монологи Трибуле, в которых шут, узнав о похищении своей дочери королем и придворными, горько оплакивает ее судьбу и обличает похитителей (III, 3–4). Прототипом шута в драме является Трибуле Фёриаль (1479–1539) — шут при дворе Людовика XII и Франциска 1; его шутки и остроумные замечания, ставшие легендарными, записывались и распространялись. Трибуле — его прозвище, происходящее от старофранцузского tribouler — "дергать", "беспокоить".

556… одетая как Миньона на картине нашего незабвенного Ари Шеф фера… — Видимо, эта часть романа была написана вскоре после смерти Ари Шеффера (см. т. 30, примеч. к с. 184).

558… Мольер… величайший доктор, какой только известен в целом све те, потому что создал пьесу "Любовь-целительница"! — "Любовь-целительница" (1665 г.) — комедия-балет Мольера; открыла целую серию его пьес, обличающих врачей-шарлатанов.

561… Уж не мальтийский ли вы рыцарь? — То есть рыцарь старейшего из военно-монашеских орденов — ордена святого Иоанна Иерусалимского ("иоаннитов" или "госпитальеров"), чаще называемого Мальтийским. Орден был основан в 1099 г. в Палестине крестоносцами для обороны их владений от мусульман. Рыцари ордена приносили обеты послушания, бедности, целомудрия и т. д., но, кроме того, они обязывались ухаживать за больными, для чего организовали в Иерусалиме госпиталь с церковью во имя святого Иоанна Иерусалимского при нем, вследствие чего и получили оба своих наименования. После изгнания крестоносцев из Палестины иоанниты обосновались сначала на острове Родос, а с XVI в. на острове Мальта, откуда в 1798 г. были изгнаны захватившими остров французами. В конце XVIII в. центр ордена переместился в Россию, а в начале XIX в. — в Италию под покровительство римского папы. В конце этого столетия орден превратился в благотворительную организацию.

562… Клянусь цветком, чье имя ты позаимствовала! — Шант-Лила (Chante-Lilas) по-французски означает "Поющая сирень".

… похожа на одну из очаровательных девушек, украшающих свадебный пир в Кане Галилейской на картине Паоло Веронезе. — Кана — деревня в иудейской области Галилея, где на брачном пиру Иисус совершил одно из первых своих чудес, превратив воду в вино (Иоанн, 2: 3-11).

Веронезе (см. т. 31, примеч. к с. 96) создавал декоративные панно и картины на евангельские темы; за слишком светскую трактовку евангельских сюжетов привлекался к суду инквизиции. На тему легенды о браке в Кане Веронезе написал две картины. Одна из них (вероятно, здесь имеется в виду именно она) написана в 1563 г. и относится к серии картин, созданных художником для семейства Куччини; находится в музее Лувра в Париже. Вторая картина "Брак в Кане" (1571 г.), весьма отличающаяся от первой, находится в картинной галерее Дрездена.

564… нашли феникса, о котором поведал Ювенал. — См. примеч. к с. 506.

565… Итальянский театр давал внеочередное представление оперы "Отелло"… — Итальянский театр — см. т. 30, примеч. к с. 125. "Отелло" — см. т. 32, примеч. к с. 102.

566… она de6mmupoeajia в Л а Скала в роли Арзаче в "Семирамиде"… — Ла Скапа — итальянский оперный театр в Милане; один из центров мировой оперной кульгуры.

"Семирамида" — опера Россини, впервые поставленная в Венеции 3 февраля 1823 г.; в Париже была поставлена 8 декабря 1825 г.

… через три месяца, в Венеции, она пела в "La Donna del Lago"… — "La Donna del Lago" ("Дева озера") — опера Россини в двух актах по мотивам поэмы Вальтера Скотта; впервые поставлена в Неаполе 4 октября 1819 г.; отмечена патетикой и сдержанной героикой. Россини впервые запечатлел в своей музыке ощущение природы, рыцарский колорит средневековья.

… юные благородные венецианцы исполнили на Большом кансие под окнами ее дворца серенаду, о которой до сих пор не забш ни один гондольер. — Большой канал (по-итальянски Canale grande) — центральный канал Венеции, являющийся как бы главной улицей и транспортной артерией этого города; на Большом канале находятся дворцы венецианской знати.

Гондольер — см. т. 32, примеч. к с. 106.

… Она перешла в разряд diva… — Diva (ит. — "божественная") — эпитет, характеризующий знаменитую актрису, преимущественно балетную или оперную.

Беллини — см. т. 30, примеч. к с. 279.

… ангажемент, равный цивильному листу принца крови. — Цивильный лист — денежные суммы, ежегодно предоставляемые конституционному монарху для личных нужд и содержания двора.

567… это его, сидевшего в императорском зале, принимали за владельца алмазных копей Паннаха… — См. т. 31, примеч. к с. 96.

568… Никогда Паста, Пиццарони, Менвьель, Каталани, Малибран, а в наши дни — Гризи, Полина Виардо, Фреццолини, никогда ни одна из этих великих певиц не слышала таких единодушных криков "браво"… — Паста — см. т. 31, примеч. к с. 192.

Пиццарони — несомненно имеется в виду Пизарони (Pisaroni, а не Pizzaroni, как в тексте; она уже упоминалась в т. 32, с. 107) Бенедетга Розамунда (1793–1872) — известная итальянская певица с несколько необычной сценической судьбой: она начала выступать как певица с высоким голосом (сопрано), однако после тяжелой болезни голос ее претерпел изменения, утратив высокие ноты, но обретя низкие. Она усердно над ним работала и вскоре стала петь красивым контральто; именно в этих партиях она и прославилась. Пизарони много выступала в Италии, а в 1827 г. дебютировала в Париже, где пользовалась большим успехом; в 1829 г. гастролировала в Лондоне, с 1830 г. — в Испании, где провела два года, затем вернулась в Италию; в середине 30-х гг. оставила оперную сцену.

Менвьель — см. т. 32, примеч. к с. 107.

Каталани — см. т. 32, примеч. к с. 95.

Малибран — см. т. 31, примеч. к с. 192.

Гризи — выдающиеся итальянские певицы, классические представительницы искусства пения, сестры Джудитга (1805–1840) и Джулия (1811–1869). Джудитта пела в Париже в 1832 г. Джулия с 1834 г. была солисткой Итальянского театра в Париже.

Виардо-Гарсиа, Мишель Полина (1821–1910) — французская певица (меццо-сопрано) и композитор; автор романсов и комических опер на либретто И.С.Тургенева, ее близкого друга. (См. также т. 31, примеч. кс. 192 о Малибран — ее сестре).

Фреццолини, Эрминия (1818–1884) — итальянская певица (сопрано) ярко романтического плана, в совершенстве владевшая искусством пения; особенно близки ей были лирико-драматические партии в операх Беллини, Доницетти, Верди.

"Аlpie d’un salice" ("У подножия ивы") — см. г. 32, примем, к с. 103. Вебер — см. т. 30, примем, к с. 80.

570 Коломб — город в Ценгральной Франции в департаменте Верхняя Сена.

"Ла Куртий" — см. т. 30, примем, к с. 8.

Госпиталь Святого Людовика — самая большая больница Парижа, созданная по эдикту Генриха IV в 1607 г. как филиал больницы Отель-Дьё специально для больных с особо опасными инфекциями; наиболее широко использовалась во время эпидемий 1670, 1709, 1729 гг.; находится в предместье Тампль, в северо-восточной части Парижа.

571… герцог Орлеанский, назначенный наместником королевства… — 30 июля 1830 г., после победы Июльской революции, находившиеся в Париже члены Палаты депутатов решили призвать к власти Луи Филиппа Орлеанского (см. т. 31, примем, к с. 23), за которого уже велась его сторонниками активная агитация. Этим орлеанисты стремились сохранить монархию, так как пребывание на престоле Карла X после открытого его столкновения с народом было невозможно, а республиканцы пока не были достаточно организованы, чтобы провозгласить свою форму правления. На первых порах Луи Филипп был провозглашен наместником королевства. 31 июля он принял это звание, а поддержка Лафайета как командующего национальной гвардией обеспечила ему признание Парижа. 1 августа Карл X утвердил решение Палаты, а 2-го отрекся от престола.

… одного из тех, кто вместе с Жубером, Годфруа Кавеньяком, Бастидом, Тома, Гинаром и двадцатью другими водрузил пооге сражения 29 июля трехцветное знамя над Тюшгъри. — Жубер, Жозеф — французский политический деятель, в период Реставрации и Июльской революции активный участник республиканского движения. Кавеньяк Годфруа (см. т. 32, примем, к с. 137) — во время революции 1830 г. в ночь с 27 на 28 июля был во главе республиканцев, руководивших постройкой баррикад и организацией сил восставших в восточных районах Парижа.

Бастид, Жюль (1800–1879) — французский политический деятель, историк и публицист, республиканец, примыкал к карбонариям; принимал участие в нескольких республиканских заговорах и восстаниях в период Реставрации и Июльской монархии; участник революции 1848–1849 гг.; министр иностранных дел Второй республики (май — декабрь 1848 г.)

Тома, Клеман (1809–1871) — французский политический деятель, республиканец; во время Реставрации и Июльской монархии участвовал в нескольких антиправительственных заговорах; был арестован и некоторое время находился в заключении; в конце 30-х и 40-х гг. один из редакторов республиканской газеты "Насьональ" ("Национальная газета"); во время революции 1848–1849 гг. был избран сначала полковником парижской национальной гвардии, затем стал ее генералом; в июне 1848 г. участник подавления восстания парижских рабочих; высту пил против установления Второй Империи и эмигрировал; вернулся во время Франко-прусской войны (после поражения французов под Седаном 4 сентября 1871 г. и падения Второй Империи) и вскоре стал командующим национальной гвардией Парижа (ноябрь 1870 — февраль 1871 гг.); в той критической обстановке проявил себя не слишком умелым и недостаточно энергичным командующим, что расценивалось радикальной частью национальной гвардии (к рабочим батальонам которой он относился с явной неприязнью) как саботаж обороны города и вызывало враждебное к нему отношение; в день установления Парижской Коммуны, 18 марта 1871 г., расстрелян восставшими национальными гвардейцами.

Гинар — см. т. 32, примеч. к с. 137.

Здесь речь идет о заключительном этапе уличных боев в Париже во время Июльской революции 1830 г. Утром 29 июля повстанцы начали перестрелку с правительственными войсками, занимавшими к этому времени только дворцы Лувр и Тюильри. Восточная часть Лувра была захвачена с помощью неожиданной атаки. После этого королевские солдаты начали беспорядочно отступать в западном направлении, очистив весь Лувр, дворец и сад Тюильри, Елисейские поля — то есть весь центр города.

Трехцветный сине-бело-красный флаг, знамя Великой французской революции и Империи, был и знаменем восставших во время Июльской революции: он противопоставлялся белому королевскому знамени дореволюционной Франции и Реставрации.