Совсем он примерился прыгнуть, да из-за ствола высунулся Огомий. Робкая мордашка. Девчонистый. Вроде маленькой Каски. Для сынка держпредводителя слишком простоват.
Наконец-то проклюнулся в Огомии пацан. Спрятался за пальму. Руку, в которой аллигаторова груша, то высунет, то спрячет. Вкусопомрачительное лакомство — авокадо. Наверно, Каска рассказывала Огомию о пристрастии Курнопая к авокадо при странном отвращении к другим фруктам. Правда, в училище он ел любые фрукты, включая недоспелые, деревянистые и вовсе противные плоды хлебного дерева.
— Прекрати, Огомка, дразнить. Поколочу, — шутливо сказал Курнопай.
— Пока выберешься оттуда — умоломурю.
Огомий вышел из-за ствола, вертел аллигаторову грушу перед оскаленными зубами.
Курнопай спустился на землю лучше некуда, на что Огомий воскликнул: «Прыгаешь, братуха, как бабуин!» — и протянул ему авокадо. Но Курнопай отказался. Позже полакомится, а пока хотел бы с его помощью, если имеется в костеле тайный ход, пробраться к Болт Бух Грею. Тайного хода не было. Зато Огомий, побывавший там (аллигаторовой грушей угостила Фэйхоа), вызвался провести брата к Болт Бух Грею.
С ним Курнопая пропустят. Беспрепятственностью мальчишеских надежд Курнопай переболел в училище: на фоне собственных привилегий, хотя и далеких от вседозволенности, он, совестясь, видел, что большинству курсантов почти не удается ни один бесприказный шаг. Теперь и он, как пить дать, находился в таком положении.
На всякий случай попытал у Огомия, не спрашивала ли о нем Фэйхоа. Удостоверясь, что не спрашивала, попытал и о том, присутствовал ли главсерж при их встрече.
— Был, — без охоты ответил Огомий. — Не обрадовался.
Действовать через других, к кому по-особому благоволило начальство, чтобы достичь результатов, было принято среди курсантов и командпреподавателей. На Курнопая выходили до того часто с просьбами, которые решались запросто, без поддержки, что он бесился от возмущения и нескончаемых «замолвить словечко». Вроде бы не унижаясь, ты унижаешься, и постепенно в тех, перед кем замолвливаешь словечко, увеличиваешь надменность.
В приступе доверительности Курнопай посетовал провиантмейстеру на моральную загнанность ходатайствами.
— Накладные расходы славы, — сказал Ганс Магмейстер и заподмигивал игриво, подстраховывая себя от обвинения в нелояльности: — Не собираетесь ли намекнуть, что господство изуродовано унижением, подчинение — господством? Принцип сообщающихся сосудов. — И пожалел Курнопая, и поощрил: — Ходатай по горестным делам человечества. Почет и расстройство.
Скатился Курнопай до училищной, а может, и державной уловки: попросил Огомия вызвать Фэйхоа. Огомий охотно побежал к костелу, однако Курнопай велел брату стоять. Огомий его подождал, и они, держась за руки, направились туда вместе.
Мановением руки, от плеча до локтя буграстой, как у штангистов, от локтя до запястья конической, как столбик для игры в кегли, а в ладони длинной, как лопасть весла, помощник Болт Бух Грея послал навстречу им телохранителей. Автоматы телохранителей, приткнутые к пупкам округлыми упорами, искрились мушками из нержавейки. Когда между братьями и телохранителями сжалась площадная пустота, кипящая зноем, до десятка метров, помощник приказал всем остановиться, но братья продолжали идти. Тогда он напомнил головорезу номер один, что непослушание державному сержанту ведет к аресту и трибуналу и что в ситуациях, опасных для жизни держправа, к необъявляемому расстрелу.
Курнопай остановился, велел Огомию живенько дуть отсюда. Огомий заупрямился и удивил брата сметкой:
— Без меня тебе не уцелеть. («Что-то он знает, но помалкивает…») За убийство ребенка-генофондиста смертная казнь. И забоятся — я сынок диктатора.
— Кого-кого?
— Папки Болт Бух Грея. Он говорил маме: «Я — диктатор».
— Хоть знаешь, что означает диктатор?
— Папка говорил: «Я всем заправляю».
— А мама что? (Такую отраду отворило в душе слово «мама», будто он выпил ламьего молока прямо со льда огненным летним днем.)
— Мама забоялась за папку. Назаправляешь, сказала, раньше времени умрешь или убьют из-за ревности.
— Ага… Дуй давай отсюда!
Курнопай развернул Огомия лицом к дворцу детей, хлопнул по ягодицам, легонько подтолкнул. Чтобы не дать братишке увязаться за ним, Курнопай быстрым шагом пошел на белое сверканье автоматов. Сразу он услышал кожаный топоток за собой, и едва не сшиб Огомия, который его опередил.
— Благоразумие, головорез номер один, — крикнул помощник. — Ваш вопрос не закрыт. Потомок САМОГО и отец нации Болт Бух Грей милосерден. Жизнь Огомия священна, вы же подвергаете ее смертельной опасности. За гибель Огомия — казнь. Возвращайтесь и ждите высочайшего решения.
— Слыхал, Огомушка? Казнят за тебя в случае чего не их, а меня, так что вали отсюда.
Убедившись, что Огомия не прогнать, а возвращаться обратно самолюбие не позволяло, Курнопай надумал вызвать из костела Фэйхоа. Под предлогом, что ни ему самому, ни телохранителям отлучаться нельзя, помощник отказал в этом Курнопаю.
Тотчас вызвался слетать за Фэйхоа Огомий, но помощник велел задержать мальчишку.
Никогда раньше Курнопай не испытывал чувства мстительности (оно пробудилось впервые) и пригрозил помощнику: если не разрешит Огомию сбегать за Фэйхоа, то он сделает все, чтобы сбросить его в нети. Подрагивавший коленями помощник махнул лопастью ладони, разрешая Огомию проскочить в костел.
В ожидании Фэйхоа Курнопай настроился на то, что она появится из костела ветровым порывом. Все-таки не хотелось допускать, что за время разлуки она о нем не соскучилась.
В КОМ СПАСЕНИЕ?Книга вторая
Двери с витражной вставкой иззолота-темного лика Спасителя не распахнулись, как ожидало взлихораженное сердце. Стальные, удерживаемые магнитами, они еле-еле отставали от косяков. Когда они замерли, неодолимо тяжелые, готовые тупо захлопнуться, он не предположил, что двери открывает Огомий, а подумал, сникая, о внутренней принудительности, с которой выходит к нему Фэйхоа. Разлюбить не могла, но Болт Бух Грей мог ее добиться при злорадной помощи жриц или, может, она не согласна с позицией Курнопая по отношению к забастовке смолоцианщиков и теперь ничего не испытывает к нему, кроме ненависти. Все чувства, убеждали их в училище, подчинительно мелки по сравнению с идеологическим чувством сохранения державы. Чего только не крали у курсантов из истории, но того, что ради торжества религиозно-философских и социально-общественных убеждений люди жертвовали кем угодно и чем угодно, никогда не скрывали. Никто не сомневался в правильности этого, в том числе он, и только сейчас уразумел, что и в этом нет и не бывает законченной правоты, если подходить к личности иначе, чем мы относимся к насекомым: раздавил и без сожаления попер дальше, как танк.
Дверь затворилась, никого не выпустив. Профиль Спасителя, просветлевший до лютиковой яркости, опять окрасился золотой копотью.
Курнопай по-прежнему не отрывал взгляда от двери. Хотя локационная способность разладилась в нем, он воспринимал присутствие Фэйхоа не где-нибудь, а за дверью. Там, за нею, еще кто-то находился, однако его волны не индуцировались на площадь. Их излучение перекрывал биополевой щит Фэйхоа. Там, по всей вероятности, находился Болт Бух Грей и не отпускал ее.
Едва в другой раз, не шире прежнего, приотворилась черная дверь, из костела выскользнула Фэйхоа. Умудрилась выскользнуть. Встала недвижно, не то боясь унизить себя преследованием, не то после сумрака (костел был закрыт с введением сексрелигии, как и все католические, протестантские, магометанские, православные, языческие храмы) ее зрение затмил литиевый светопад. За ней из костела вышел Огомий.
Наряд Фэйхоа, лилово-розовый, как грозди персидской сирени, придавал печаль ее облику, словно Фэйхоа вернулась с похорон. До того душеразрывную безнадежность он испытал в недавние дни, что рванулся к Фэйхоа, чтобы уберечь ее от безысходности, но через миг был остановлен отбрасывающим движением ее ладоней, в котором проявился не присущий ей панический страх.
Скоро они уже находились в оранжерейном переходе, и Фэйхоа разрыдалась, чем и вызвала утешительство братьев, пронизанное гневом. Курнопай дал зарок, если Болт Бух Грей оскорбил ее, отомстить ему. Огомий обещал не признавать главсержа за своего папку. В голос она прекратила плакать, но ни слова не могла вымолвить, лишь несогласно поводила головой, и они догадались, что унимают плач Фэйхоа невпопад, и мало-помалу замолчали. Тогда она и открылась, от чего разнюнилась. Она так и сказала: разнюнилась, и Курнопай смекнул, что в годы их разлуки бабушка Лемуриха учила Фэйхоа не нюнить от приступов тоски.
Не оскорблял ее верховный правитель. Не им возбуждена опасность теперешних обстоятельств. Чрезвычайное заседание Сержантитета потребовало от Болт Бух Грея отдать приказ о водворении смолоцианщиков на завод, о полном разжаловании Курнопая и отдаче под трибунал, о неоглашаемом расстреле Чернозуба (этим должно начаться пресечение вольнолюбивого разгула в среде рабочих и студенческих масс), о введении в стране военного положения. Они скоропалительны по причине эмоциональности, тогда как в настоящий момент требуется для овладения народом аналитическая тонкость. Отец Кивы Авы Чел, всегдашнее эхо Болт Бух Грея с их фермерского детства, внезапно выступил с предостережением: нельзя сейчас прислушиваться к доводам державного правителя, он погряз в наслажденчестве и не в силах поднять сознанием, заземленным на сексуальные извивы и на властительские удовольствия, то, что необходимо стране, чтобы выкрутиться из хаоса и восстановить гармонию. Сержантитет предложил Болт Бух Грею в течение десятой части суток определиться, в противном случае его сместят и вышлют в одно из соседних государств.
Растерявшийся Болт Бух Грей прибегнул к провидчеству Фэйхоа, и она, составив правителю гороскоп, внушила ему, готовому