Заотрицал, заотрицал Курнопай для себя подобный оборот превращения, но к Данциг-Сикорскому не пришло успокоение из-за какой-то внезапно ощутившейся внутренней их соединенности. И он принялся сожалеть о том, что они совместно вовлеклись в структуру головного эшелона власти, который туда ли катит, как это прокламирует Болт Бух Грей.
Силы очарованности в Курнопае были устойчивей сил неверия, и, хотя в тот момент он находился в страстном согласии с сомнением маршала, с неистовством, неожиданным для себя, он взял Болт Бух Грея под защиту. Показания истории, как свидетельство пострадавших на суде, подтверждают, что ничто сразу не прерывается. Традиции правления чем чудовищней, тем живучей. Они неуязвимы, точно противоатомные бункеры. Под разными вывесками скрывает себя монархизм деспотического толка. Священный автократ — типичный монарх, правда без династической культуры власти. Невежды думают, будто бы умение осуществлять власть доступно всякому. На самом деле для отправлений власти культура ее необходима куда большая, чем культура мышления философу. В древнеиндийском труде «Артхашастра» сказано, что государство управляется с помощниками: одно колесо не вертится. Древнеиндийский император Ашока это понимал. Если не был на совете сановников, он выспрашивал, кто с чем был не согласен… Создать Тэ Эр Эс, чтобы слушать только себя, заблуждение на грани взрыва. Наш век — век правящих преступников или наглецов. Исключения единичны.
Командпреподаватели училища термитчиков приживляли курсантам психологию стального рационализма. В основе армейского подчинения лежит приказ, он — обдуманная команда, следовательно, не подлежит обсуждению. Вы — будущие офицеры, потому организуете мозг для оперирования посылками, обладающими неотразимой убедительностью. Чтобы вера курсантов в примат рассудка над интуицией закрепилась до скончания, преподаватели в качестве идеала приводили вам Данциг-Сикорского, якобы формировавшего свою командность на принципах поведения логических выводов: семитов, англосаксов, североамериканцев… И вы, курсанты, верили…
К возрастной нелепости отнес Курнопай укоризну, притемнившую лучистый взор маршала. Ему было невдомек, что у подлинного Данциг-Сикорского интуитивная натура и что любая защита Болт Бух Грея сейчас для него и неприлична, и ложна.
Продолжать заступаться за властителя Курнопай не стал. Чем-то был удержан в сердце и поостерегся, что его непредвзятость ущемит Данциг-Сикорского да еще и аукнется в нем враждой. А ведь без того он, Курнопай, одиночка среди предержащих фигур Самии, если не считать ангельски дружественного, почти родного Болт Бух Грея, этим и не устраивающего, чему другой человек, с психикой, не подвергнувшейся порче, изо дня в день радовался бы безоглядно.
Обереженный внутренним запретом, Курнопай снова подался по кругу апартамента и едва остановился ошарашенно перед своей карточкой (снял Ковылко в честь первого причастия сына), Данциг-Сикорский пустился в покаяние, неожиданность которого на минуту заставила забыть о снимке, слишком внезапном для присутствия в маршальском апартаменте. Но куда внезапней было покаяние военного гения против собственного исторического величья. Он — негодяй, даже хуже — кретин, с требухой вместо мозга. Его дед, славянин-этик, создал антикульт Наполеона — Гитлера. Он учил тому, что каждый народ сознательно стремится рождать для себя благодетелей и путеводителей, но так случается, что вопреки себе (действие стихий черной наследственности) абортирует недоносков (Бонапарт родился семимесячным), которые, выжив, становятся его лиходеями. Лиходеев он делил на три группы: откровенных злыдней; равнодушников — зло пускай плодится, добро скудеет; великанов лиха, наделенных нервным и умственным гипнозом, способных возбуждать на целые эпохи мерзкие эмоции под видом прекрасных чувств, гнусные идеи под вывеской гуманистических движений. Так возникли крестовые походы, цезаризм, имперская шизофрения бонапартизма, всеевропейское изуверство гитлеризма, глобальный смерч сионизма, закрученный апокалиптическими предзнаменованиями, экономическими грабежами и гангстерским расстрелом микро- и макроматерии. Поверх генетических законов, в коих запрограммированы добро и зло, действует закон психотронного подражательства, он матрицирует возможность для благодетелей-титанов (эпоха Возрождения), лиходеев-гигантов (Западная Европа, Латинская Америка, Азия, США, Ближний Восток) от среза кровавого дерева первой мировой войны до вероятности ядерно-грибного «урожая», последнего дня человечества. Надо было втравливаться в философско-нравственное и социально-историческое движение против войн, начатое еще Ашокой, получившим вследствие этого небесное имя Мечтатель.
Притягательней Ашоки правителя для него не было. Додуматься до миротворчества и осуществлять его еще до новой эры, когда войны представлялись нормой жизни, подобно кочевьям и хлебопашеству, — богочеловеком надо родиться, пророком, по крайней мере. Так бы и отдал он, Морис Данциг-Сикорский, судьбу миротворчеству, если бы не пропаганда милитаризма его идеологами. Им не откажешь в искусстве тактики и стратегии. Весь арсенал вооружений применяют: скорострельное оружие информации, минные поля дезинформации, массированные налеты с использованием тяжелых бомб исторического опыта, ракетно-ядерные удары средствами политики, экономики, морали… Доводят сознание до аберрации, равнозначной сумасшествию: тьму принимаешь за свет, обман за подлинность, страх преломляется в тебе до состояния убеждения. Психологию паники, порождаемую военной обстановкой, они научились вживлять с помощью этого арсенала психологического убоя народов и личности в условиях мира. Мало-помалу я, миротворец с младых ногтей, стал ощущать пацифизм как непатриотизм, страшиться своей гражданской убогости, запаниковал о том, будто бы путем нравственного искажения сформирован предательским образом. Я порвал с дедом и поступил в общевойсковой колледж. Меня стращали социализмом, тогда как перво-наперво готовили к ведению войн со странами, единокровными моей стране по капиталистической формации, низменней того — со странами, едва освобожденными от колониальной зависимости и только что встающими на дорогу капиталистического развития. У них велика нужда в поддержке, они малоразвиты, нищи, мы их изничтожаем всей мощью современных батальных аппаратов и систем. Социализм на поверку оказался дружелюбным внутри своей системы, за исключением отдельных конфликтов, носящих характер казусов. Отношение к передовым капстранам у социализма весьма терпимое. Отношение же к странам третьего мира благороднее, не в пример нашему: он бескорыстен с ними, жалеет их, как взрослые слабеньких детей, тогда как мы выкачиваем из них для бесконечного самообогащения труд и геологию, опутывая при этом цепями долгов, из которых немыслимо освобождение. Кстати, Сержантитет превратил наш народ в подобье народа третьего мира. Когда труд, особенно рабочий, становится областью насилья и презрения, нам нечего ждать, кроме катастрофы.
У Курнопая, кто за последнее время то и дело впадал в смертельное отчаяние и спасался, оно не то чтобы не вызвало снисхождения, а словно бы стало ненавистным до неузнаваемости. Прыжками он подлетел к кондиционеру и выключил его; непроизвольно пышный шум кондиционеров совместился с каким-то иссушенным голосом маршала. И так как Данциг-Сикорский буднично приподнял над влажной вмятиной подушки голову мудреца, запоздалого в своем прозрении, Курнопай отрезвел от порыва гнева и, чуть не плача, спросил:
— Неужели вы раньше не додумывались до того, о чем говорили?
— Некогда было.
Простецкий ответ маршала обескуражил Курнопая до такой степени, что он, грудь которого наполнилась воздухом для хохота, звука не сумел издать, что он, готовый, когда отхохочет, язвить над его святой от неведения военной службой, одно лишь только смог — сесть на пол и скорбно замереть, как сидели возле гроба в их квартале мужья, жены которых умирали, оставив маленьких детишек.
Целенаправленное шлепанье ступнями и всхоркнувший кондиционер, включенный решительной рукой, заставили Курнопая помыслить о том, что старикан еще полон самообладания, и было нелепо слышать ему вопрос вздохнувшего над ним Данциг-Сикорского, вероятно ли для него теперь искупление.
— Однажды Ганс Магмейстер, я не уверен, что он не циник, мне шепнул на занятиях, что земное время человечества истекает, последние капельки дней выдавливает для нас солнечный союз планет. Искупление, коли поверить Гансу Магмейстеру, обессмыслилось. Я же не верю упадничеству планетарного пошиба. Над нами ведь есть верховный взор Бога, САМОГО и Природы. Не допустят они полного истечения времени для человечества. Лично на себе я испытал подсказки САМОГО при угрозе междоусобных кровопролитий в нашем обществе. А раз так — искупление возможно.
Данциг-Сикорский опять над ним вздохнул. Вздох был коротким и пресекся, будто от черного мысленного испуга.
— Неужели так трудно переменить насильственный принцип существования на миротворческий? — возмутился Курнопай. — Сотни тысяч человек послать на гибель было легко… А ведь всем хотелось жить. И почти все не оставили после себя детей и не осуществили надежд возвысить народ, не проявили своего дара, не познали счастья.
Байки, сдобренные ехидством, о застенчивости великого маршала по части женского пола не переставали крутиться в училище термитчиков. Но что-то не слыхивал Курнопай о простоватости Данциг-Сикорского. И вдруг снова бесхитростное признание. Да, легко было посылать на гибель. Всеоправдательной и прекрасной считалась смерть за державу. Отдать жизнь за нее — возвышенней предназначения тогда и не было. Не долга — предназначения.
— А умереть за САМОГО?
— Никто никогда не допускал, что САМОМУ требуется защита. САМ, подобно Богу: за пределами уязвимости. Собственно, САМОГО внедряли в самийцев настоятельней, чем Бога. Нами ОН воспринимался как духовная инстанция над Богом. Не случайно у Бога одна буква прописная, а у НЕГО — все. И в местоимениях ОН пишется прописными буквами.