– Алевтина Петровна, в каких еще лагерях?
Да на нее и Хавроновна уже странно смотрит – все же знают, что в нашей стране давно никаких лагерей, об этом сто раз по радио говорили.
И ОСОБО ПОДЧЕРКНУЛ, ЧТО ПОДОБНОГО РОДА (КАК ЭТО СКАЗАТЬ ЛУЧШЕ? ВСПОМИНАЙ, ВСПОМИНАЙ ЛУЧШЕ; АХ ДА, ВОТ ЭТО СЛОВО) ПЕНИТЕНЦИАРНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЮТ НА ТЕРРИТОРИИ НАШЕЙ СТРАНЫ.
– Ах да, точно, что ж это я, – она спохватывается, – но я вообще ничего такого не имела в виду, а просто ты, ну, мрачный, что ли.
Ладно, все.
– Спасибо, что принесли одежду.
Покивали, вышли из душевой, словно из чужого дома, а я хозяин и сказал им выйти: поняли по лицу.
Я поднимаюсь на второй этаж, прохожу сквозь столовую на кухню, ведь где ее искать, только там. Ведь Ник же сказал, что Белка будет работать в столовой, но нужна помощница, а ею будет Кнопка. Тогда-то непонятно было, какую еду будут раскладывать по тарелкам, если ее вовсе не было, но сейчас – сейчас да, хватит работы.
Думал, только девочек и увижу, но чистит картошку Шпатель, а Юбка сдирает пленки с сосисок, увидев меня, первым глаза отводит.
– Эй, а зачем он здесь появился? – ржет Шпатель, а я на секунду останавливаюсь: а ну как он знает?
– Может, надо ему. Что доматываешься?
– А Ник сказал, чтобы посторонние не ходили, а только дежурные по столовке и кухне.
– Его же как будто нет, да? Вот и забей. Никого.
Если я когда-нибудь помирюсь, то только с ним, с Юбкой. Но только если все – правда, что он про Муху и Кнопку рассказал, только если окажется. Может, он боялся, что Муху найду и убью совсем.
Но выходит, что сейчас не могу убить совсем, потому что получится, что это я за себя, для себя, но так неправильно.
Даже футболку Гоше верну, когда свою раздобуду.
Кнопка оборачивается. У нее руки в чем-то красном – сослепу кажется, что в крови, но потом успокаиваюсь, уговариваю – нет-нет, это она свеклу для салата терла.
– Я выйду ненадолго, – неловко говорит она Юбке и, не дожидаясь ответа, первой идет к выходу с кухни.
Шпатель орет – да вы что, офигели! Ник же сказал, а потом неожиданно-резкий голос Юбки: заткнись, она ему ничего не скажет.
Я и сам не хочу, чтобы говорила, а вот мне нужно сказать.
Не смотрим друг на друга, потому что и без того ясно, куда нужно пойти – спуститься вниз по нашей лестнице, встать у подоконника. Потом Кнопка сядет на подоконник, а я встану рядом.
На ней новенькие голубые джинсы, белая футболка с Пикачу. Никогда его не любил и не понимал, почему в школе загоняются. И вообще это для первоклассников, нет? Ладно, ничего не скажу, а ей даже идет, как-то совсем по-детски, будто и не было ничего – ни прикосновений, ни разговоров.
– Ну и я так подумала, – она отковыривает пальцами штукатурку от стены, оставляя свекольные разводы, – что если не буду говорить «ты», то выйдет, что ни к кому и не обращаюсь. Как они не догадались?
– Догадались.
Но они говорят – «он».
Ник говорит. Покормили ли его, привлекли ли к работе, пустили ли обратно в комнату, чтобы не занимал тюрьму зря.
Не хочу, чтобы она говорила обо мне в третьем лице, но Кнопка понимает – все ковыряет стенку, и вот уже не свекла, а кровь под ногтями появилась.
– И я подумала, что хотя это жуткая хрень, но все-таки лучше делать, как Ник говорит, в конце концов, он единственный из нас, кто понимает немного в этом, в происходящем. Он говорит, что мы должны пойти к мосту.
– Зачем?
– Посмотреть, можно ли еще по нему перейти, и если да, то пойти в Город и дать о себе знать. Кажется, родители Шпателя живут ближе всех к берегу, поэтому, если с ними все хорошо…
– Как может быть все хорошо? Там же дымы были. Недавно только все стихло.
Она смотрит жалостливо, качает головой – нет, ночью все было, даже ближе. Наверное, в подвале не было слышно.
– Не я придумал подвал.
– Знаю, и…
– Это правда?
Она убирает руку от стены, опускает вдоль тела. Замечаю только сейчас, что она лаком ногти накрасить успела – бледно-розовый, детский цвет. Наверняка у Ленки взяла, у других такого не бывает. То есть у Белки бывает, но красный, взрослый, с какой-то французской надписью на пузырьке. Видел, как она однажды хвасталась в столовой, а Хавроновна отругала и прогнала, мол, запах мерзкий у всех аппетит отбивает, а заниматься маникюром в душевой надо или в своей комнате. Но понимаю, отчего Белка стала при всех красить – в комнате что? В комнате никто не разберет французского названия.
– Что именно?
– Ты поняла.
– Может, и правда. То есть я не понимаю, что ты имеешь в виду, но если это о том, что говорил Юбка, то… Ой, – она испуганно прикрывает рот рукой, – я «ты» сказала. Я не хотела, я…
– Да ничего страшного, – я за руку стаскиваю ее с подоконника, хочу кричать, не могу тише, – ты хоть понимаешь, что сделала? Твои глупые россказни. Ты же сказала то, чего не было, а он не насиловал тебя, да, может, одежду порвал, но за это можно было ударить, не знаю, по морде дать, но точно не кидаться с ножом? И во всей этой истории я, только я выгляжу как больной, неадекватный? И меня посадили в гребаный подвал, где воняет тараканами и блевотиной, где пацаны еще ссали в один угол, чтобы до тубзика не идти? И я там ночевал, и еще ночевать буду, потому что совершенно не горю желанием возвращаться вот в этот ваш цирк, который вы устроили, – Ник то, Ник се?
Вы совсем ебанулись?
Совсем?
И еще там ко мне приходят… я не знаю, может, это глюки, а я надышался плесени со стен. Говорят, бывает. Но только ко мне приходят, знаешь, кто ко мне приходит? Они, мертвые, они…
Кнопка прикрывает глаза, качается куклой в моих руках.
– Ну?
Отвечай мне.
Отвечай, сука.
Это что еще во мне поднимается?
– Не хотел, – отпускаю ее, отталкиваю от себя.
– Я не говорила, – шепчет она, теперь теребит футболку на груди.
– Не понимаю.
– Я и не говорила, что он что-то сделал.
А что говорила? Что, бля, ты говорила?
– Я говорила, что они подошли втроем, что пристали, что за руки держали. Больше ничего не говорила, ты сам выводы сделал. Помнишь? Когда сидел на моей кровати, а руки…
– Да, я взял тебя за руку и увидел кровоподтек на запястье, подумал, что это значит…
– Я просто вырывалась, хотела в глаз дать Мухе. Но Степашка – сильный, не вырвешься. Потом и сами отстали.
– А Юбка?
– Что – Юбка?
– Он делал что-нибудь?
Кнопка качает головой, плачет, но уже не всерьез, не взахлеб.
И вот это все зря было, получается, нож с красивой рукояткой, чужое тело, странное ощущение, думал, что будет тяжело, потому что руки слабые, не привыкшие бить, но лезвие легко пробило, разорвало его футболку, а потом река, водоросли и склизкое под ногами, так что не встать толком, только поскользнешься и свалишься, воды наглотаешься, выйдешь урод уродом; ну и она, конечно, Кнопка, потому что зачем я это сделал, чтобы она посмотрела, так посмотрела, чтобы никогда не забыл.
Потом крыса в подвале, мертвые голубые лица Алевтины и Хавроновны, ну а как еще им сказать было, что смердят, обе смердят, и никакие духи не заглушают, пудра, та пудра, что была на руках Кнопки в тот день, когда она вышла из комнаты воспитателей и несла всякую ерунду, а ей не верили, даже я. А они на самом деле были: даже забыл на время, что голый стою и в душевой мочой и страхом воняет, потому что их запах все это перекрывал. Удивился еще, как Алевтина не побрезговала взять в руки мою испоганенную одежду, развернуть, а потом понял, что она и от себя никакого неприятного запаха не ощущает, от других тоже ничего.
И ведь боялся.
Так боялся, пока не ушли!
А теперь где будут ходить – среди ребят, призраками? Ведь никто их не видит, а только я, гордиться можно. Ну, типа, я медиум, что ли, и странно, что я, а не Кнопка, она ведь вечно с этим бегала, какие-то идиотские свечи, карты, бусины…
– Я тебе что-то сказать должна, – она вдруг совсем вытирает глаза, смотрит прямо, – только пообещай, что не станешь смеяться.
– Ты разве не все сказала? Хватит, больше не буду слушать. И руки бы помыла, как так можно…
– Я помою, – нетерпеливо перебивает она, – только мне еще остальное потереть надо, потому что сегодня на ужин картошка, сосиски и салат из свеклы с чесноком, только чеснока нет, так что будем без него, не забудь прийти, кстати. А знаешь, как это придумали? Ник сказал, что не дело это – питаться готовым, ну, типа, бомж-пакетами и разным таким, поэтому каждый день будем вспоминать по очереди то, что готовили у нас дома, потом пытаться делать что-то похожее. Юбка первым вызвался – сказал, что обычно мать у него покупает мешок картошки, а иногда берет еще молочные сосиски или сосиски с сыром, а потом еще салат для витаминов. Какой салат, мы у него спрашиваем, а Юбка вспомнить не может, говорит, какой-то красный. Из красных яблок? Из моркови? Нет-нет, из того, что сильно пачкает руки. Ну, я не знаю ничего, что сильнее бы пачкало руки.
– Правда?
– А ты знаешь?
– И я нет, но думал о своем. Это то, что хотела сказать?
– Нет – это просто из-за того, что ты про руки… А сказать вот что хотела, только поклянись, что не станешь смеяться, потому что это, может, по-детски прозвучит…
– Хорошо, обещаю.
– Нет, нет, ты – поклянись –
Клянусь, черт с тобой –
– Так вот, я видела, как Акулина выходила из комнаты, в которой умерла Алевтина Петровна. И потом ходила по коридору. Ленка мне не поверила, а ты… ну, ты должен понять. Это Акулина сказала Алевтине Петровне, что тебя нужно утешить, что ты плакал в подвале…
– Никто не плакал. И кто такая Акулина?
– Я не знаю кто – может, была такая женщина когда-то давно, до нас… Нет, плакал, – она хочет доказывать, но останавливается, – Крот, а что это от тебя так пахнет странно, словно…