Ламмас оглянулся назад и будто бы только сейчас увидел то, что видел Джек все это время, – просто мертвецы. Ничего от их настоящих братьев в подготовленных им трупах не было и в помине, ни одного намека на жизнь и то, что ритуал сработал. Но Ламмас почему‐то продолжал улыбаться, и Джека это встревожило.
– Они все испортили, – сказал тот, кивая не то на Титанию, шипящую на него вместе с мечущимися детьми, не то на Франца с Лорой, закативших одновременно глаза. – Когда‐то друиды рассказывали мне о жертвоприношениях… О том, что плоть плотью покупается… Они все породили нас, значит, могут и вернуть…
– Хватит, Ламмас. Прекрати, прошу тебя.
– Все получится, Джек! Точно получится! Не может быть такого, чтоб у нас да не вышло. Надо просто Жатву продолжать. Да, да, точно! Продолжать! Давай пожнем друг друга.
– Что?
Ламмас не стал повторять дважды, а просто накинулся на Джека с той же улыбкой и тем же серпом, прошедшим в опасной близости от тыквы Джека. Прекрасно помня о том, сколько таких тыкв он уже расколол и испортил и что эту не должна постичь та же судьба, – уж больно она круглая, хорошенькая! – Джек ловко увернулся. Темная половина Колеса отразилась в светлой, как тогда в Лавандовом Доме, но теперь даже оно само не смогло бы разобрать, кто из них есть кто. Встрепенулись усохшие остатки лета – съежившиеся в присутствии Джека клематисы, пытающиеся проклюнуться сквозь ковер из сухих листьев, – и Ламмас раскалился, словно солнце в августовский зной.
Джек тем не менее мигом его остудил – просто вдохнул и выдохнул, а затем взмахнул косой, отразив удар, но свой не нанося. Ламмас ослабел настолько же, насколько слабым тогда в Доме предстал перед ним Джек. Драться с ним таким было сродни тому, чтобы обрывать на ромашке лепестки – бессмысленно жестоко. Серп давил, скрестившись с косой, Ламмас держался за него единственной рукой, кряхтел, но его атаки не высекли ни одной искры. Джек пнул его ногой, толкнув на землю, но тот опять поднялся. И опять лето с осенью сцепилось.
– Достаточно, Ламмас!
Душистое тепло и могильный холод. Зеленые соцветия и сгнившие бутоны. Трава и кости. Голубое небо и земля рыхлая, сырая. Пшеница и оранжевые тыквы. Исполнение любых желаний и исполнение древних клятв. Все это разлеталось от них двоих, кружило площадь, город и весь мир. Великая Жатва упокоилась навек, но пришел истинный Самайн – положить конец началу. Это тоже был инстинкт. Это тоже был сбор урожая – летнего, давно созревшего, ибо прошла Ламмаса пора.
Джек отправил его на землю одним невесомым взмахом, и клематисы, что крошили собой асфальт там, где Ламмас наступал, заключили его в свои объятия, приняв на мягкую подстилку. Он действительно упал, а затем выскочил и серп у него из руки, растекся тенью, и сама тень вдруг исчезла, как если бы Ламмас был единственным существом в мире, у которой его никогда и не было. Джек тут же убрал свою косу и молча, с тяжким вздохом уселся рядом на подстилку, только уже свою – шуршащую, сухую, кроваво-золотую.
Ламмас больше не поднялся. Джек услышал треск, с которым окончательно порвались швы под его одеждой, и ноги обмякли на медленно тлеющих цветах. Черные глаза уставились на него в упор из-под светлых льняных, как кудри, ресниц, и Ламмас поднял свою смуглую руку, настоящую, – единственное, что на самом деле от него осталось.
Джек за эту руку взялся. Сцепил пальцы на его пальцах, а вторую ладонь положил ему на плечо, обняв. То, правда, уже было мягким от гниения.
– Ты всегда был сильнее меня, – сказал Ламмас вдруг голосом тихим, мягким, странно умиротворенным, каким они переговаривались с Джеком перед сном в своей лесной хижине, когда все остальные братья уже спали. – Такой тощий. Такой хороший. И такой могущественный… Боги обошлись с нами поистине несправедливо, но с тобой несправедливее всех. Прямо как я. Я ничем не лучше этих богов и Колеса.
Джек промолчал. Ламмасу и не нужно было, чтобы он говорил. Улыбка его исчезла, и Джек впервые увидел настоящего Ламмаса – по крайней мере, настолько, насколько он мог быть настоящим, состоя из абсолютно чужих, разрозненных частей. Лицо расслабилось, будто та правда, которую Ламмас все это время отвергал, но наконец‐то принял, вовсе не причинила ему боль, а подарила облегчение.
Их семья не вернется. И ни Великая Жатва, ни Самайн, ни кто‐либо еще их не возродят. Есть только один способ вновь встретиться с братьями – отправиться за ними вслед.
– Прости меня, – сказал Ламмас, и в этот раз они с Джеком точно поменялись местами: пришел его черед баюкать Ламмаса на руках и гладить, утешая. – Прости, что я причинил тебе столько боли и что это не стоило того. Ты даже не представляешь, как сильно я хотел, чтобы мы все снова были вместе. Похоже, я и впрямь сошел с ума.
– Нет, ты просто очень упрям. Говорил мне, что я не изменился, хотя при этом сам ничуть не изменился тоже. Снова заставил меня и всех вокруг искать желуди на вязе…
– Желуди, – повторил Ламмас за ним со сдавленным смешком. – Я помню, помню… Мне так хотелось узнать, Джек…
– Что?
– Где ты умудрился найти на вязе желуди?
Джек усмехнулся тоже.
– Рядом с ним рос дуб, ты просто не заметил, – признался он. – Я всего лишь дотянулся до соседней ветки.
Ламмас засмеялся. Этот смех был умирающим, как и его тело, и тогда Джек снова призвал Барбару мысленно, снова попросил ее обернуться косой и взялся за древко одной рукой, второй по-прежнему укачивая Ламмаса на своих коленях.
«Как это возможно? Где его душа?!» – подумал Джек тогда, в первую их встречу, когда не обнаружил у Ламмаса внутреннего шкафа, зато нашел цветы. Он понял намного позже, точнее, лишь сейчас: не просто клематисы это, а еще одно хранилище – колыбель, сплетенная из них. Все это время он искал душу, а надо было искать ее зерно. Последняя крупица, дремлющая в зарослях из летних трав, настолько хрупкая и крохотная, что Джек бы ее снова не заметил, не будь сейчас Самайн и не находись Ламмас к нему так близко. Отражающая в себе сияние лей-линий, эта крупица, размером с ноготок, пульсировала и сама охотно легла в ладони к Джеку, стоило ему легонько повести косой, вспоров окруживший ее оградой сад.
– Прощай, брат, – сказал Джек. – Колесо, как и семью, ничто не остановит. Однажды мы все встретимся с новым его поворотом.
И он рассек нить, соединяющую зернышко души Ламмаса с его правой рукой, с его мизинцем.
Та обмякла, и весь Ламмас распался на части в объятиях Джека, один в один как Доротея за несколько часов до него. Левая же рука пожухла, как клематисы вокруг них, и ветер унес с собой то, что осталось, вместе со сладким запахом лета, который сменился обычной кислой гнилью. Все, что осталось лежать у Джека на коленях, – это белокурая голова с полуприкрытыми черными глазами и застывшей на ней улыбкой, сонной и нежной. Эту голову он прижал к груди, прощаясь с последним из своих братьев и приветствуя самого себя.
– Эй, Джек!
К тому моменту когда Джек вновь встал на ноги, поборов в них дрожь, дух Розы уже исчез, зато вокруг снова оказались его друзья. Он невольно забегал взглядом по площади, ища медиума с восьмигранным сталактитом, но не нашел ни ее саму, ни ее следов. Сеанс завершился, и ночь Самайна тоже подходила к концу. Где‐то послышались вой сирен, гудки машин, голоса людей, интуитивно понявших, что опасность миновала, а потому спешащих назад на площадь выяснить, что здесь и с ними произошло.
Три тени подступились к Джеку ближе прочих, и на спину ему легли сразу три руки.
– Я много хлопот вам доставил, да? – неловко спросил Джек.
– Не-ет, что ты! – замычал Франц, весь покрытый кровью и изрезанный с головы до ног.
– Все в порядке, главное, что ты опять с нами, – сказала Титания, завернутая в плащ Херна на голое тело и облепленная своими детьми, все еще недостаточно сытыми, а потому пытающимися укусить стоящего рядом Франца за уши.
Лора же просто кивнула головой, а затем ей же покачала, и Джек не понял, что именно это значит, поэтому все равно устыдился.
Душица, предпочтя держаться поодаль, пробормотала что‐то о том, что сегодня был ее звездный час, но, пожалуй, впору задуматься о переезде, а затем она сбежала. Джек попробовал осмотреться, но быстро одернул себя, чтобы на глаза не попали разбросанные по площади тела. Знал, что если попробует пересчитать их, то очень быстро собьется. Неизвестно, что пугало его больше: само число или вопрос, где столько тел теперь хоронить…
Три ладони, по-прежнему лежащие на его сгорбившейся от чувства вины спине, ободряюще по ней похлопали.
А затем одна рука хлопнула с излишней силой, заставив Джека ойкнуть, и куда‐то пропала. Спустя секунду городскую площадь, усеянную трупами, осветила белая вспышка.
– Ой, – сказал Франц, опуская пленочный фотоаппарат на кожаном ремешке, который он подобрал из лужи с внутренностями, невесть кому принадлежащими. Может быть, даже сразу множеству людей. – Надо же, она работает! Я у репортера из «Вестника Самайнтауна» такую видел. Давайте сфотографируемся на память? Мне кажется, надо запечатлеть нашу победу!
– Почему бы и нет, – пожал плечами Джек, все еще прижимая одной рукой к груди свою белокурую голову. – Хотя я бы здесь сначала прибрался…
– Да ладно, ты как моя бабушка. Это ведь для семейного архива!
– А если снимок к прессе попадет? К нам после сегодняшнего и так больше не приедет никто! Нет, давайте лучше не будем…
– Будем.
– Франц…
– А ну-ка все скажите «ты-ы-ыква»!
И так в Самайнтауне снова воцарилась холодная и спокойная осень.
А фотография, кстати, вышла удачной.
Эпилог
Октябрь 1999 года начался так, как не начинался никогда до этого – с тишины, спокойствия и объявления по радио: «Сегодня, дорогие слушатели, к нашему потрясению, ничего страшного не произошло».
Впервые за все существование Самайнтауна осень выдалась действительно безмятежной. Никаких убийств – даже самых заурядных и на почве бытовых скандалов, ни одного инцидента с оторванными конечностями и ни одного экскурсионного автобуса, под завязку заполненного туристами. Хотя последнее было скорее плохой новостью, чем хорошей, ибо Джек оказался прав: после бойни, устроенной на прошлом Дне города, желающих погостить в обители вечного дождя и бронзово-алых листьев резко поубавилось. Впрочем, единичные смельчаки – или скорее безумцы – все равно находились. Именно поэтому даже сегодня, тридцать первого октября, когда все восемь улиц Светлого и Темного районов замолкли в напряженном ожидании вечера, гадая, повторится ли произошедшее ровно год назад снова, кафе «Тыква» было забито до отказа.