Горячая медвежья кровь с таким же привкусом мускуса, каким был и его запах, ощущалась во рту слегка зернистой. Густая, как неразбавленный сироп, она потекла у него по горлу, заполняя все дыры в его теле и выталкивая из них свинец.
«Еще, еще, еще!»
Как Францу только могло казаться тогда в пещерах, что он сытый? Что крови Лоры хватит?
«Мало, мало, мало!»
Франц осознал, сколько способен выпить на самом деле, только когда отбросил от себя седьмое по счету медвежье тело. Оно, однако, не было последним. Стремясь отомстить за Ральфа, павшего вожака стаи, распластанного у него в ногах, оборотни принялись кидаться на Франца один за другим.
И всех он съел. Точнее, выпил.
Продолжал вгрызаться в глотки и вырывать артерии, даже когда ему пробили рукой грудную клетку и живот, когда снова начали стрелять, оторвали ногу, которая, однако, вмиг приросла обратно, стоило Францу выпить еще немного. Он перемещался быстрее, чем кто‐либо из них успевал повернуть к нему свою желтоглазую морду с навостренными ушами, и рвал на части до того, как успевали порвать его. Точно Франц сам превратился в медведя, пробудился от долгой спячки, неистово голодный – нет, изголодавшийся.
– Не поймал!
Франц захохотал очередному медведю в ухо, улизнув от его когтей ему же за спину. Еще несколько оборотней, стоящих напротив, зашлись ревом, когда Франц у них же на глазах пробил одному пальцами затылок, а другому уже выверенным движением, приноровившись, впился в шею, аккурат в яремную вену. Он не кусал, как Лору, аккуратно вонзая свои клыки, а исключительно вгрызался, всей челюстью, будто стремился оторвать кусок, настолько большой, насколько его челюсти вообще хватало. Артерии лопались под его зубами, кровь под напором била в рот, и Франц, сделав несколько глотков из одной, уже мертвой к тому моменту жертвы, тут же подыскивал себе другую, более свежую и злую. До тех пор, пока на площади никого из них не осталось. До тех пор, пока он наконец‐то не наелся.
Розовые наушники давно упали, но Франц этого даже не заметил. Поглощенный своей охотой, он стал для чужой абсолютно неуязвим. Кровь, которую он отнял, шумела в висках гораздо громче. Музыка терялась на ее фоне, но как же это было весело – убивать под нее!
– Кармилла?.. Эй, Кармилла!
Он вспомнил о ней случайно, когда под его ботинком что‐то хрустнуло. Сначала Франц решил, что то чья‐нибудь кость, – в порыве «аппетита» он нечаянно вырвал нескольким полицейским их гортани, но, убрав ногу, увидел под той разбитый медальон. Голубая камея с женским портретом треснула вдоль и поперек.
– Кармилла!
Он позвал ее громко, снова найдя и надев наушники, вытерев рукавом грязной рубашки не менее грязный рот, пока озирался и шерстил взглядом редеющую толпу. Ведьмы в остроконечных шляпах куда‐то исчезли, полумедвежьи тела лежали вокруг, бездыханные, и не сразу, но Франц нашел среди них тело хрупкое и женское, в красном нарядном платье, порванном до бедер. Страх за Кармиллу поднялся в нем удушливой волной, окончательно отрезвив, и пускай то был страх неясной ему природы и причины, он все равно оставался страхом. Может, и не за друга, но за женщину, из-за которой Франц всего лишился – и благодаря которой многое обрел.
– Кармилла!
Она лежала на асфальте с деревяшкой, торчащей из груди, – кажется, то была ножка от стола с закусками. Вопреки распространенным заблуждениям, кол в сердце хоть и вправду любого вампира убивает, но делает это долго и мучительно, а не мгновенно. Потому Кармилла распадалась медленно, будто боролась с тленом: кожа начала крошиться в области лодыжек под ремешком туфель на высоком каблуке, а затем все выше, выше… Серея, становясь трухой, отслаиваясь и исчезая вместе с самими костями.
– Ты все еще злишься на меня? – спросила Кармилла, почему‐то улыбаясь, когда Франц сел рядом и притронулся к ней, но тут же отдернул руки: ее существо осело на кончиках его пальцев пеплом. – Злись на меня. Ты должен злиться. Я помню, я все теперь помню, так ясно и четко… Я тоже злюсь. Мне следовало умереть еще давно. Все мои друзья так и поступили – убили себя сразу, как энтропия началась, чтоб ни себе, ни другим не доставлять хлопот. А я… трусиха. Столько жизней чужих забрала. Твоей семьи. Твою. Я заслуживаю того, чтобы умереть в одиночестве, а не у тебя на руках.
Дорожки крови бежали по ее вискам и скулам вместо слез, и Франц вытер их там, где тлен до ее лица еще не добрался. Пока что он полз по ее ключицам, на которые тот осторожно возложил медальон с камеей, будто возвращал какой‐то давний долг.
– Никто не заслуживает того, чтобы умирать в одиночестве, – прошептал Франц.
– Но я же правда умираю, да? – спросила Кармилла, и в этом было больше надежды, чем сожаления.
Франц вымученно улыбнулся ей.
– Да. Представляешь, как мне сейчас завидно? – Она хихикнула и тут же затихла. Забвение добралось до ее вишнево-красных глаз, стирая те с лица вслед за улыбкой. – Спи, спи. Я на тебя не злюсь. Ступай на другую сторону с миром, графиня Карнштейн.
И она уснула в его руках, а затем просто исчезла вместе со следующим порывом ветра, подхватившим ее прах и рассеявшим то, что от нее осталось, по всему Самайнтауну. Этот же ветер лизнул Франца в щеку несколько минут спустя, приводя в чувство, когда он просто сидел на одном месте и пялился на площадь. Горожане ее уже покинули, заперлись в ближайших магазинах и домах. День города официально завершился, но Великая Жатва пока еще продолжалась.
И музыка затихла на фоне вместе с певучим русалочьим голосом. Франц даже не заметил, в какой именно момент, но почувствовал неладное.
– Лорелея! – воскликнул он, бегом возвращаясь к сцене.
Лора никогда не старалась петь от всей души, потому что считала, что души у нее и нет. Как и сердца. Как и людей, которым бы она его отдала. Как и дома, который бы она хотела защищать.
Только сегодня Лора поняла, что ошибалась по всем статьям, и потому пение ее звучало совсем иначе: гулко, точно мошна монет, рассыпавшаяся в пещере; долго, словно не существовало для нее более пределов человеческой плоти. Впервые она смогла превозмочь их, пускай и знала, чем это аукнется. Голосовые связки натянулись, как струны, и задрожали еще в тот миг, когда они с Душицей только забрались на сцену и Лоре пришлось будить всех членов группы по очереди. Тогда же Лора извинилась перед ними – сквозь зубы, но все же – и сглотнула первые капли крови, появившиеся на языке, оставив их незамеченными. После Лора молча взяла в руки барабанные палочки и заняла свое место за установкой, готовая устроить очередной обмен, на сей раз с самой судьбой: ее голос в обмен на город.
Лорелея пела в последний раз. И разговаривала наверняка тоже.
Ибо уже спустя минуту после того, как микрофон включился, крови у нее набрался полный рот.
И все же оно стоило того. Она не смогла бы найти более подходящего слова, чем тот самый «резонанс», чтобы описать происходящее на сцене. Если их с Душицей голоса были нитями, то музыка – иглой, что сплетала их воедино. Гитара, бас и синтезатор завязывали узлы, и два звука действительно превращались в один сплошной – мелодию Самайна. Хотя Лора и Душица никогда прежде не пели вместе, они, две девы из воды, словно самой водой и были связаны. Нота к ноте, слово к слову, дыхание к дыханию. Душица, на удивление покорно уступив Лоре ведущую партию, изящно и аккуратно вшивала свой глас в ее. Они вместе будто поднимали на дыбы морские глубины, призывали океан. Музыка накатывала на площадь прибоем, разносясь далеко-далеко, топя в себе людей, чтобы затем помочь им выплыть на поверхность.
Старые мозоли покраснели на огрубевших за годы репетиций пальцах Лоры, а новые – взбухли. Она отказалась пренебречь барабанами, когда Душица предложила ей это, и тоже играла. Так же остервенело, как всегда, и даже чуть отчаяннее. В этот раз на бронзовые тарелки, однако, выливалась не боль и злость, а скорбь, вина и тайная надежда, которую Лора имела наглость продолжать питать даже после всего того, что натворила. Из-за того, как близко Лора наклонялась к микрофону, тот порой фонил. Свой же Душица держала в руках, отплясывая с ним, как с шестом, и разбрызгивая повсюду кровь, что еще капала с ее одежды. Несмотря на то что на самом деле их никто не слушал – только слышал, сейчас она выкладывалась ничуть не меньше, чем на всех своих концертах. Люди оторопело брели мимо, все еще неподвластные в себе, и площадь стремительно пустела.
«Уходите, – продолжала твердить им Лора через песнь. Она вплетала в нее наказ, как очередную нить в кружево пестрого платка, в который заворачивала всех и каждого, эту же нить к их умам протягивая и обвязывая в несколько слоев. – Домой уходите! Прячьтесь, спасайтесь. Уходите, уходите скорее!»
Здесь белладонна – приправа, а не яд,
Надень-ка, дружище, лучший свой наряд!
Туман давно окутал этот край,
Садись, смерть заварит тебе чай.
Однажды мы сгорим в своих грехах дотла,
Но здесь такая жизнь нам всем мила,
В Самайнтауне, друг, о смерти нет тревог,
В Самайнтауне никто не одинок.
Глаза Лоры закрылись. Пальцы сжали барабанные палочки. Русалочьи чары заплелись еще крепче, распуская любые другие – и ведьмовские, и чьи‐либо еще. Голос продолжал звенеть, порождая их, а бутылки продолжали лопаться и разлетаться вдребезги на пару с витринами магазинов через дорогу. Концерт удался на славу…
А затем голос у Лоры вдруг сорвался. Во рту растеклась соль моря, которому Лорелея больше не принадлежала, и соль крови, которой истекали ее голосовые связки.
– Лорочка? – Душица оглянулась на нее, едва заслышав, как та фальшивит. В белых глазах без зрачков отразилось исказившееся лицо Лоры с губами красными, будто она объелась клубники. – Лора, мне кажется, пора заканчивать!