Когда пришел Иоанн Павел II, кончались 1970-е, начавшиеся в 1968-м, у нас – из-за Чехословакии, «у них» – из-за молодежного переворота. По всему миру -ну, по всему Западу – главными стали подростки, сколько бы лет им ни было, с их нетерпимостью, вседозволенностью и беззащитностью. Особенно беззащитными они были у нас, поскольку совсем разложившейся, но все-таки репрессивной власти давить их легче. Тем самым, во «втором мире» дурной порядок снова сочетался с дурной свободой, хотя – иначе, чем в 1920-х.
Какое было мерзкое время! Сейчас его полюбили, забыв (или простив?) очереди, зеленую колбасу, железный занавес. Что до главного зла – бесконечных глумлений, – их уж точно не помнят, нежно вспоминая особую задушевность тогдашних людей. Хорошо, в коммуналке она бывала, особенно – когда напьются, но неуклонно сменялась склокой; а в транспорте, в очереди – пожалуйста, попробуйте вспомнить. Наконец, почему-то забыли, как близок был конец света, причем предсказанная скорбь в советских условиях поистине оказалась бы не сравнима ни с чем.
Осенью 1978-го неожиданно стал Папой славянин из самой знаковой славянской страны. Помните фотографию, где кардинал Вышинский, Примас Польши, опустился перед ним на колени, а недавний Ка-роль Войтыла тоже опустился перед ним? Она лежала у меня на столике страшной осенью 1983 года.
Забыла, когда Иоанн Павел посвятил Россию сердцу Божьей Матери – тогда, в 1983-м, или в 1984-м, оруэлловском году. Слава Богу, Оруэлл ошибся – год был ужасный, но на нем все и кончилось. Почему-то
многим кажется, что советская власть надломилась в 1987-м, 1989-м, 1991-м. Союзписательский «Апрель» быстро стал местом склоки, но ощущение было правильное – да, именно апрель 1985 года. В Страстную субботу ко мне в больницу прибежал Владик Зелинский, которому предстоял допрос по делу Феликса Светова. На следующей неделе был этот пленум. 18 июля Владику (или Андрею Бессмертному) вернули отобранное при обыске. Такого не бывало.
Прошла еще одна ночь. В 5 часов утра я включила радио и теперь пишу на новой странице (первая как раз кончилась), что Папа скончался за несколько минут до полуночи. Сказали и о том, что он покаялся за Церковь, и о том, что он первым из пап вошел в синагогу и мечеть. Когда я начала эти записи, сверху само написалось: «Господь мой и Бог мой!». Легко додумать, что его кончина сразу была связана с Фоминым воскресеньем, но умер он на час с небольшим раньше, все-таки – на Светлой неделе.
Крестопоклонная неделя
Вот, при огромном зазоре между нашими Пасхами, Крестопоклонная неделя совпала с Фоминым воскресеньем. Накануне скончался Папа. Сейчас комментаторы говорят, что он – «последний». Какая надежда в этом слове! Ведь последними были почти все. В 1936-м, когда умер Честертон, Чарльз Уильяме воскликнул: «Последний из моих великих умер!»
Здесь, в России, так называли и Ахматову, и Бродского, и Лотмана. Иоанн Павел несоизмерим с учеными и поэтами, но для нас, молившихся вместе с ним, а не для нормальных людей.
Кто-то по «Эху» называет его гением. Интеллектуалом, философом, драматургом называли еще вчера, когда он мучился. Почему-то мы любим подтягивать святых к земным уровням. Отца Александра Меня тоже называют великим библеистом и/или истинным интеллигентом, хотя он ни тем, ни другим не был. Может быть, особенно существенно и трогательно, что Кароль Войтыла – типичнейший польский мальчик, а потом – молодой человек своего поколения и класса. Долго прожив в Литве, я научилась различать особую, кенотическую провинциальность межвоенной Польши. Святой бывает чаще common man, чем высоколобым. Да что такое мирские ордена – интеллигенция, джентльменство, рыцарство – перед христианством?
Лучше вспомним об энцикликах и других его посланиях. Мне выпало счастье переводить «Centes-simus annus». Позже несколько доминиканцев говорили со здешними людьми о «Veritatis splendor». Кто-то написал, что почти детская логика и простота таких рассуждений может удивить тех, кто привык к «ангельской красоте православия или евангельской мощи протестантства». Однако и богоданный разум и нравственное чувство, которое тоже от Бога, как-то особенно рады этой демократической простоте. Наверное, именно тут яснее всего ощущаешь, что христианство – никак не удел особенно тонких, достойных или еще каких-то. Это вам не гордая мистика и не эзотерическое знание. Другое дело, что все
христианские конфессии могут предпочесть – их, мы куда угодно привносим гордыню. Бывало это и у католиков, но не у Папы Иоанна Павла П.
Не бойтесь!
В другом веке, в совсем другом мире тогда недавно избранный Папа сказал самые нужные слова: «Не бойтесь!»
Бояться было чего. Сейчас стало обычным, даже среди интеллигентов (что бы это слово ни значило), вздыхать по уюту и сердечности 1970-х годов. Среди прочего это значит, что мы боимся жить в настоящем. Тогда, в 1970-х, тоже боялись, тем более что в очередях и набитых троллейбусах особой сердечности не было. А в других, более приличных странах боялись уже нас, «второго мира».
Иоанн Павел II хотел провести корабль Церкви в новое тысячелетие – и провел. Хотел он и приехать в Россию, но это не удалось. Папа был все время связан с нашей страной. О фатимских пророчествах, прямо связанных с ней, пишут и без меня, остается прибавить только то, в чем сами участвовали: Папа непрестанно молился, чтобы страшный режим «второго мира» не принес еще большего горя всем людям.
Теперь спорят, велика ли его доля участия в крахе коммунистической утопии. Что же спорить? Утопия нежизнеспособна по определению. Если же мы верим в силу молитвы, Иоанн Павел II, «надеясь против надежды», совершил чудо.
Когда его ранили, литовские монашки (еще тайные) звонили друг другу, сообщая и спрашивая, какие кто дал обеты. Эта «практика» очень трогательна, а для тех, кто верит, – могущественна. Папа выздоровел. Никто не сомневался, что он, как принято у католиков, принес страдания в жертву ради все той же цели.
Иоанн Павел II вернул рабам рабов Божьих ту невидимую и парадоксальную власть, которую они утратили даже не при отречении св. Целестина V, а раньше, когда понтифики взяли меч и корону. Конечно, ему предшествуют и Лев XIII, чья великая энциклика издана по-русски вместе с энцикликой «Centessimus annus», и св. Пий X, и Иоанн XXIII, ангельский Папа. Кто бы ни пришел сейчас и какое бы имя ни взял, цепочка оборваться не может.
Сочетание запредельной простоты с евангельской строгостью уже не сползет ни к рабству у мира, ни к насильственному добру. Почтим великого Папу, помолимся и не будем бояться. Страх очень мешает помогать и людям, и Богу.
Белый дым.
Только успели пройти девять дней по смерти Иоанна Павла II, меня пригласили в Питер на несколько дней, для одной работы. Я поехала. Остановилась у того самого человека, который жил у нас в Вильнюсе и был в миру милицейским связистом.
Naturellement, в это самое время из Италии приехал другой тогдашний тайный священник, отец Евгений. И уж конечно naturellement! – именно с ними я смотрела Евровидение. Белый дым появился без отца Евгения, однако вскоре он пришел, и мы стали пить пиво. Не помню, сказал ли кто-нибудь из нас, что тогда, двадцать с лишним лет назад, мы бы сочли, что все это может быть только в раю.
Да, тысяча лет как один день, а может быть – времени уже и нет. Во всяком случае, между этим дымом и новым именем – Бенедикт – его не было. Заметим, что в номере журнала, где записки о почившем Папе, упоминается Бенедикт XV.
Рассказы об отце Георгии
I Простодушие отца Георгия
Когда Аверинцев узнал, что в правление Библейского общества прочат «Егора Чистякова», он сказал мне, что Е. Ч. – «тоже харизматический лидер». Не совсем ясно, к кому относится «тоже», но, узнав это о себе, будущий отец очень веселился. Помню, мы плыли по Москва-реке на пароходике, наш генеральный директор, Толя Руденко, нас катал. Беседовали мы с Георгием и веселились в первый раз, но далеко не в последний.
Тогда мне казалось, что они с Аверинцевым похожи, не как вожди, а как зайцы. Наверное, казалось и ему; во всяком случае, очень скоро мы выделили тех бессильных людей, у которых нет другого убежища, кроме камня веры. Внешне Аверинцев зайца напоминал, но Георгий – гораздо больше. Заметим, что зайцы, в отличие от кроликов, очень длинные. Заметим и то, что Аверинцев, если его распрямить, был высоким; у Георгия это ясно.
Сразу, как во влюбленности, мы узнали друг в друге полное неприятие того свойства, которое в начале 1970-х было названо «икс» (х). Чтобы его понять, лучше идти от противного – противостоит оно истине и свободе. Тут и видишь, что они странно и неразрывно связаны. Предоставим читателю вообразить одну без другой (насильственная истина, гибельная свобода) и назовем составные части икс'а: важность и фальшь, самоправедность и пошлость, непробиваемая уверенность. Если не считать Евангелия (а кто его считает?[ 103 ]), свойство это описано у Тэффи в рассказе «Круглый дурак», у Честертона в эссе «Вульгарность», еще у немногих.
Тоже сразу, без рассуждений мы приняли, что сочетанию истины со свободой необходим особый, ангельский смех. Подозрение к смеху основано на том, что он бывает бесовским. Это – глумление, когда довольны тем, что другому очень плохо. Помните, как часто в Евангелии говорится о «ниже» и «выше». Вот и здесь: бесовский смех опускает человека (зверя, растение, предмет), ангельский – возвышает, радуя и перенося в райский слой бытия. Этот мир считает умным того, кто умеет опускать, играет на понижение; даже слово придумали – «редукционизм». Значит, Георгий умным не был, он был простодушным, как отец Браун, Франциск, ребенок или Мартин, наша дворняга. Мартина мы с ним назвали вместе в честь св. Мартина де Поррес, мулата и доминиканца, спасшего мышей. Дело было так: настоятель дал ему кота и приказал на них спустить. Мартин, держа кота на руках, обратился к мышам: «Уходите в амбар, а то мне придется сделать, как сказано». Мыши ушли, а его изображают с мышкой, кошкой и псом.
В общем, Георгий играл, когда только мог. Тут и видно, чем отличается такая игра от нынешней, сменившей очередные икс'ы: она возвышает, уводит вверх. Сам ты унижаешь себя, а мир и людей – возвышаешь. В постмодернизме – как раз наоборот.
Так играют в раннем детстве, лет до семи, и то в лучшем случае. Георгию и было ровно шесть. Можно назвать это лучшим временем жизни, если бы с ним не соперничала старость. Но отец до нее не дожил.
.II Мудрость отца Георгия
На свете много умных людей. Сразу вынесем за скобки и мозговитых, и сметливых, вообще – prudentia carnalis[ 104 ]. He знаю, была ли у Георгия prudentia spiri-tualis, а вот мудрость – была. Сами понимаете, чем она отличается от ума, даже очень сильного. Бывает она и без ума, тем более – без образованности, но у него все это запросто сочеталось. Именно мудрость из этого набора не противоречит простодушию; а по католическим раскладам она еще и связана с кротостью.
Когда этой кротости не хватало, отец Георгий кричал. Примерно на таком же ультразвуке кричала моя мама, но она этого не замечала и уж тем более не каялась, а он – знал и страшно страдал. Говорят, в самом конце он справился с этой напастью, точнее – добился Божьей или ангельской помощи. Что до мамы, именно с ним связано первое ее покаяние после длиннейшего перерыва. Дело было так: примерно в середине 1990-х (она давно уже лежала и многое путала) мама спросила, почему ее не соборуют. Мы ответили, что ее и не причащают, она вообще не ходит в церковь примерно 75 лет. Это ее не убедило. «А бабушку Дуню и бабушку Маню соборовали каждый год…» Они, между прочим, ходили, но мама с такими пустяками не считалась. Я попросила отца Георгия прийти. Он сказал, чтобы ее подготовили к исповеди. Было доподлинно известно, что исповедовалась она 23 июля 1920 года, перед венчанием, а венчалась она (конечно, не с папой) в канун св. Ольги, именин ее сестры.
Обычно она говорила, что Бог есть, это ясно, но ее не устраивают Его мнения – блаженны совсем не плачущие или ищущие правды, им как раз очень плохо. Поправить Его ошибки она старалась истово, скажем – привела Вольфа Мессинга, чтобы он меня сделал нормальной, но хитрый ребе сказал, что это и невозможно, и не нужно. Незадолго до просьб о соборовании она заметила, что каяться ей совершенно не в чем. Если по евангельским меркам – да, можно, но она с ними не согласна. Помню, в последний год ее жизни, перед Песахом и Пасхой 1997-го, я шла по Иерусалиму с одним иудеем и говорила с ним о годах папиного покаяния. Он спросил и про маму, хотя «гоим» судятся по закону Ноя, а его она вроде бы не нарушала. Я возьми и расскажи об этих ее словах. Он чуть не подскочил – хоть кто-то из «нас» понимает, чего хотел Иисус! Приехав, я сообщила это Георгию, и он сразу узнал настоящую мудрость.
Однако соборования начались года на три, ну -на два раньше. Села я к ней на кровать и, по совету отца Георгия, прочитала молитву св. Ефрема Сирина. Мама сразу вспомнила и напомнила, что научила меня ей именно она. Бабушка с нянечкой, видимо, считали ее преждевременной (неужели до 13 лет?), а потом няня скончалась, бабушка на три года оказалась отделенной от нас и еще почти два – не ехала с Украины в Питер. Мне тем временем исполнилось семнадцать, и мама решила, раз я все равно псих, научить меня великопостной молитве, применяя и стихи Пушкина.
Теперь мы разобрали вместе каждое слово. Очень было странно; здесь скажу одно – позже мы, почти плача, повторяли это с Георгием. Соборование, особенно первое, описывать не стоит. Потом всегда было
странно: на прощание они нежно говорят по-французски, царит благорастворение, а дня через два мама сердится: «Зачем вы приводите ко мне вашего Михаила Петровича?» Через некоторое время снова начинались вопросы, почему не соборуют – и так далее. Скончалась мама в ночь под Рождество 1998 года. Позвонила я обоим отцам, Владимиру и Георгию. В котором же часу? Наверное, очень рано утром. Как и все в нашей семье, он называл маму Jacques; она считала каким-то церковным имя «Вера» и (уже для меня) мещанским – слово «мама».
Хотела писать про мудрость отца, а получилось -скорее про его молитвенную силу. Молиться за бедного Жака он начал, когда мы познакомились. Но это относится уже к тому, о чем придется говорить не прямо.
III Недоверчивость отца Георгия
Пишем «недоверчивость», поскольку с 1958 года так передают «Incredulity ‹of Father Brown›». Вообще-то, это она и есть, но когда в 1920-х годах переводили «неверие», они, как Валаамова ослица, невольно коснулись правды. Речь идет не о чем-то вроде подозрительности, а о той евангельской смелости, которая взламывает всякое суеверие.
Сейчас, в чудом вышедшем номере «Истины и Жизни»[ 105 ], есть его проповедь о религиозности и вере. Точно то же самое мучает отца Шмемана, и он пишет об этом в дневниках. Они вызвали резкую неприязнь; вызывал и отец Георгий. Обоих обвиняют в неверии или даже в кощунстве, как Христа. Помню, зимой 1998-го мы оба сидим на каком-то помосте с отцом Виктором Мамонтовым, и в нас только что не кидают яйца, как в героев Вудхауза. Было это в Риге, в очередной день рождения отца Александра Меня. Сам он, конечно, тоже не выносил подмен и назвал евангельскую веру – свободной, «такую» -несвободной. Но получилось странно – это запросто вобрал новояз. Механизм – мирской и несложный: ах, надо свободную? Значит, у меня она такая и есть. Ну, как же! Я либерал? Либерал. В штанах и без платка? Естественно. Стихи читаю этакие, а не мещанские? О чем говорить! И так далее.
Слишком все это печально, слишком неподъемно. Много раз отец Георгий подозревал, что отличается не слушаньем Евангелия, а принадлежностью к другому социальному слою. Он каялся, ужасался, сомневался, что-то взрывало эти мысли (скажем, тяжело болел ребенок в больнице), а потом все начиналось сызнова. А как иначе? Остановившись и четко отделив себя от «облегченного благочестия», он заменил бы одним, главным грехом все остальное. И пусть не представляют, что святым это безразлично. Стоикам – да, а святым – посмотрите сами.
Вспомнив, как Великим постом того же, 1998 года отец кричал: «Котлеты буду есть!», расскажу о его вере. Это нелегко и опасно. Кроме того, сам бы он скорее умер, чем стал бы говорить на тему «мой духовный путь». Судить о ней можно по плодам – сколько он всего вымолил, и по его службе. Помните, как он взывал, только что не взлетая? По-гречески это
просто нельзя было вынести, а на многих языках, под Пасху – кто слышал, тот слышал. Он беспрерывно крутился с нами, мы видели «выдох», но ведь был и «вдох» – за дверью, в молитвенном пространстве. Вспомним, как он любил псалмы. Вспомним и то, как он переписывал французскую молитву святой Екатерины Сиенской и стихи Франсиса Жамма, который идет с ослами в рай.
IV Тайна отца Георгия
Казалось бы, жертвы и есть тайна. Это верно, но сейчас я расскажу о другой, посмешнее.
Однажды мы сидели среди зверей. Собака Мартин гуляла по комнате, кошки разлеглись на спинке и ручках кресла. Был редкий случай – Георгий зашел надолго, очень уж он устал. Говорили мы про интеллигентность – кажется, удивлялись, что многие, от «Вех» до Льва Гумилева, связывали это свойство с левыми убеждениями и с плохим воспитанием. Думали-думали, ничего не придумали, но превзошли Солженицына – попытка сосчитать еще живых интеллигентов уподобилась анекдоту про честного еврея: «Абрамович – раз… Ну, хорошо, Абрамович -раз…» – и так до бесконечности. Абрамовичу соответствовали Лихачев и Аверинцев. Отца Георгия можно взять третьим[ 106 ].
Ценным в нашей беседе было одно: мы решили, что примерно к концу 1960-х интеллигенты «по им-принтингу» кончились, перемерли. С тех пор это силою берется, и даже не своей, то есть отошло в разряд религиозных добродетелей. Конечно, мир всегда «учил жить», но хоть немного стеснялся. Скажем, вещали детям одно, советовали и показывали -другое. Когда в 1969 году я вернулась из Литвы, то с удивлением увидела, что авторы статей о почти запретных философах проходят без очереди в столовой. Резко выделялся Аверинцев. Выделялся бы и Валентин Фердинандович Асмус, но он в «Энциклопедии» не бывал, во всяком случае – не обедал.
Что же это, просто воспитанность? Не всякая. Моя бедная мама не считала человеком того, кто сразу нарезает мясо или неправильно знакомится, но была не интеллигентом, а дамой. Кстати, «не считать человеком» или «не подавать руки» в интеллигентский кодекс входит, а вот оборотистость – нет. Блат, «без очереди», проворство интеллигенты презирали. Собственно, презрение и отличает их от христиан.
Возьмем такой пример: в 1920-х годах в столицах высадился «южный десант» (название дал Сергей Васильевич Агапов, директор музея Чуковского) . Молодые люди были набиты знаниями и считали себя интеллигентами, но, чаще всего, ими не были. Некоторые из них ценили Тынянова или Эйхенбаума, а вот те интеллигентами были, это я помню, хотя Тынянова видела только в детстве. Разница – в этой самой оборотистости.
Получается что-то вроде «умственный труд» и особая, подчеркнутая воспитанность, даже деликатность: Федотов дает этот труд и бескорыстие; тогда будет третий признак. Все они были у отца Георгия.
Где же обещанная тайна? Пожалуйста: он вел себя как интеллигент, то есть бескорыстно и вежливо, но от этого настолько отвыкли, что принимали его отношение, а главное – поведение, за личную, особенную любовь. Получалось то, что мы с ним звали (по честертоновскому рассказу) «дырой в стене». Естественно, завидев дыру в стене практичной жесткости, туда кидаются толпы, и стена эта падает, но снова и снова ангелы ее чинят. Теперь решили больше не чинить. Не заподозрите меня в приверженности каббале, но отец Георгий явно и видимо вызволял искры добра. Цадиков в таких случаях держали здесь как можно дольше. Но ведь «у нас» можно делать это и оттуда, тем более что редко кому настолько подходит рай с его зверями и ангелами, как отцу Георгию.
«
V Позор отца Георгия
Теперь напомню, что «мы», как правило, -люди позора. Не грязи, тем более – злобы или той самой аномии, которая цветет «под землей». Это уже отыграли; всем видно, что «выйти за стан» можно не только к Христу. Помню, отец Станислав Добровольские тщетно пытался подсунуть гордым хиппи и буддистам одну францисканскую проповедь. Говорилось там именно это: позор Магдалины и мытаря, но не цинизм саддукея или бесчувственность фарисея. Прошло много лет, и многие увидели, что контркультуре во всех ее изводах свойственно и то, и другое.
Итак, позор. Опять сыграем в «Абрамовича» и найдем одного отца Александра Меня. Кажется, он и впрямь мог ничего не стыдиться. Это редко бывает. Помните, отец Энгус говорит в «Томасине», что Богу остаются такие, как он и Лори. Прибавим патера Брауна и архидиакона у Чарльза Вильямса. Хорошо, это – книги; а в жизни хотелось бы кого-нибудь поприличней. Они есть, в католичестве их больше (конечно, речь идет о тех, кто, по слову отца Евгения Гейнрихса, «все-таки в Бога верит»). Православные должны бы если не гордиться, то – радоваться, что у нас их мало. У одних просто нет никакой своей силы, другие прошли через страшный позор, третьи только что в него вляпались. Евангелие об этом предупредило. Можно сказать, что Спаситель не ведал позора изнутри. Но как же иначе? Зато извне Он познал то, что нам и не снилось.
Перечислять позорные свойства отца Георгия бессмысленно и, к сожалению, опасно. Теперь, в «письменном тексте посмертного бытия», они стали житийными. Иначе и не бывает.
А вот одну притчу расскажу. Слова о письменном тексте написал лет десять назад молодой человек, работавший вместе с Георгием в «Русской мысли». Позже он хлебнул много позора и был в полном отчаянии. Отца Георгия он ненавидел, и настолько, что со слезами просил меня не ходить на его службу. Я послушалась, потому что отец мог обойтись без
меня, а он – нет. Когда, уже совсем другой, тихий и даже счастливый, мой молодой друг скоропостижно умер, я сказала об этом отцу по мобильнику его сына, незадолго до Пасхи, в храме. Он ахнул: «Господи!..» – и это было бы последним словом, которое я слышала от него здесь, если бы не самоуправство моего телефона. Месяца через два с лишним он высветил «Георгий», и я набрала его номер «22». Отец не особенно удивился, признавая и за вещами склонность к игре и свободу воли. Мы повеселились вместе (это называлось «семинар»), а 22-го он скончался.
P. S. На Пасху 2008 года я получила с этого номера SMS с поздравлением на латыни.