Белка визжит.
Сивая визжит.
(Их голоса различаю недолго, а потом все глухо становится, беззвучно – мама всегда говорила, что при сильной близорукости у человека должны хорошо работать другие органы чувств, но у меня не работали.)
– Эй, лови его! – кто-то вскрикивает негромко, но никто не ловит.
Алевтина стоит в ужасе, ее руки вдоль тела опущены – пусто, безвольно. Она тоже не ловит.
В это время Крот на удивление быстро – а на зарядке всегда тормозил, мы даже смеялись, – разворачивается и бежит к выходу.
Знала ли, что он побежит к реке?
Река называется Сухона, неужели не знаете? Су-хо-на. Смеялись: будто бы она на самом деле сухая, пересохшая, а нам только кажется широкой, полноводной. И мерещатся «Метеоры» и большие баржи, везущие в Город продовольствие и боеприпасы. Впрочем, нет, – на «Метеорах» могут быть только люди, меня в детстве катали на таком, они слишком легкие, чтобы перевозить что-то серьезное. Папа сказал – будут все пятерки за четверть, поедем. Мы поехали. После «Метеора» папа собрал вещи и больше никогда не возвращался в нашу квартиру, которая на самом деле и его, но только он не попросил доли, не сказал, что нужно на две комнаты разменяться. Поэтому Крот говорил, что он ужас как благородно поступил, потому что его папаша через суд заставил разменять их хорошую «двушку» в старом фонде на две однокомнатные, так вот в той, которая им с матерью досталась, вечно черная плесень на стенах росла, даже когда соскребешь, она все равно проступает под штукатуркой, сначала еле заметно, смутным сероватым проблеском, а потом все яснее и ярче; а вода в трубах почти не доходила до девятого этажа, так только, капала слабеньким-слабеньким напором.
Знала ли, что он побежит к реке?
Знала.
А куда еще ему –
нам.
Поэтому пошла следом потом, едва только все разошлись, а охающего, стонущего Муху оттащили в медпункт. Не знали только, на месте ли фельдшер и поможет ли он тут, но никто не хотел, чтобы помог.
А может, это только я не хотела.
Крот сидит на заросшем травой берегу, опустив ноги в воду. Вода наверняка холодная, хотя не знаю – не трогала в этом году, как-то не до того было. Сажусь рядом, не боясь испачкать джинсы травой, – разве только думаю о рубашке Ленки, все-таки ничего она такого не сделала, чтобы испачкать просто так, тем более что нам негде стирать, кроме как в душевых руками. Глупо, конечно, но у меня закончилось туалетное мыло. У Ленки попрошу – вон сколько всего вывалилось, когда в шкафчике для меня рубашку искала. Как-то стала на нее надеяться много, думать о ней.
И все из-за рубашки, хотя не оставляет мысль о том, что не только Алевтина мое настоящее имя знает, но и она.
Вдруг это важно.
И только когда села, снова почувствовала, как кружится голова, не хочет успокаиваться.
Ступни Крота кажутся неправдоподобно длинными и узкими в воде.
Отчего-то думала, что на его футболке будут замытые пятна крови или просто пятна крови, потому что у него, кажется, не было возможности подойти к раковине, но ведь – здесь вода, столько воды, хватит, чтобы любую кровь оттереть. Но только нет ничего – он чистый, обычный, будто и не было ничего, будто мы встретились на подоконнике, чтобы разорить его заначку; будто мы опять разворачиваем растаявшие на жаре конфеты.
– Ты не взял сигареты?
– Нет, торопился.
– Сюда? Зачем?
– Не сюда. Просто не мог больше оставаться там.
– Понятно. А из окон не увидят?
– Нет. Сюда мало какие окна выходят, да и деревья… Разуйся тоже.
Я снимаю балетки, опускаю стертые вчера ноги в воду. Она прохладная, щекотливая, на дне песок и что-то мягкое, склизкое.
– Это просто ил, не бойся. Купаться тут я бы не стал.
– А мы с мамой раньше ходили.
– Наверное, все-таки на пляж, а не сюда. Здесь уже водозабор скоро – нельзя купаться, совсем. Убьют.
– Да прям.
– Да.
– Слушай, я только сейчас сообразила, а как нас вообще выпустили за территорию? Алексеич же раньше никого не пускал, даже стрелял в воздух…
– Вообще Алексеич давно ушел. Как и врач, и медсестры.
– И Хавроновна ушла? Что-то уже второй день только Алевтину видно.
– Хавроновна? Нет, она осталась. А ты разве не знаешь?
– Не знаю – чего?
– Она повесилась, когда увидела, что на складе никакой еды больше нет.
– Ты гонишь.
– Нет. А ты думаешь, чего Алевтина с нами в столовке теперь заседает? Чего она вскочила, когда ты зашла?
– Ну и чего она вскочила?
– Ну, она переживает за твое сердце. За порок. Ну, типа, она думала, что, если ты узнаешь про Хавроновну, испугаешься, а это как-то на сердце повлияет. Хрен его знает.
– С чего она взяла, что у меня что-то с сердцем? И ко мне тогда подходила, на процедурах, помнишь? Я еще тебя про порок сердца спрашивала, а соврала, будто бы про Малыша…
– Не знаю. Но знаешь, на твоей карточке ведь нет наклейки, ну, той, которая означает…
– Да. Но ты точно знаешь про Хавроновну?
– Точно. Я видел, как ее выносили. Они старались, конечно, чтобы никто не увидел, но я от курилки по лестнице вниз спускался, хотел сиги перепрятать, а тут голоса, шепот. Ну и увидел.
Я отвернулась, поболтала ногами в воде – заледенели, перестала чувствовать песок и ил. А Крот что – ничего не чувствует? Давно ведь так сидит, еще до того, как я подошла.
– Да ладно, не мучайся, – говорит Крот, – я просто думал, что будет приятно.
Я вытащила ноги, вытерла об траву.
– Сейчас высохнут – и обуешься.
Улыбаюсь.
– Чего?
– Мама так говорила, ну, после того, как на пляж сходим. Высохнут – и обуешься. Но вообще-то я не хотела, любила босиком по асфальту ходить. Жалко только, что там уже стекло битое набросано, всякая дрянь, поэтому приходилось все же обуваться.
– Ну тут никакого стекла нет. Потому как очистные, отсюда в Город вода идет.
– А ничего, что мы сидим?
– Ничего.
Молчу, смотрю на тот берег – в последнее время затихло, пожары закончились, дымы развеялись. Но странно только, что уже два дня никто не появляется – ни купаться, ни вообще. Раньше-то все время маленькие фигурки возникали, а если прищуриться, то и разглядеть было можно – взрослый или ребенок, в ярком или в темном. И я думала, что, когда мама приедет сюда за мной, мы поедем в Город гулять по тому берегу и наконец-то увидим, как выглядит санаторий издалека.
Красиво или нет?
Правда ли, что у здания санатория удивительная, ярко-голубая крыша? Я могла бы обернуться с полдороги, но думала только о реке, хотела найти Крота.
– Крот… Ты что, хотел его убить?
Он улыбается, тоже садится удобнее, ставит посиневшие, не чувствующие ноги на траву, капли растекаются.
– Ты что, разве можно так, – не выдерживаю, – у тебя будет воспаление легких.
– Да ну, каких еще легких – летом? Бред.
– Так что ты хотел?
Над тем берегом зажигается облако. Что-то взрывается, вспыхивает.
Это стало ближе. Оно идет к нам. Что будет, если они переплывут реку?
– Не бойся. Они еще далеко. – Он улыбается.
– Они придут?
– Нет. К нам никто не придет, зачем им идиотский санаторий?
– Слушай, ты же умный, ты все про порок сердца знаешь, скажи – кто они? Это то же, что и Акулина?
– Откуда я знаю, их же никто не видел. Ну и я. Или думаешь, что мне нарочно являлись? Акулина… нет, я думаю, она другая. Она вреда никому не сделает, так только, пугает.
Подыгрывает, хотя сам не верит в Акулину. Вот и показалась дурочкой перед ним, но Крот, слава богу, вспоминает первый вопрос.
– Да, хотел его убить. Но не вышло.
– Почти вышло.
– Да ладно. Ничего не будет. Поваляется и встанет.
– Не знаю… Там много крови было, и его тащили…
Ежусь от холода, обхватываю себя руками. Солнце упало быстро, потерялось где-то на том берегу.
– Ладно, пошли отсюда, а то в самом деле простудимся.
Крот встает, обувается.
– Пойду сдаваться, – улыбается легко, спокойно.
– Кому?
– Да хоть бы и Алевтине. Хотя не знаю. Может быть…
– Что?
– Ничего, посмотрим.
– Крот… Ты в сердце хотел его ударить? Да? В сердце?
– Не знаю. Я не знаю, как целиться в сердце, это же нужно понимать, медицину знать, анатомию. В следующий раз выучу. Но даже и сейчас знаю, что не попал.
Ник встречает нас в холле, с ним – Сивая и отчего-то Юбка, мрачные. Ник обычный.
– Хорошо, что вернулись, а то я уже собирался ребят за вами отправить, – говорит Ник. Стоит напротив нас и не то что не пускает, но и как-то мимо пройти не получается. Почему-то только сейчас замечаю, какой он высокий.
Крот останавливается, глаза не прячет. Джинсы его мокрые до колен – наверное, подвернул только потом, когда я подошла, а до того так сидел, хоть и глупо. Крот головы не опустил, зато я – вот же, на подошвах какие-то растоптанные белые цветы, а я это ненавижу, ненавижу: топтать пауков, спящих бабочек или цветы, похожие на бабочек.
С мамой на даче только цветы и сажали, ничего обычного, съедобного. Из-за этого вечно соседи косились, думали – богатенькие, раз все в ларьке покупают, и картошку, и лук. Но мама не могла работать на земле, с землей – в детстве сильно распорола руку о металлическую ржавую проволоку, потом пугали столбняком, болью. Ничего не произошло, но с тех пор боялась случайных ранок, царапин, ходила с пачкой антисептических салфеток в сумочке. Мне не передалось, я и после улицы руки не всегда мою.
– Послушай, Крот, у тебя еще есть какое-нибудь оружие? – спрашивает Ник. На нем чья-то белая рубашка, очевидно, какого-то взрослого чувака, но Ник закатал рукава и надел на футболку. По вороту все равно заметно.
– Оружие?..
– Да. Ножик я подобрал.
– Вернешь?
Ник посмотрел прямо, легко покачал головой.
– Почему?
– Может быть, потом.
– Это бати нож.