– Хорошо. А что тебе нужно?
Теряюсь, замираю, прижимаю ухо плотнее к двери, может, ослышалась? Он что, не рад мне?
– Меня завтра будут судить.
– Херня.
– Будут. Ник сказал. Тебе нельзя будет меня защищать, потому как ты лицо заинтересованное.
Какое еще лицо?
У меня никакое лицо, не заинтересованное, не любопытное. Вообще считаю, что это бред собачий – все, что они тут без нас напридумывали. Какое лицо, у нас никаких лиц нет пока что, нужно вырасти, прочитать все книжки, которые стоят тут в библиотечке, хотя их здесь не так много, знаю – бывает больше, даже в нашей школе. И слышала о людях, у которых их от пола до потолка, они на стремянку встают, чтобы достать что-то с верхней полки. Наверное, у Крота дома тоже такая библиотека.
– Слушай, можешь для меня сделать кое-что?
– Конечно. Только ты же понимаешь, что передать ничего не выйдет…
– Да, – он нетерпеливо вздыхает, – тут такая тишина, а воду включать боюсь – влажно, тяжело дышать, а еще целую ночь сидеть. Ты можешь через дверь включить песню?
– Мне не на чем, Крот…
– Попроси у Ленки телефон. Там была эта песня, она не откажет, если объяснишь. Она неплохая, твоя Ленка, только штукатурится сильно.
Блин. Как же у нее попрошу теперь?
– Ладно, я сейчас.
Поднимаюсь на этаж, думаю – что, реально можно просто зайти в нашу, все еще нашу комнату, и спросить? А если пошлет подальше? И телефон, с которым она теперь не расстается, все думает, что полосочки вернутся и МТС соединит ее с родителями, но все никак. Но она соглашается почти сразу. Забыла, как я ее послала, сделала вид, что ничего такого не было, не напоминает. Все же хорошая.
– Включить? А ты знаешь как?
– Вроде.
– Ладно. Только смотри, чтобы не отобрали. И очень громко не включай.
– Как я тебе очень громко не включу, если он за дверью и иначе не услышит? – зло говорю, непривычно.
Ленка протягивает телефон, терпит. Не буду извиняться, я права была. Но Ник – одно дело, а телефон Кроту надо принести. Может быть, я бы даже и извинилась, если бы Ленка потребовала.
Прячу телефон в карман, снова спускаюсь в подвал.
– Ладно, ну и какая песня?
– Называется «Полчаса», посмотри, там английскими буквами должно быть…
Замираю, улыбаюсь, спохватываюсь, что можно не улыбаться, он же все равно не увидит:
– Серьезно? «Татушек»?
– А что такого?
– Да нет, просто чтобы пацан… чтобы пацан слушал – это странно. Хотя мне нравится песня. Только я тихо включу, ладно? Не хочу, чтобы…
– Ладно.
Долго ищу песню, и сколько же всякой ерунды у Ленки, зато потом:
Зареветь.
Убежать.
Или дверь на замок…
Не знаю, слышал ли Крот что-нибудь, но молчал всю песню, пока гулко разлеталась по коридору, озвучивала серо-зеленую краску, деревянную скамейку, лампочки, вкрученные в патроны без абажуров, отчего наверх лучше не смотреть, чтобы не испортить вконец и без того больные замученные глаза.
Полчаса.
Полчаса.
Не иначе как полчаса и слушали, слушали – длинно время тянулось, кажется, Крот и не дышал, чтобы лучше разбирать слова и мелодию. Скоро песня смолкла и включилось что-то громкое, дерганое, – почти почувствовала, как вздрогнул Крот за дверью, выключила.
– Спасибо. Завтра приходи.
– Опять за свое. Я пойду к Алевтине, расскажу. Куда она смотрит? Ведь бред же, бред.
– Алевтине не говори.
– Почему?
– А о себе почему не сказала?
– Что – обо мне? Чего не сказала?
А потом вспоминаю, гляжу на почти зажившие болячки на ладонях. Быстро они, если так подумать, уже почти не видно, так – тоненькие темные царапины, а между тем ногти вонзала, ничего не чувствовала.
Алевтины нет, говорит Крот, вообще не верю ни в какую Алевтину.
– Ох, это ты – напугала, – неискренне говорю.
Почти наскакиваю на Сивую, отстраняюсь. Она стоит на нижней ступеньке лестницы, ведущей в подвал. Кажется, давно стоит – облокотилась на перила, выставила ногу в черной балетке, украшенной бисером. Замечаю, что множество бисеринок отскочило и потерялось, отчего на ткани видны уродливые белые разводы от клея и простые нитки. Видимо, у Сивой это домашняя обувь, в которой бы на улицу ни за что не вышла, а здесь по лестницам, по подвалам – можно, ничего.
– Ну и что тебе здесь нужно, а?
– Я вообще-то мыться иду.
И стоит, не шевелится, смотрит – прямо как тогда в комнате Мухи, когда она была в расстегнутой на груди длинной рубашке, с красными воспаленными прыщами на подбородке. Они и сейчас есть, кажется, расковыряла, поэтому еще больше, ярче, хочется взгляд отвести.
– Да? А где твои мочалка, мыло?
– Мочалка уже в душевой, а мыло давно у всех закончилось.
– Это видно.
Сивая автоматически поднимает руки к лицу, трет подбородок.
– Что?
– Видно, говорю.
– У тебя такие же будут, когда начнешь трахаться. Хотя что это я – ты же уже начала. Забыла поздравить.
– Это с чем?
– Ну как с чем… С первым разом. Ведь так говорят?
Чувствую, как что-то сжимается внутри, опускается глубоко в горло, скоро придется в умывалке выплевывать этот комок, словно при простуде, словно при фарингите, – сам не уйдет, он плотный, вязкий. Встанешь над раковиной, сплюнешь, а он долго смываться тоненькой струйкой воды будет, в сливе застрянет. Так и на себя мерзко смотреть.
– Говорят не так.
– А как?
– Отвали.
Начинаю подниматься, нарочно задеваю плечом – думала, только в кино бывает.
– Стой, нет, серьезно, стой, Кнопка. Кто тебе вообще разрешил здесь ошиваться? Ты что, говорила с заключенным? Нельзя. Ник не велел.
– Ни с кем я не говорила, – поднимаюсь быстро, слишком быстро, перепрыгиваю через две ступеньки, но только зачем она на самом деле спустилась? Долго ли стояла?
Достаточно долго, чтобы услышать песню.
Думаю, что они еще вспомнят об этом завтра; и они вспоминают.
Введите обвиняемого.
Ник мрачный, торжественный, Юбка и Сивая конвоируют Крота. Кажется, он не спал ночью – под глазами не просто темное, но красное, будто со всей силы ногтями ковырял. Не знаю, как мог вообще там заснуть – лавочка узкая, едва можно присесть, чтобы переодеться, натянуть носки или колготки. То есть у девочек в душевой такая лавочка, но наверняка в тюрьме такая же – нам одинаковым все делали, чтобы никому не было обидно.
А утром мне бумажку под дверь подсунули, мы с Ленкой смеялись, когда читали вслух:
Гр-ке Конопле (Кнопке), проживающей по адресу: второй этаж санатория-профилактория «Алмаз», комната № 21.
Вам надлежит явиться 4 июня в холл второго этажа для участия в качестве свидетеля по делу обвиняемого Крота.
При себе иметь документ, удостоверяющий личность.
Предупреждаем об ответственности за дачу ложных показаний.
Явка обязательна!
– Это не Ника подпись, – сказала Ленка, – он, наверное, судья.
– А кто должен был подписать – не судья разве?
– Нет, наверное, секретарь. Пойдешь?
– Пойду.
И я надеваю единственное платье, черное платье без рукавов, которое не берегла – просто не доставала из сумки, так что оно жутко мятое, я в туалете долго пыталась заломы-складочки расправить, не справилась. Ленка глянула, сказала – ладно, бери уж тогда мои туфли на каблуке, с таким кеды не смотрятся совсем. И я надела ее туфли, они чуть велики, но в носки положила немного смятой туалетной бумаги, нормально. Ведь они же смотреть станут.
Первым Крот посмотрел, улыбнулся своим красным под глазами. Его наверняка сегодня отпустят, должны – бывает же какая-нибудь подписка о невыезде, залог, не знаю. Уже думали с Ленкой, нашли триста пятьдесят рублей, выгребли всю мелочь – взяла с собой на всякий случай.
Я бы за него еще много отдала.
Завтрака не было, а в половине седьмого утра в комнату зашла мрачная Белка, оставила на кровати два сухаря и две чашки с компотом без изюма, сказала, что дежурной по кухне назначили, вот и приносит.
Значит, Хавроновна и правда повесилась, потому что уж Белке точно нельзя было доверять кухню – помню и черную кайму под нестрижеными ногтями, и грязные пальцы, темные нитяные фенечки, что никогда не стирались, разлохматились от времени.
На платье крошки от сухарей. Стряхиваю.
– Встать, суд идет, – говорит Юбка, прячет смешок.
Ник судья, Ник объясняет, как все будет происходить:
– Адвоката не будет, никто не захотел быть адвокатом.
– Я могу, – говорю сразу, и все смотрят, – могу.
– Нельзя, – Ник пожимает плечами, – ты свидетель, это важнее, тебе уже и повестка пришла. Ничего, мы обойдемся. Только нельзя говорить без разрешения, запомни. Запомните.
И он не меняется в лице, когда в холл входит Муха – живой, даже не хромает, не бледный. Крот выглядит хуже, хотя он не лежал в фельдшерском пункте, не стонал. Только Муха руку держит напоказ – возле сердца, хотя нож не задел сердца.
Знала ли я, что обвиняемый Крот принесет с собой в столовую нож?
Нет, не знала.
Знала ли я, что обвиняемый Крот побежит к реке и никто его там не найдет?
Нет, не знала.
Знала ли я, что он владеет боевыми приемами и искусством ножевого боя?
– Какого ножевого боя, вы чокнулись? Он инвалид по зрению, как и многие, нас ведь поэтому сюда и отправили, вы забыли?
Обвожу взглядом собравшихся в холле. Сидят на диванчике под выключенным телевизором, на подоконнике среди увядающих традесканций. Почему мы перестали включать телевизор или ничего там нет, в телевизоре, только наши отражения в ртутно-темном экране? Девочки из комнат, в которых зеркал нет, раньше даже красились здесь – губы видно, глаза только не очень. Поэтому сразу видно тех, у кого нет зеркал, – веки накрашены кривовато или не накрашены вовсе.
Отвечайте на вопрос, свидетельница.