Снова у Станислава
1
Одна женщина ехала к патеру и еще в Вильнюсе позвонила домой, в Москву. Случилось так, что она подключилась к разговору, сводившемуся к тому, что
старый преподаватель (ее отец) объяснял студентке, в каком случае она получит то ли зачет, то ли пятерку. Женщина повесила трубку и плакала до Па-бяржяй включительно. Приехала, сказала все патеру, заливаясь слезами.
–Ну, что ж… – задумчиво ответил патер. – Еще немножко, потом он будет болеть, потом – очень каяться, а Бог-то ждет, у Него терпения много.
Так все и вышло.
2
Патер стряпает Великим постом, растворяет в воде «суп с наполнителями» (вспомните бледный бумажный пакетик!). Молодой священник, подозревая, что «наполнители» – скоромные, жарит картошку фри. Патер причитает: «Гордыня воздержных, ах, гордыня воздержных! Чем Бог от нее спасает? Грехом или горем. Но ведь жалко, они такие неприятные!»
Даже патер не догадался, какой ход сделает Бог. Молодой священник полюбил свою прихожанку и, промучившись года три, сложил сан. Теперь у них двое детей, Екатерина и Василий.
Мало того: точно тогда, когда он уходил, Иоанн Павел II печально приветствовал тех, кто не выдержал целибата.
3
Цвета у патера – кенозис и слава. Особый, литовский оттенок, от льна до серого дерева – и сверкающая медь кастрюль, из которых он кует «солнышки».
А «вербы», то есть палочки с легкими сухими цветами, и сами по себе – чистейший кенозис. Мы с тайными священниками той поры называли такие оттенки «кешеватыми», по имени Кеши, моего серого кота.
Великая загадка
Зимой 1977 года, в канун Прощеного воскресенья, скончалась моя бабушка Мария Петровна. Я была у друзей, на Масленице. Мама позвонила туда и попросила немедленно приехать, потому что бабушка спит и никак не просыпается. Было бабушке 95 лет. Четыре года она лежала, все больше слабела и болела иногда воспалением легких. К ней часто ходили священники.
Я приехала. Пока меня не было, случилась странная вещь: зашел один человек, чтобы посмотреть телевизор, который стоял у бабушки. Мама совсем растерялась, а он спокойно заметил, что Марье Петровне теперь не помешает. Но все же ушел.
Меня мама попросила ночевать у бабушки хотя бы сорок дней. Утром я съездила за котом (дети в это время были в Литве), и стали мы с ним обитателями особой, отделенной, как остров, комнаты. Туда почти не заходили. Я разбирала шкафик, где, среди прочего, нашла стихи Бунина с его надписью. Бабушку похоронили. Мама пошла на отпевание, а на девятый день созвала крещеных(!) подруг и не пустила к столу бедного папу.
Я спала на раскладушке, прямо под иконами. Лампадку, в отличие от бабушки, не зажигала – и слава Богу, поскольку однажды ночью Кеша взлетел к киоту, и тот упал вниз. Посыпалось стекло, попадали иконы. На другой день мама забрала себе св. Серафима, который когда-то висел над ее кроваткой.
Поведением она напоминала не себя, а бабушку. Очень тихая, и всякие странности – Серафим, отпеванье, подруги. На сороковой день она их опять позвала. Мы, естественно, что-то с ней готовили, и я уронила маленький стаканчик. Мама закричала на меня в прежнем духе, словно кто-то ее отпустил.
Ну, что это? Чем гадать, точно знать или слишком удивляться, расскажу о том, что случилось лет за пять до этого. В Литве, у отца Станислава, зашел спор о нашей посмертной участи. Он топил печку и как раз нес на совке головешку. Когда его попросили что-то сказать, он развел руками, вместе с совком и головешкой, и отрешенно произнес: «Великая загадка, ага!» Хорошо его зная, спешу заверить, что он имел в виду не «адский огонь да адский огонь», как сказано у Вудхауза.
Олег Сергеевич
Мало кто помнит, что в 1950-х годах московские литовцы дружили со своими сверстниками, которых нелегко определить. Реэмигранты? Коля Каретников
им не был. Снобы? Ими тоже были не все. «Золотая молодежь»? К ней скорее относились молодые карьеристы, пьющие коктейли и пляшущие рок-н-ролл.
Точнее всего сказать, что литовцы и эти москвичи не были советскими. Еще одна общая черта (одеты по-европейски) – сомнительней; так одевалась и «золотая молодежь». Словом, дружили, и все. Замечу, что Томас Венцлова с его мечтательностью, мешковатостью и склонностью к науке знал этих московских людей, но подружился с другими – с Муравьевыми, с Сергеевыми.
Здесь и сейчас мне важно, что самым большим другом моего мужа, литовца, был Олег Прокофьев. Реэмигрант и все прочее, он выгодно отличался скромностью и мягкостью. Поэтому и я подружилась с ним. Когда мы уехали в Литву, он часто приезжал. Точно в то же время – конец 1962-го – он познакомился с молодой англичанкой, изучавшей русский авангард. Камилла была внучкой Лоренса Биньона[ 74 ], выросшей в Британском музее, – и ее дед, и ее отец, Бэзил Грэй, там и жили. То ли от матери, Николетт, то ли еще почему-то Камилла была строгой католичкой. Они с Олегом решили пожениться, но удалось это сделать только через семь лет. Еще через год Камилла родила дочь, а через два, ожидая второго ребенка, скончалась от краснухи, очень опасной для беременных.
Приехала миссис Грэй, Олег уехал с ней и с дочерью, вроде бы – похоронить Камиллу в Англии, а на самом деле там остался. Замечу, что еще до свадьбы он стал в Литве католиком и принял имя Иоанн, в честь св. Хуана де ла Круса, чей праздник (14 декабря) совпал с его днем рождения. Путаю я или Камилла умерла в тот же день?
Прожив какое-то время в Лондоне отчасти – на бесперебойных гонорарах отца, отчасти – преподавая историю живописи, Олег женился на своей ученице Франсис. (У нас пишут «Фрэнсис», но что поделаешь, я это имя много раз слышала.) У них родилось пятеро детей, один умер, один – немного отсталый. Живых зовут Гэбриел, Руперт, Корделия и Беатрис (Кордилия и Битрис). У них домик в пригороде Льюишем, садик, два кота, на наш взгляд -огромных.
Когда стали пускать в Россию, Олег немедленно приехал. В Москве, общаясь с музыкальным музеем (если это так называется), он останавливался у нас. Очень приятно было то, что Москва без советской власти его восхищала, а не возмущала чем бы то ни было.
Приехал он и в конце 1997 года, когда моя мама давно лежала без сознания. Они с ней были в очень хороших отношениях. Увидев, как Мария, моя дочь, поднимает свою невесомую бабушку, моет, кормит, Олег совершенно сокрушился духом и пригласил Марию, когда она сможет, к себе, в Лондон. Мама скончалась недели через две после его отъезда, на Рождество.
Летом Мария поехала в Англию. Они с Олегом гуляли по Лондону, он отвез ее в Оксфорд, наверное -еще куда-нибудь; и, как позже выяснилось, написал своему сыну, что давно не был так счастлив.
Не успела уехать Мария, явилась я на 100-летие со смерти Льюиса. Пока заседания были в Лондоне, я жила у Олега и Франсис. Потом мы переместились в Оксфорд, а они – на какой-то из островов «канала», то есть Ла-Манша.
Когда я вернулась в Лондон, у Олега никто не отвечал, но это было естественно. Я в Льюишем не поехала, а пожила неделю у приятельницы. Потом улетела в Россию и уже тут узнала, что Олег умер. Он купался, вышел на берег – и все.
Поскольку завершить этот очерк невозможно, скажу, что написала тогда некролог для «Русской мысли». Франсис его передал отец Сергий Гаккель, а только что скончался и он.
Памяти Олега Прокофьева
…перед тем, как двигаться дальше, мы посидим. Собственно говоря, это и есть жизнь -перед тем, как умереть, мы посидим.
О. Прокофьев
20 августа 1998 года скоропостижно скончался Олег Сергеевич Прокофьев.
Все-таки жизнь больше всего похожа на детскую книжку. 5-го и 6-го августа, два вечера, мы сидели с Олегом в его садике под Лондоном. Олег был такой же приветливый и уютный, как всегда. Любовался цветами, беседовал о Честертоне и о детях Стравинского, восхищался своими кошками. Через день он уехал отдыхать на остров к жене и детям. А через две недели – внезапно умер, лежа на берегу и глядя на море.
Прожил он в Англии двадцать шесть лет и несколько месяцев. Там считали, пообщавшись с ним, что редкая незлобивость и полное отсутствие суетности – русские черты. Очень может быть, хотя мама его, Лина Ивановна (Каролина Хуановна), была наполовину испанкой. Но уж советских свойств, так всех нас измучивших, в нем вообще не было. Конечно, он прожил лет до десяти за границей, но юность, когда Лина Ивановна была в лагере, и молодость, до сорока трех, он провел в советской стране. Иногда кажется, что не может быть человека, сохранившего здесь душевный мир: святые у нас есть, гении есть, а нормальных людей нет. Так это или не так, Олег был удивительно здоровым, мирным и нормальным.
Он был поэт и художник. Он ваял скульптуры, писал картины и стихи не ради славы и не для денег – деньги давало наследство отца, от любой суеты Олег мгновенно терялся. Дом, садик, семья, две большие кошки очень ему подходили. Жил он тихо, радовался мелочам. Сегодня я взяла книгу его стихов, где в интервью он совсем без горечи отвечает на вопрос: «Боитесь ли вы смерти?» – «Да, конечно. Я написал больше стихов о смерти, чем о любви. В1987 годуя даже собрал тридцать восемь штук под заглавием „И я смертен"… Смерть, как и жизнь, -тайна… Что тут делать поэту? По мере сил приблизиться к ней, примириться с нею…»
Вот его стихи, сравнительно старые:
слова мои,звери
домашние,
не бросайте меня,
безрассветного,
помогите крест донести.
Символ христианства
Правда есть не только выше, но и на земле. Еще лучше то, что здесь с ней встретилась милость. «Эхо Москвы» сообщило, что в Литве подняли шум из-за «плохого содержания рыбы». Да, правы мы были с Томасом Венцловой в январе 1991-го: Литва – сердце мира. Если хотите, опровергните.