Никого.
Но пока и рано.
Огни Города погасли совсем, не знаю, что это значит. Крот что-то говорил, что такое всегда происходит, когда идут бомбардировки: называется световая маскировка. И я верю; он читал разное, про большие города во время войны.
Я думаю, что они перешли мост.
Я уверен, что они давно перешли мост.
Слышу музыку.
Кажется, конечно.
Какая тут музыка. Да и на телефоне мало у кого есть музыка, только у Блютуза было много разной, у Ленки…
У меня и телефона-то до сих пор нет, хотя мать много раз предлагала купить. Но как-то не думал, что понадобится звонить, до того, как встретился с Ленкой. С ней договорились: как только закончится смена, встретимся. Обменялись домашними номерами, а ведь могли и мобильными, если бы не я. Потому что одно дело – разговаривать в прихожей, сидя на тумбочке, прижимая к лицу неудобную красную пластиковую трубку, да еще и думать постоянно, не слышит ли мать; а тихо, тайно, из комнаты – другое.
Но откуда такая музыка?
И знакомая мелодия, только не могу напеть, воспроизвести, – слуха нет, мать вечно смеялась: когда играли что-то по радио, а ты маленьким пытался мурлыкать, так выходило не то, вовсе не похоже на то, что играли, а ты, ты что – тебе ничего, все мурлыкал себе под нос.
Мурлыкать перестал, но сейчас так нужно повторить и запомнить, чтобы потом спросить Крота или Ленку – знаете такое?
На фортепиано играют, смеются.
Там-там, парам.
Что это за музыка?
Знает ли кто-нибудь такую музыку?
Комкаю в руке пропуск, наверное, и не нужен больше, но не хочу выкидывать, пока не вернусь. Возвращаться не хочется, хочется смотреть на реку, на невидимые здания, ипподром, на который ходила знакомая Ленки из интерната, а я никогда, никогда не интересовался лошадьми, прогулками, скачками, запахами, карандашными набросками, сладкой жвачкой, которую они, наверное, обожали.
Я поворачиваюсь и бегу вверх, на второй этаж. Лестница пуста, хотя Степашка должен стоять и ночью. Или не он, а тот, у кого сейчас дежурство, – не помню, у кого, конечно, там на стенке должно расписание висеть, но не хочу сейчас щуриться в темноте. Для забавы будто написано мелким бисерным почерком, осторожным, тоненьким, без помарок (Кнопка писала), чтобы никто не разглядел. Сам видел, как Степашка подходил, рассматривал, ища себя, – нет, нет, не останавливаться, дальше.
Хорошо, что никого.
И перед бывшей комнатой воспитателей никого.
Но я все равно несколько секунд прислушиваюсь, замираю, потом толкаю дверь.
Здравствуйте, Алевтина Петровна, говорю, здравствуйте, Хавроновна, простите, мы не знаем, как вас зовут, просто все называют Хавроновной, я так и запомнил, простите. Это не потому, что мы вас не любили, а просто всем дают прозвища, это ничего.
В комнате темно.
Страшно немного, потому что в темноте и сам плохо вижу, а кто это там стоит, за занавеской?
Хочется крикнуть и убежать, но я не могу, потому что ребята перешли мост, и это гораздо более страшно, и я сам их туда отправил, хотя могли дожидаться помощи вместе, не рискуя ничем, я, я рискнул, вините меня.
Судите меня.
Мы хотим вас поблагодарить за то, что вы для нас делаете, не думайте, что мы не замечаем. А мы все заметили, все-все – и кукурузные лепешки, и убранную душевую, и даже стертую пыль с телевизора, даже то, что вы пытались починить телефон, но думали, что дело в шнуре, заматывали его изолентой, но вовсе не в этом… Неважно. Спасибо. Я хотел сказать, что пытаюсь со всем разобраться.
Это очень самонадеянно звучит.
Знаю, все знаю.
Но я понял, что нам какое-то время придется жить самим – долго, может быть, полгода. Хотя не знаю, как будет осенью, зимой – ни у кого ведь нет теплой одежды. Не знаю. Но не суть.
Ну и раз у нас такая колония – точно не уверен, что значит это слово, но, кажется, вполне подходит, – я отослал самых слабых, самых бесполезных.
Кнопку, Крота, Блютуза, Гошика, Пресного.
Ленку.
Кнопка писать может красиво, признаю. Но с ней проблемы. Они что-то не поделили с Мухой, а Муха мне нужен здесь. Почему?
Ну он пацан.
Он сильный, почти взрослый. Спортом занимался, баскетболом. Если придется делать что-то руками, окна кирпичом закладывать, как-то перестраивать здание – он поможет. Или что-то еще важное сделать, не знаю, не придумал. Но почему-то уверен, что будет важное.
Только Кнопка его бесила – вечно всякие небылицы рассказывала, мол, он хочет ее изнасиловать, что-то такое. Хотя ему вообще пофиг на это, я точно знаю. У него даже девчонки не было никогда.
Вы скажете, что он ее обижал, издевался.
Может, и обижал, но это совсем другое, это не… Всех обижали в школе, что же теперь – за ножи хвататься?
Короче, Крота теперь тоже здесь нет.
Остались самые сильные, способные выдержать осень. И зиму, если выйдет.
А зимой встанет лед на Сухоне, и можно будет просто перейти, добраться до Города самим.
Вы скажете, что, если уж так хочется, можно построить лодку или плот и поплыть сейчас.
Но только кто поплывет?
Знаете, Кнопка, конечно, вечно ерунду всякую рассказывает, но в одно верю. Что нас подстрелят, подстрелят на стремнине, едва только сунемся. Потому что лодка – это серьезно, это опасно. А если пешком по снегу пойдем – кто заметит, особенно если в белое оденемся?
И что я говорю – к зиме все закончится наверняка, просто не может так долго.
Что?
Зачем я Ленку отправил?
Зачем я Ленку отправил.
Зачем я Ленку отправил.
Можно было и музыку дальше слушать, терпеть.
Но я ее отправил, потому что сам с ней слабым стал.
Вот так.
А мне нельзя, никак нельзя быть слабым, потому что нужно придумать, где еще искать еду, – и, может быть, можно что-то посадить, чтобы выросло зерно, смутно помню, что чем-то таким занимался Робинзон Крузо.
Крот бы наверняка вспомнил, но Крота нет.
Вот и все, что я хотел сказать. Надеюсь, вы не против, если я иногда буду заходить и разговаривать. Мне кажется, что сегодня что-то случилось, но я должен пойти пнуть Степашку и Юбку, сказать, чтобы они пост так надолго не оставляли.
Может, в этом и смысла нет.
Из всего нужного, что можно было сделать, Степашка только Сеню и привел. Мог бы и шугануть, и – верю – по голове просто треснуть, чтобы не ходил зря, хотя такого приказа не было. Степашка же. Степашка, что с него взять.
Господи, Алевтина Петровна, вы же не знали про Сеню, что ж это я.
Простите.
Только рассказывать почти нечего.
Он думает, что вы умерли, но когда мы выйдем по замерзшей Сухоне в Город, к людям, я все расскажу, найду его, обещаю, и скажу, где вас на самом деле можно найти – не за санаторием, где я нарочно всякий хлам землей забросал, а сверху положил алую тряпичную розу, а здесь, в этой комнате, которую я вначале хотел под главный штаб переделать, а потом понял, что она не пуста. Даже хотел сюда вначале какую-то еду приносить, только не хотел, чтобы видели, Ленка бы точно поняла, она глазастая, внимательная. Странно быть глазастой в санатории, но я-то сразу понял, что в ней все не так, все.
Я бы носил печенье, оставлял на окне, то есть подарок за Пресного, за все; за то, что все вышло, как хотел.
До свидания.
Неловко киваю, занавески на окне раскачиваются-тревожатся.
Иду в свою комнату, а музыка не утихает в голове.
В холле второго этаже на диване перед выключенным телевизором отчего-то не спит Юбка.
Юбка.
А ведь он давно просил – пожалуйста, Ник, а можно меня в порядке исключения так не звать? Это же не ребята придумали, а воспиталка, значит, вроде как и не считается. Но я сказал – нельзя, потому что иначе что начнется? Никому нельзя менять имена. Я даже Кнопке сказал – выбери уже что-то одно и оставайся, а она сказала, что на самом деле никогда не звали ни Коноплей, ни Конопатой.
– Ты чего здесь?
– А ты? – почти агрессивно, непривычно.
Скрещиваю руки на груди, улыбаюсь, щурю глаза, присыпанные песком сегодняшней бессонницы.
– У меня дела. Странно, что у тебя нет.
– У меня… дела-то. Есть дела. Я вот подумал – вдруг телевизор включился? И скажут что-нибудь… ну, про них, про Солдата с ребятами. Должны быть эти, новости. Пойти новости.
– А раньше, значит, нечего было рассказывать, поэтому не включали – так, по-твоему?
Юбка сегодня заикается.
– Вдруг именно сегодня. Раньше из наших никто не шел через этот дебильный мост.
– А, вот что ты не спишь – волнуешься.
– И ты тоже.
Если кивну, выйдет, что мы одинаковые с ним, думаем одно, не спим, дурью маемся. Не спал, потому что выписывал особый пропуск, спускался к Сухоне, разговаривал с двумя мертвыми женщинами.
– Я вообще-то шел в душ, – холодно говорю, – очень полезно. Я бы на твоем месте тоже сходил.
Но боюсь, что пойдет за мной. И я беру из комнаты новую футболку, зубную пасту и щетку с распушившейся щетиной, иду демонстративно опять через холл, хотя не собирался, вообще ничего такого делать и говорить не хотел, а хотел спать.
Юбка все возится с антенной, проводами, трогает рычажки, на меня глаз не поднимает.
Хочу сказать снова, указать на бессмысленность, а потом думаю: а вдруг, вдруг и на самом деле – починит? Сам не разбираюсь в технике, ни в какой, из-за чего мог бы стать каким-нибудь изгоем, дурачком. Но еще классе в третьем, кажется, понял – вообще не важно, что ты умеешь, а ты просто должен быть больше себя. Не знаю, как объяснить. Ну вот Крот захотел пырнуть Муху ножом, прыгнул и дотянулся.
А до меня бы не дотянулся. И не потому, что умею хорошо уворачиваться или давать сдачи, а просто.