Глухой удар бокалов отзывался в готике аметистов. Звуки, истончаясь на шпилях, как бы перескакивали с кристалла на кристалл.
По-детски нескрываемо Болт Бух Грей наслаждался пением аметистов и чудившимися перескоками звуковых бесенят. Конечно, бокалы тоже сделаны по заказу, только у звукоскульптора, и ясно, что Курнопай обязан, хотя бы из чувства благодарности, обратить слуховое внимание на музыку кристаллов. Но ему до того хотелось есть, что он не вытерпел и откусил от фазана.
Болт Бух Грей, знавший о моментах оголтелого аппетита у головореза номер один, допускал, что тут возможен оговор, и не принимал на полную веру моменты обжорства у своего любимца. Увидев, какой кус оттяпал Курнопай жемчужной чистоты зубами, он сожалеюще посклонял на щеку голову. Он всегда предполагал, что жратва для человека, даже необычного, превыше эстетических удовольствий от любви и философии, от кино и музыки, от литературы и живописи, притягательней этики и политики, задушевных дружеских откровений и путешествий, важнее армейской службы и творческого труда.
Курнопай попытался жевнуть, мясо заполнило весь рот, языком невозможно пошевелить.
«Именно!» — еще раз затвердил горестный вывод Болт Бух Грей. Будь в погребке не Курнопай, он бы устроил тому адский разгон, при воспоминании о котором не меньше ныло бы сердце, чем при мысли о собственной кремации.
Предназначение, уготованное им головорезу номер один, возбудило в Болт Бух Грее потребность поделиться с Курнопаем идеями, каковые не снились никому, кроме него.
— Нецелеустремленность характерна для большинства обществ планеты. Я решительно все подчиняю целеустремленности. Пробочка от спиртовой емкости — эталон моей целеустремленности. Пробочка полностью отвечает требованиям сексрелигии. Однако в ней имеется сверх того галактическое иносказание. Жизнь, в принципе — уборка урожая. В природе уборка урожая циклична. У человека, едва он достигает биологической зрелости, уборка урожая совершается непрерывно, почти до самой смерти. Государство постоянно снимает с народа урожай — это доступно пониманию всех и вся. Лишь я додумался впервые, что жизнь мужчины и женщины — взаимно непрерывное снятие урожая. Чем больший урожай снимает мужчина с женщины, тем благотворней, тем длительней его судьба. Увы, женщина снимает более обильный урожай с мужчины. Отсюда она повседневно счастливей, вообще счастливей, живет гораздо дольше, чем он. Мое общество строится на принципе искупления. Мужчине воздается за недобранные удовольствия во всем объеме исторического прошлого, за невосполнимую недожитость. Снятие урожая индивидуальных удовольствий в личности намного сильнее, чем снятие урожая державных благ. В принципе люди охотней потребляют результаты державного блага, чем хотят участвовать в производстве общего блага…
Курнопаю удалось высвободить язык из-под фазаньего мяса и сделать желанный жевок.
Неловкость перед Болт Бух Греем поубавилась. Страх умереть почти исчез. Возобновилась способность к тщеславию, мигом исчезающая перед угрозой смерти, и он похвалил себя за проницательность: дворцовые сержанты, разъединив их семью, тем самым переключили чувства, ум, силы матери, отца, бабушки Лемурихи, его, которые дома расходовались бы друг на дружку, на создание державного блага.
— Я говорил тебе, посвященец Фэйхоа, о трудностях, испытываемых правителем…
«Фэйхоа, нежность моя и надежда, да ради встречи с тобой я сразу должен был подчиниться обряду. Трудности правителя? А знает ли он о трагических трудностях САМОГО? Нет, не скажу. Может, САМ никому не открывал этого».
— Индийский бог Шива слывет за очистителя. Почему? Он спас человечество от гибели. Демоны собирались уничтожить человечество посредством яда. Дабы спасти человечество, Шива взял яд в рот, для виду выпил. В действительности он держал яд в горле. Горло жгло. Затем он выплюнул яд. Кобра холодила шею бога, однако он принял жуткие муки. Я уподоблю себя Шиве. Демоны стремились истребить наш народ. Плохая рождаемость. Большинство детей уродцы. Процветала выпивка, наркомания, проституция. В общем, социальные болезни губили Самию. Происходило опаснейшее для экономики и независимости державы трудовое расхолаживание. Я решил спасти отечество. Революция. Реформы. Гигантские сдвиги. К несчастью, имеются недовольные, меня клеймят, проклинают. Спасителя изображают лиходеем. Мои обиды, ежели мыслить иносказаниями, яд в горле Шивы. Мое горло постоянно сжигаемо. Доверительно сознаюсь, дорогой Курнопай, вы подбавили яда. Я, правда, не имею кобры. При ненависти к зельям я холожу горло вином «Черный доктор» из Крыма. Предлагаю тост за правителей, каковые предпочитают держать в горле яд демонов и яд обид от своего народа, дабы он сохранялся и процветал…
Успел Курнопай прожевать мясо. Не прожуй он его, не исключена вероятность, что подумал бы: «Ловко притворничает, самоуправец», — но подумал он освобождение: «Все гораздо сложней. Слишком просто сбагривать всеобщие беды и уроны на САМОГО, на Черного Лебедя и на главсержа. Пожалуй, Болт Бух Грей — мыслитель, преобразователь, экспериментатор. Он заслуживает преклонения и верности. Вверяю ему судьбу».
Остатки фазаньего бока были проглочены, и Курнопай стукнул бокалом о бокал Болт Бух Грея, повертел ушами, внимая мелодиям кристаллов, и выпил персиковый самогон.
— Признательность придет. Демонов и яды обид окончательно не устранить. А я способен сделаться коброй, которая холодит шею.
Лицо Болт Бух Грея озарилось восторгом.
— Я живу в центре лукавства, — вскрикнул он. Щеки обескровились. — Никому нельзя верить, за исключением Фэйхоа. Эпоха лжи и приспособленческой трепотни. — Трагический гром расколол его голос. — Вы, любимец САМОГО и мой тогдашний кумир, после революции вы хотели стать одним из главных военачальников моей армии. Раннее властолюбие. Я чуть было не поставил на вас крест. У меня имеется недюжинное достоинство: упрямство в симпатии. Оно заставило обнадежиться. Я страдал, на грани инфаркта чувствовал себя, видя, как вы попираете взлелеянную САМИМ и мною религию. Упрямство моей симпатии одухотворялось тем, что вы идете на погибель. На понижение не пойдет ни один член, ни одна членша из моего правительства даже ради родной матери, каковую, предположим, оболгали и ее необходимо защитить ценой понижения. Вы же шли на потерю жизни, притом зная, что я определил вам исключительное предназначение. Я пью за ваши слова в мой адрес и за свою полную веру в вас…
Они выпили до дна, грохнули бокалами об пол в знак неистребимой клятвы идти вместе.
Было боковое солнце. Выскочили в тень. Омытый зеленым светом храм, огромноколесый, облепленный уютными человеческими фигурками, воспринимался в просторном котловане как повозка, перегруженная, высокая до опасности — перевернется от сильного крена, ползущая из вековечного далека. Бодро тащили повозку лошади, словно только что тронулись.
Потом львов и слонов заметил Курнопай взглядом, счастливо взлихораженный единением с Болт Бух Греем и вдохновленный бегом. И примнилось ему: пирамида повозки — человечество, минувшее и нынешнее, перегруженное до уродства изощренностями любви, лабиринтами духа и законов. Кони бога Солнца везут человечество, а стопорят их движение львы — носители хищного всеистребления и всевластия, которые пытаются подмять навсегда слонов, олицетворяющих силу, незлобивость, неповоротливую мудрость.
Хотел Курнопай спросить Болт Бух Грея, верно ли навеялось ему храмовое иносказание в долине, да увидел перед собою Киву Аву Чел. Золотой обруч охватывал ее голову, сияя сквозь волосы, причесанные под вид минаретного купола. Не наив: символ пола. Все он забывает о том, где находится и зачем сюда привезен.
Курнопай не успел огорчить свое сердце, такое, оказывается, склонное к печалям, когда оно качает кровь без антисонина, потому и весело ухмыльнулся мысли: «А люди-то существа самовлюбленные до утраты достоинства и ума. Наверно, все в архитектуре несет их образ и подобие, особенно же образ и подобие их пола. Неужели САМ не смог надоумить людей, чтоб они отражали в строениях образы деревьев, птиц и рыб, рисунки камня, пестроту цветов и насекомых? Сведение бессчетных обликов природы лишь к облику людей — да ведь это потери красоты и многозначности. Ничем другим их не восполнить».
— Представители народных масс в ожидании, — сказал Болт Бух Грей, обнимая Курнопая и притискивая к себе. — Сейчас вам, согласно учению САМОГО о мировом чувстве, будет дано ощутить, как энтузиазм народа, так и преклонение перед вами, головорез номер один, любимец САМОГО и мой персональный любимец!
Сияющая Кива Ава Чел, чуточно, на кончиках пальцев, подскакивавшая при словах верховного жреца, обняла Курнопая с другого бока и стала подпрыгивать выше, ей принялся вторить Болт Бух Грей. Курнопай тоже вовлекся в подскакивание, улавливая миражным от волн взором, что подпрыгивают все, кто находится здесь, наверху, и там, в низине.
Кива Ава Чел каким-то образом изловчилась и куснула Курнопая в мочку уха, а едва он строго к ней повернулся, шепнула, что это зачин ритуальной пляски. Вскоре, заморгав от счастливого неверия, он увидел приближающегося к ним скачками врача Милягу, обнятого Лисичкой и сизой девочкой, прическа которой походила на пучок ковыля, окрашенного в отваре скалистого дуба. Лишь только они совсем приблизились к ним, над горой и котловиной возникло свистящее фырканье рожков, сопровождаемое пильчатым писком скрипок.
Разомкнулись они, чтобы взяться за руки и в кольцевой припрыжке вертеться туда-обратно. Мальчишкой, припомнилось Курнопаю, по телеку видел музыкантов, курчавых от бараньих шапок, играли они на сопилках и скрипочках, повизгивавших, как девчонки; чуть на отшибе, на плоской верхушке холма, летал большой хоровод; заворожил его танец до кружения головы, а бабушка Лемуриха промолвила почему-то со вздохом, пронятым тайной: «Славяне!» Он подумал тогда, что славяне танцуют так потому, что живут среди воли, трав и цветов, мохнатых гор и прыгучих речек, и что, наверно, они исполняют музыку ветра, которую он издает, запутываясь в ветках елей, расчесывая травы, приголубливая цветы, выдувая из горных расщелин песчинки.