никогда не помогало. Наверное, сейчас примет какое-нибудь лекарство, или, может, мистер Мартин зуб вырвет».
Пробило уже пять склянок ночной вахты, а ситуация, насколько мог судить Стивен, оставалась без изменений. Он, наконец, вернулся на нижнюю палубу, открыл медицинский ларь и извлёк свою бутыль с настойкой опия. «Нет, — сказал он себе, с демонстративным хладнокровием выпивая умеренную порцию, — единственное конкретное и выполнимое решение, какое я способен придумать, бесполезно. Придётся ждать развития событий и действовать по обстоятельствам. А чтобы достичь хоть какого-то результата, мне нужно немного поспать и справиться с этими несоразмерными переживаниями».
Стивен в последний раз вскарабкался по трапу, вошёл в каюту и сбросил влажную одежду. Киллик, не обязанный бодрствовать в такой час, молча открыл дверь и протянул сначала полотенце, потом сухую ночную сорочку. Он подобрал кучу одежды, сурово взглянул на доктора, но вместо того, что собирался сказать, произнёс лишь «доброй ночи, сэр».
Стивен достал четки из выдвижного ящика. Чтение молитв по четкам столь же близко к суеверию, как разведывательная работа — к шпионажу. Хотя долгие годы он считал личные молитвы и личные просьбы нахальством и невоспитанностью, более безличные формы в его глазах имели иную природу. Сейчас Стивена одолевала недвусмысленная потребность в набожности. Но тепло сухой ночной рубашки на бледном, промокшем, дрожащем теле, легкое покачивание койки (когда он смог в нее забраться) и действие настойки оказались столь сильными, что сон полностью поглотил его до седьмой «Аве Мария».
Разбудил его грохот орудий и рев приказов прямо над головой. Он сел, таращась в пустоту и собираясь с мыслями. Слабый серый свет сочился через окно. Создавалось ощущение, что его залило водой. Море опустилось вниз, а прямо впереди выстрелила еще одна пушка.
Стивен слез с койки, постоял, покачиваясь, а потом надел лежащие на рундуке чистую рубашку и бриджи. Он спешил в сторону сходного трапа, когда Киллик проревел:
— Нет, сэр, не надо. Не надо, сэр, вот без этого.
Он протянул длинный, тяжелый, пахучий брезентовый плащ с капюшоном и завязками из белого марлиня.
— От души благодарю, Киллик, — ответил Стивен, когда его упаковали в плащ. — Где капитан?
— На баке, посередь катастрофы, пашет как Вельзевул.
Поднявшись на ступени трапа, Стивен выглянул наружу, и его лицо сразу же залило пресной водой — проливной холодный дождь оказался столь сильным, что едва можно дышать. Склонив голову, доктор добрался до бизань-мачты и штурвала, по плечам и капюшону барабанил дождь. Палубу заполнили матросы, чрезвычайно занятые. Очевидно, они вытравливали шкоты. Большинство сложно было узнать в штормовой экипировке. Кажется, особой тревоги не наблюдалось, и корабль не начал готовиться к бою. Высокая фигура в зюйдвестке склонилась над Стивеном, заглянув ему в лицо — Неуклюжий Дэвис: «А, это вы, сэр. Давайте отведу вас вперед».
Пока они пробирались по левобортному мостку, почти ничего не видя на другой стороне палубы из-за ливня, шквал ушел дальше, заливая чернотой норд-ост, но оставив над кораблем и морем к зюйду и весту не больше чем остатки мороси. На носу обнаружился Джек в штормовке, Пуллингс, боцман и несколько матросов, с которых все еще струями лилась вода. Они склонились над чем-то, выглядящим как безнадежная мешанина тросов, парусины и частей рангоута. Стивену показалось, что он узнал брам-стеньгу с ее ярким, яблочно-зеленым клотиком.
— Доброе утро, доктор. — воскликнул Джек. — Рад видеть, что вы принесли с собой хорошую погоду. Капитан Пуллингс, у вас и мистера Балкли все готово, я думаю?
— Да, сэр. Как только мистер Бентли вытащит из трюма запасной эзельгофт, останется доделать сущие пустяки.
— Ну, по крайней мере, сегодня палубы драить не надо, — Джек оглянулся на корму, где дождевая вода все еще хлестала тугими струями из шпигатов. — Доктор, почему бы нам не выпить кофе спозаранку и не доесть поджаренные остатки мягкого хлеба?
В каюте он признался:
— Стивен, мне очень печально сообщать тебе, но я запорол погоню, и шнява сбежала. Прошлым вечером Том хотел попробовать обстрелять ее с большой дистанции, надеясь осадить. Я отказал, а сегодня утром об этом сожалею. Шквал разгладил море, и со слабеющим ветром она быстро и верно от нас уходила. Я решил — сейчас или никогда — и ломанулся вперед, не жалея рангоута. Мы вошли в зону досягаемости орудий и сделали несколько выстрелов. Один лег так близко, что брызги упали на палубу, а потом слетел бакштаг и упал за борт фор-брамсель. Она удрала от нас, мчась, будто дым по фитилю. По такой плохой погоде ее уже не найти. Надеюсь, ты не слишком расстроился?
— Ничуть, ни за что в жизни, — ответил Стивен, отпивая кофе, чтобы скрыть глубочайшее удовлетворение и благодарность.
— Отмечу, — искренне продолжил Джек, — что ее скорее всего захватит один из наших крейсеров. Она сменила курс на ост, когда заметила, что мы так быстро приближаемся. Теперь безнадежно заперта в эстуарии. С таким ветром она отсюда в жизни не выберется, а он может неделями не меняться.
— А нас это разве не касается?
— О нет. У нас гораздо больше пространства для маневрирования. Как только поднимем передние паруса, можем пройти коротким галсом на зюйд-ост, чтобы гарантированно обойти с наветренной стороны остров Малл, потом на север где-то до Малин-Хед, наберем хорошую, по-настоящему безопасную дистанцию от берега и помчимся в Лиссабон. Заходи, Том. Присаживайся и выпей чашку кофе, пусть он и холодный.
— Спасибо, сэр. Сделали все необходимое. Можем поднять кливер и фор-стень-стаксель, когда пожелаете.
— Очень хорошо, действительно очень хорошо. Чем скорее, тем лучше.
Джек проглотил кофе, и офицеры поспешили на палубу. Мгновением позже Стивен, покончив с кофейником, услышал могучий голос Джека в самой сильной его форме: «Свистать всех наверх!».
Глава третья
— Бонден, — скомандовал Джек Обри старшине своей шлюпки, — скажи доктору, что если он свободен, то на палубе есть кое-что достойное внимания.
Доктор был свободен. Виолончель, в игре на которой он упражнялся, издала последний низкий гул, и он взлетел по трапу с выжидательным выражением на лице.
— Вон, строго на траверзе, — поделился Джек, кивая на юг. — Буруны у подножья видны так отчетливо, как только можно при приливе.
— Разумеется, — ответил Стивен, разглядывая то появляющийся, то исчезающий в слабом дожде Малин-Хед и чувствуя, что от него ожидали чего-то большего. — Я тебе обязан за это зрелище.
— Это твой последний взгляд на родную землю, на шестнадцать градусов широты и Бог знает сколько долготы — собираюсь отойти от суши как можно дальше. Хочешь посмотреть в подзорную трубу?
— Если можно, — согласился Стивен.
Он любил родную землю, пусть даже этот ее кусок выглядел неестественно черным, сырым и негостеприимным. Но продолжения зрелища он не желал — из личного опыта Мэтьюрин знал, что эта часть страны населена сплетничающими, вероломными, наушничающими, шумными, малопочтенными, скаредными, гнусными, ненадежными и негостеприимными людьми. Он сложил подзорную трубу так быстро, как позволяла вежливость, отдал ее Джеку и вернулся к виолончели. Через несколько дней они планировали подступиться к еще одному квартету Моцарта, и Стивен не хотел опозориться в присутствии гораздо более изысканно играющего казначея.
Оставшись в одиночестве, Джек продолжил привычное хождение взад-вперед. На этом самом квартердеке он, должно быть, прошел сотни и сотни миль за все эти годы. Рым-болт возле кормовых поручней, на котором он поворачивал, сверкал как серебро и опасно истончился. Хорошо, что Малин-Хед виднеется так отчетливо. Это подтверждает, что Иништраулл и Гарваны, ставшие погибелью для многих более умелых навигаторов, чем Джек, особенно в плохую погоду, когда днем не видно солнца, а ночью звезд, остались на безопасном расстоянии за кормой.
После отмеренной мили на удачу, он отдал приказы, по которым корабль пойдет так близко к весту, как только позволит ветер с зюйд-веста. Джек с удовольствием обнаружил, что нужно всего лишь на пол румба отойти от ветра, чтобы играючи делать семь узлов всего лишь под марселями и нижними парусами, хотя умеренные волны и бились в левый борт с регулярностью давно установившихся валов, слегка отклоняя от курса и окатывая по диагонали бак и шкафут брызгами и даже порциями воды.
Вместе со вкусом соли на губах это приносило глубокое удовлетворение. Но в то же время он знал, что команда фрегата в целом пала духом, разочаровалась и была не в настроении. Весьма вероятно, что кое-кто из угрюмых матросов уже поминает «неудачное плавание» или «Иону на борту». Это может стать очень опасным, если твердо закрепится в коллективном разуме корабля, всегда склонном к фатализму. Особенно опасно на корабле без морской пехоты, Дисциплинарного устава, спасения в законах и традициях флотской службы в целом; на корабле, где авторитет капитана целиком зависит от его репутации и продолжительности прошлых и нынешних успехов.
Это он узнал, не прислушиваясь к разговорам и не из сообщений доверенных матросов вроде Бондена или Киллика, и не от эквивалентов главного старшины и капрала корабельной полиции (доносчиков он ненавидел), а оттого, что большую часть жизни провел на плаву, в том числе рядовым матросом. Настроение корабля Джек по большей части оценивал бессознательно — неявно запомнившиеся впечатления о сменившем рвение послушании, отсутствие вульгарных шуточек на баке, проскакивавшие между соплавателями косые взгляды или сварливые ответы и общее отсутствие настроения. Но пусть в основном инстинктивная, оценка оказалась удивительно точной.
«Мало шансов на утешение в этих водах, если нам не повезет наткнуться на американца, — размышлял он, — но, по крайней мере, остаток месяца проведем за привычным океанским плаванием, галс за галсом каждую вахту, пока не поймаем весты. Будет чем их занять, но не переутруждать. А затем снова увидим солнце».