Ясно, блин.
Скажи мне.
СКАЖИ ЭТО МНЕ!
– Нужно, чтобы он непременно принимал участие в жизни коллектива, не чувствовал себя изгнанным. И сейчас такое время, когда нам нужны руки, лишние руки. Девочки работают на кухне, на уборке, но сегодня им тоже пришлось идти в магазин, парни бы не справились.
НО ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ ЭТО МНЕ?!
– Короче, проследи, Юбка. Так получается, что он на тебе, – улыбается сочувственно, – раз уж с самого начала так получилось. Проследи, чтобы паек у Крота был такой же, как у всех остальных, чтобы он работал наравне с остальными.
– А как же его звать работать, если…
– Ну как… он же слышит. Ведь он слышит?
Не буду кивать, никак реагировать не стану – не дождешься. Тоже мне, шавку себе нашел – «он» и «он». Пусть «он» и слышит, мне вообще не интересно.
И я отворачиваюсь, иду прочь к лестнице.
– Скажите, а куда он идет? – слышу, как Ник спрашивает ребят.
– А он решил в подвале жить, – голос Юбки: жалуется, – прогнать? Все-таки в девчачью душевую ходить – так себе удовольствие, а он же занял нашу…
Он занял.
Мечтал прямо-таки занять.
– Теперь нет никаких «девчачьих», теперь одна. А вместо мужской душевой – место изоляции. Но раз мы никого пока не изолируем… хорошо, пусть живет там, если так хочется. Не препятствовать.
Голос Юбки становится тише, но прислушиваюсь:
– Не буду. Ник, ты когда кончишь так разговаривать? Если честно, вначале думали, что ты прикалываешься, что перестанешь, но теперь…
– А что не так?
Ничего-то ты не чувствуешь: голоса стихают за спиной, не хочу дальше. Кнопка пожалела, теперь и Юбка – Юбка, этот-то дурачок. Спускаюсь по лестнице – здесь хорошо, тишина, все же есть побежали, разведывать, что там теперь, как будет, не обделили ли, а может, и «Фанту» припрятали, чтобы только избранным досталась?
Но Ник не такой, у нас не будет никаких избранных. Даже вон шоколад – ведь вполне могли не приносить, никто бы не проверил, я бы даже пожаловаться не мог.
В камере моей спокойно – стоит тарелка из-под «Роллтона», а крыса краешки обертки от шоколадки сгрызла.
Муха приходит ночью, с ним Степашка с перемазанным лицом.
– Ты что, себе на морду дрочил?
Сразу, чтобы оба услышали. Знаю, зачем пришли, потому нужно первому сказать. Вместо здравствуйте.
Степашка глупо лупает глазами.
Придурок, ну.
– Дурачок.
Злюсь ли, что он сказал? Нет, вроде ничего такого.
Степашка как был – с глупым и злым выражением – замахивается, я отпрыгиваю.
Но Муха мотает головой – мол, нечего, не все так просто.
И достает – не знаю, что-то кожаное, длинное – ремень? – да, ремень, приглядываюсь в темноте.
А что, уже ничего не болит? – хотел спросить, но только забыл, куда пырнул, – ничего глупее придумать нельзя, но берусь вспоминать: как размахнулся, как ударил, – и то вместо сердца живот представляется, то вообще ничего. Где же рана?
– Надо было тебя и дальше под замком держать, – задумчиво говорит Муха, – ты ведь меня чуть не убил, сука. И Ник, зараза, не хочет ментов вызывать, говорит, что один хрен не приедут, а если вызову – пообещал, что скажет, как будто бы я сам, понимаешь, себя, как будто нельзя понять, что не сам. Что, мол, мы такие вещи между собой решать должны, не докучать взрослым, когда такое. Но я уже взрослый. Хочешь, покажу, какой я взрослый?
– Уже показал. Не боишься, кстати, что за разговор со мной прилетит?
– Ну ты же не скажешь. Не сможешь. Ладно, хватит трепаться. Степашка, держи его.
– Ага, попробуй только, – отступаю на шаг, – нож-то снова при мне. В этот раз попаду удачнее.
– Муха, – тревожно шепчет Степашка, – он с ножом.
– Я слышал, мудила. И что? Отбери, ты его тяжелее в два раза.
Но никакого ножа нет, я его под лавочку положил, чтобы не таскать на виду, не нарываться.
И не обойдешь их – на пути встали, прям специально. Но боятся, стоят.
Потом Степашка решается.
Он валит меня на землю, держит за руки – Муха быстро на ноги садится, связывает ремнем, чтобы не брыкался, но не встает. Не сразу.
Тяжелый, урод.
Пустите, говорю, все.
Обшаривают, не находят.
– Эх ты, трус долбаный, – Муха презрительно, – он вообще голый, без ничего. Ладно, держи.
Муха встает. Пробую изогнуться, чтобы ему по яйцам заехать, но не выходит, Степашка крепко прижал.
Муха встает надо мной и расстегивает штаны ведь такого не бывает это все до меня придумали то есть в фильме было помню смотрел один там мужчина с мужчиной такое делает но только потому что они в тюрьме а мы разве в тюрьме я не в тюрьме то есть может быть наш санаторий и покажется кому-то тюрьмой но на самом деле детский сад у нас не бывает мы в санатории в детском санатории слово санаторий происходит от от вспоминай дурак дурачок неужели не можешь ведь так просто выходит что просто выделывался зря перед девчонками а ничего собой не представляешь значит заслужил но только все равно такого не может быть
Как тот фильм назывался? Может быть, смогу сказать себе, чтобы думать о чем-то другом, не чувствовать. «Побег из Шоушенка». Да, точно, вот отчего пригрезились эти мужчины. Саму сцену вытеснила память, от страха не запомнил как следует, но осталось мерзкое, слизкое ощущение – любопытство? Отвратительно, отвратительно.
Вспомнил.
Спокойнее.
Не ощущаю никакой силы, ничего слишком плохого – они будто замерли там надо мной.
Потом течет вода.
Вода?
Я чувствую, как становится тепло, и мокро, и мерзко, и то самое мерзкое, точно вода, грязная вода пропитывает рубашку.
Больше ничего.
Муха застегивается.
Видела ли Кнопка его – таким? Даже представлять не хочется.
И он не вытерся ничем, застегнулся просто.
– Все, съебываемся, пускай его.
– Развязывать?
– Дебил? Он сам руками развяжется. Съебываемся, пока не видел никто.
Они бегут по коридору – слышу, как натыкаются на какую-то девочку, идущую в душ, по голосу не слышу, на кого.
Хоть бы не вошел никто. Хоть бы не увидел, нужно быстро, вот так.
Сажусь, быстро развязываю ноги, благо он несильно затянул, торопился. Чувствую, как пахнет от одежды, чувствую влажное, мужское. Трясущимися руками сдираю рубашку, джинсы, трусы – хочется выкинуть, запихиваю под лавку, останавливаюсь на секунду: ведь переодеться не во что, а на этаж уже не подняться голышом, не докричишься, не попросишь.
Похож на того мужика из старого фильма, что остался у захлопнувшейся двери, не помню названия, но мама смотрела и смеялась, а я не понимал, над чем, потому что ведь босыми ногами на бетоне стоять – холодно даже летом, а потом тот мужик наверняка долго кашлял, над чем же?
Мама сказала – ну, что же ты ни над чем смеяться не можешь, Кротик мой нежный? То есть она не могла сказать Кротик, она бы сказала –
Это же нарочно сделали так, чтобы людям легче стало, но думаю, как Муха и Степашка смеются сейчас наверху, рассказывают.
Какой глагол он будет использовать – или?..
Не реви, бля.
Не реви, но все, уже нельзя остановиться, хоть даже на глаза нажать сильно-сильно, чтобы лопнули мелкие сосудики, – так делал и раньше, особенно в детстве, из-за ерунды, чтобы в школе не пялились, не ржали. Мама даже предлагала перевестись в школу для детей с ОВЗ, но я не хотел быть овэзэшником, я в первом классе во второй четверти сто сорок слов в минуту читал, меня даже хотели на какой-то конкурс отправить, но только скучно. И вот когда мама впервые сказала про ОВЗ, я стал нажимать на глаза, а, наверное, было нельзя.
Получается, что из-за плача и стал настоящим овэзэшником.
Как Степашка.
Как Гошик.
И только Кнопка не…
Так встал голый, расплакался над одеждой, залитой чужой мочой, а думал уже, что выдержу.
Они приходят вдвоем – страшные, отекшие, как после голода или болезни, когда нельзя вставать с кровати, но только подключают к капельнице, всему такому. Кнопка рассказывала, как ее отца из запоя выводили, – таблетки, система над кроватью, потом вены стали тоненькие, исчезли под кожей, мать боялась, что, случись чего, и иглу воткнуть будет некуда. Ну ты чего, Кнопка, сказал тогда, грамотная медсестра всегда разберется, зря психовали. Так вот когда ее отец встал, то наверняка как они был, обе. Страшный, высокий.
Это потом, когда догадался, кто ко мне пришел, скорчился весь, закрыл голову руками – за что еще и это? Даже забыл, что голый, что униженный, а вы кто такие, почему вы похожи на Алевтину Петровну и Хавроновну, спрашиваю, почему от вас пахнет смертью?
Сидел с Хавроновной, она пыталась рассказывать старые несмешные анекдоты про Хрущева, хотя сама не такая старая на вид. Я все взгляд с темной полоски не свожу – с этой, как там ее, странгуляционной борозды – не багровой уже, черной. Крыса не приходила, потому как с мертвыми мне можно разговаривать – Ник их не упомянул особо, значит, и не подразумевал.
Как обхитрил, а?
Но сказать Хавроновне, чтобы, ну, либо просто помолчала, либо о чем-то поинтереснее заговорила, не мог, все-таки взрослая, невежливо. И про шею не спрашивал, и про пальцы и ногти Алевтины Петровны тоже.
Стыдно.
Стыдно, что голым и плачущим застали, а раньше бы боялся, что маме скажут.
А потом Алевтина одежду приносит, смотрю, а футболка-то не моя, Гошика, но что сделаешь – не гонять же заново, стыдно. А так оделся и вроде забыл начисто, что произошло, хотя и знаю, что ночью непременно вспомню и оттого не смогу уснуть.
Выхожу к ним.
– Ой, да она тебе великовата. Или это мода такая?
– Мода.
– А. Ну ладно. Ты к ребятам пойдешь?
– Пойду.
– Хорошо. Всегда думала, что ты слишком их сторонишься, ну, словно бы сам по себе, а ведь в лагерях всегда друзей находили.