Несет его путями превращений. Нет-нет, простором превращений. В океане одиночный парусник не без цели, не без руля, но проследи его дороги. У него, у Курнопая, изменчивость внутренних движений естественней, чем у прелестной Фэйхоа. От трагической обиды, увы, девчоночьи смешной, скорей потешной, — превращение, в котором не осталось и горестной колючки и не заметишь страдания, во всем неустающая согласность.
Раздоры между Каской и Ковылко были нечасты, отходчивость родителей он относил к глумлению. Теперь он понимал — прощение не унижает, не заключает издевательства. Напротив, было б изуверством непрощение. За моментом прощения — беспамятство великодушия, и людям доведется испытать всю сокровенность счастья.
Теченьем дней как бы тащило Курнопая к кольцу атолла, едва скрытому под водой, и он, раздирая океанский мениск, вставал на риф и, словно очнувшийся от глубокого сна, дивился тому, что он сам и Фэйхоа, находящаяся рядом, забыли думать о катастрофе, по странности предотвращенной пальмовым вором.
Ненасытимой была для Курнопая близость Фэйхоа, и он корил себя за то, что очутился в новой крайности. Нельзя же терять чувство дня и ночи, совсем не выбираться из пещеры. Он копил волю, чтобы настоять на купании, хотя бы минутном, после отлива, в полуразрушенном бассейне, сохранившемся с времен, когда лагуна была прибежищем флибустьеров. Но так и не сумел вытянуть Фэйхоа на побережье, даже напомнив ей о том, что в питомнике гарема она слыла чистюлей из чистюль. Его напоминание она, посмеиваясь, назвала щекотливым и солдафонским, но пообещала не обидеться. У нее зарок не покидать пещеру до вечера, каким луна пойдет на убыль. Курнопай решил, что она вкладывает в свое объяснение мистический смысл, оказалось иначе и проще — завершение полнолунья было проверочным сроком ее организму.
Фэйхоа разрыдалась и укорила Курнопая, что ему по-курсантской привычке только бы крутиться под открытым небом. Он догадался: ей не удалось забеременеть. Она опрощалась, начиная напоминать Каску добессонного периода. И хотя в нем ворохнулось одобрение: «Интеллектуалка-оккультистка превращается в настоящую женщину», — он тотчас подумал, что наверняка ему будет кисло, если Фэйхоа обабится. Во время первого пребывания в бухте, когда к ней понаведались «гости», она не прекратила погружения в океан, лишь стала надевать гидрокостюм. Курнопай замечал, что и в гидрокостюме она беспокойно действовала на акул, которых называла подружками и друзьями. Даже кархародон — Болт Бух Грей назвал его за взметывания мордой Любимцем Оводов, — обычно сопровождавший и охранявший Фэйхоа, как собака, и тот взволновывался и делал виражи (за виражами акул обычно следует нападение). Был миг, когда Любимец Оводов решительно нацелился на Фэйхоа, но Курнопай, готовый к его нападению, сунул ему в рыло острие штока, и кархародон уплыл. Фэйхоа подосадовала на Курнопая. Любимец Оводов разобиделся. Курнопай был уверен, что предотвратил гибель Фэйхоа, поэтому, чтобы она не обольщалась на счет людоедов, пригрозил убить акулу; в рукоятке штока была кнопка, нажим на нее — под давлением выбьет из сопла мгновенный яд. С угрюмой злобой реагировали на Фэйхоа и зеленая мурена, и сотовый группер, и скат-хвостокол, которых она считала безвредными домашними животными.
Тогда и на день она не прекратила погружений, уверяя его, что хищникам не только свойственна привязанность, но и чувство благодарности. Теперь, к изумлению Курнопая, она сама уверяла его в том, в чем совсем недавно он так и не сумел ее убедить. Голодный хищник позарится не то что на человека, на собственный хвост, даже если он и с колючкой в тридцать сантиметров, как у ската-хвостокола, — и наотрез отказалась входить в океан. А тем, что потребовала, чтобы он тоже не входил в океан, озадачила. В училище, где про женщин было принято говорить как о существах презренно ненадежных, он верил, судя по Фэйхоа, в их постоянство. Ганс Магмейстер, кому он однажды пожаловался на грязный суд курсантов о женщинах, сказал, опечалившись, что не лучше и женский суд.
Сам слыхал, как уста, которым бы только петь райские песни, так сквернословили про мужчин, что было бы терпимей пропустить из уха в ухо километровый поезд. Правда, Гансу Магмейстеру представлялось, что самые гнусные подлости придуманы сатанинским воображением мужчин: удержись на шарике матриархальное правление, никогда бы человечество не докатилось до изобретения орудий всемирного убийства.
От перемены в поведении Фэйхоа Курнопай склонялся к мысли о перелицовочности женщины ради осуществления своих прихотей или из-за намерения сделать мужа подкаблучником. Решил не подчиняться. И у женатого человека должна быть свобода воли. Фэйхоа заметила ему, смиренно приспустив веки, что после выпуска из училища он упражняется в осуществлении собственной свободы воли, будто бы у других вовсе нет на это личного права. Существование, основанное на командах, которые редко кем оспаривались, повысило в нем уважение к доказательности. Не амбицию он противопоставлял убедительному доводу, а подчинение, полное радости. Радость полыхнула в его душе, но он притушил ее восприятием притворства, померещившегося в смиренной приспущенности пушистых век Фэйхоа.
— Сверхвзыскательные люди были менее всего взыскательны к себе. — Он не хотел, чтобы счастливое примирение оборвалось, и сказал это с ноткой подчинения в голосе, и вдруг подумал о том, что устойчивость семейной жизни обеспечивается внутренне-внешним равновесием, подобным равновесию между планетами, и понял, что в этом соображении заключено спасение для них обоих. — Ты критикуешь совестливо. Справедливо ли, сумею разобраться наедине с самим собой.
— Три дня ты будешь один в пещере.
Фэйхоа ушла на виллу. Боком-боком из-за аспидной глыбы базальта выбежал пальмовый вор. Короткую клешню, похожую на культю, подносил к морде, над которой топырились глаза-стебли, две антенны, усы. Что это он? А, есть просит. Курнопай порыскал по берегу взглядом. Вынос прибоя по-обычному был изобильным. Среди гребней лавы, вздыбленной, волновидной, остались вместе с водой крапчатые, с ворсистым контуром звезды, напоминающие друзы коричневых кристаллов. Нетопырь, весь в костяных наростах и шипах, удобно возлежа на дне ямы, надумал подкормиться: кивал «удилищем», выставленным из огромной башки, отчего «приманка», распускаясь, смахивала на насекомое, гребущее крылышками и ногами. Погремушкой, сделанной из уродливо-приятной рыбки, Курнопай забавлялся до поступления в школу; к стыду его, бабушка Лемуриха как-то захватила высушенного нетопыря на телестудию и рекомендовала зрителям, имеющим маленьких детей, воспитывать их природными игрушками, что и привяжет малышню в обязательном порядке к родине, к правительству. После кое-кто из старшеклассников дразнил Курнопая Нетопырихиным Внуком. Над ямой, прикрепясь присосками к теневой стороне магматического гребня, висел осьминог. Полуприкрытый глаз осьминога заметил Курнопая и обреченно смежился.
«Не трону я тебя», — мысленно пообещал ему Курнопай. Мальчишкой, увлекаясь книгами натуралистов и путешественников, он вычитал у американца, изучавшего фламинго, а потом увлекшегося ночными наблюдениями под водой, трагическую мысль: человечество, погубленное самим собой, сменит на земле осьминог, уже теперь способный переносить на суше тропическую жару и, нет сомнения, наделенный разумом. С того времени Курнопай считал осьминога наследником человека. Переждет в океане, когда улетучится радиация, и начнет закрепляться на берегу.
Принимая пальмового вора за вегетарианца, Курнопай подался вдоль отмельной кромки. Авось найдет кокосовый орех или гроздь бананов. Нашел он крупный, вероятно, индийский, мандарин с чуть раскисшей кожурой. Подкинул мандарин крабу; тот, остававшийся на месте в какой-то наблюдательной неподвижности, зауказывал клешней на фиолетовый разлом, который четко просматривался в воде между двумя скалами, поросшими водорослями. Пальмовый вор поволок мандарин за виллу, а Курнопай, заинтригованный, смотрел в разлом. До подозрительности необитаемо было в этой фиолетовости, где слоились панели солнечных лучей.
Солнечные панели взломал толчок воды, появился кархародон, скашивая планчатые боковые плавники, чтобы проскользнуть меж скал, отчего приобрел вид истребителя-ракетоносца. Сферически обтекаемый добродушный нос кархародона когда-то был рассечен, и теперь его коричневый покров белел шрамом. Тот самый кархародон — приятель Фэйхоа. Что-то в этом благодушном «приятель» противоестественное, как если бы он называл так гангстера. Слишком эгоцентрично, черт возьми, восприятие. Впрочем, не он ли сам был дружелюбен с училищным хищником провиантмейстером. Похищение продуктов, не равносильно ли оно пожиранию человеческих судеб?
Прежде чем прорезать спинным плавником полукруг в зеркальной пленке лагуны и скрыться, кархародон всмотрелся агатовым зрачком в Курнопая и странно усовестил: бархатным, полным симпатии был его взор. Вспомнилась Фэйхоа с ее соображением о немстительности хищников. Пренебрег он этим соображением. Почему-то был враждебен к обитателям рифа, а ведь ничего не случилось, сколько ни плавали с Фэйхоа. Все мы, люди, почему-то заранее враждебны ко всему на свете, что умней, неведомей, чем мы. Акул мы хулим за то, что они способны защищаться, нападать, уничтожать. А ведь мы ни с кем и ни с чем не считаемся; уничтожаем все, что угодно нам и неугодно. Да перед нами они просто невинны. Твари не они — мы. Нет, человек не умом отличается от других существ — неразумностью. Все в мире целесообразно, кроме него самого. И сам он создал собственную нецелесообразность, присвоив сушу, воды, небо, но к счастью, человек не может присвоить земную глубь. Как жалок он в попытке присвоить Время и Космос. О, погоди, он рассуждает как судия человечества. Ничего. Сейчас лишь тот с бесстрашной ясностью способен оценить, до каких всеуничтожающих изуверств докатились люди, кто поставит себя по отношению к ним в позицию планетарного судии.
Опять ту же эволюцию совершил кархародон. Догадка, что он высматривает Фэйхоа, заставила Курнопая поспешить на виллу.