– Ну, не начинай! – вспыхнул Франц, жалея, что проболтался об этом, когда рассказывал о произошедшем у Лавандового Дома. Причем о встрече с Кармиллой Франц, напротив, умолчал. А лучше бы наоборот. – У Лоры есть прекрасные навыки самозащиты! Любой, кто поговорит с ней дольше пяти минут, сам в реку сбросится. Да и если бы та машина тогда не показалась мне… э-э… подозрительной, мы бы про тех двоих и не узнали.
– И то верно, – признал Джек. – Благодаря этому у нас теперь есть сразу четыре подозреваемых. Как‐то даже многовато…
«Вообще‐то пять», – добавил Франц, но не вслух. Он снова тряхнул головой, прогоняя из нее образы Кармиллы.
– Херна Хантера можно исключить, – подала голос Титания вдруг, чего не делала уже давно, лелея в ладони перламутровую чашку: допив вино, она вновь переключилась на остывший чабрецовый чай. – Не он убийца. Отмечен смертью, но сам ее не призывает. Из нас двоих опаснее я.
– Ты удивительно уверенно об этом заявляешь, – заметил Франц. – Приглянулся? Симпатичный?
– Ах, милый Франц! Если бы симпатичные мужчины не убивали, мир бы знавал в два раза меньше бед, – ответила Титания туманно, подцепляя ногтями миндальное печенье, которое Джек испек только для нее несколько часов назад. Оно все еще благоухало, такое мягкое и сливочное, что на нем оставались отпечатки ее пальцев.
– Я доверяю твоей интуиции, Тита, но все же эти четверо явно из одной компании, – напомнил Джек. – Франц ведь слышал, как те двое, которые его убили, называли имя Херна. Но поскольку они тревожились еще и о некоем Господине, очевидно, за всем этим и впрямь стоит кто‐то еще… Кто‐то вроде Ламмаса.
В воздухе мерцала пыль, поднятая Джеком во время уборки покрывал, подушек и чучел лесных зверей на стенах. Глаза последних – пластмассовые бусинки в белом, рыжем, коричневом мехах – следили за их разговором. Каждый раз, когда Франц порывался снять чучела и повесить вместо них что‐нибудь повеселее и не такое жуткое, эти взгляды становились осуждающими. Поэтому Франц предпочитал сидеть к стене с эркером полубоком, наслаждаясь тлеющим камином в уголке. От красных кирпичей и тисовых поленьев по-прежнему веяло теплом: Тита всегда вырезала на деревяшках знаки, похожие на шаманские сигилы, и на одном таком брусочке камин мог гореть от одного заката до другого.
– Почему ты так зациклился на Ламмасе? – поинтересовался Франц, когда вальяжно закинул ноги на резную спинку тахты и улегся на подушки. Руки он разбросал над головой, и развязавшийся вокруг правого запястья бинт затерялся в лохматых волосах. – Только о нем и говоришь, как домой вернулся. Что в нем подозрительного? Только то, что от него цветами пахло? Может, у мужика просто плохой одеколон. Или все дело в том, что он назвался в честь какого‐то там праздника середины лета, о котором никто уже и не помнит ни черта? Хотя, кажется, у нас в Самайнтауне летом что‐то такое отмечают… Вроде бы хлебные лепешки даже пекут и сезонные меню обновляют…
– Не только в этом дело. Есть причина посерьезнее.
– Какая? Просвети.
Джек, однако, промолчал. Как Франц, когда тот стал расспрашивать подробнее о произошедшем возле Лавандового Дома. Тыква Джека повернулась в одну сторону, лицо Франца – в другую. Оба тактично сделали вид, что не заметили секретов друг у друга.
– Лавандовый Дом тоже беспокоит, – протянула Титания, будто прочитала мысли у обоих. Она завороженно смотрела в беззубый рот домашнего очага, где подкормленный огонь стал ярко-желтым, когда, прошептав нечто шипящее, змеиное и песенное, сродни древней молитве, Тита выплеснула туда остатки белладонны из бутылки. – Там духов больше, чем людей. Иногда ко мне в лавку за букетами для медиумов приходят, мол, в благодарность за то, что вдохнули в них вторую жизнь, и таких в последнее время много. Людям невдомек, что жизнь и вытягивающее силы предсмертие легко спутать, ведь недаром и больные начинают есть и вставать с постели перед тем, как окончательно падут. – Франц поежился, языки пламени со стрекотом выстрелили вверх. – Неладное что‐то в Лавандовом Доме творится. А убийства на ритуалы похожи. Жертвоприношения, какие мамбо для лоа совершают, только еще ужаснее. Для чего же они? Или для кого?
От горстки раскрошенных клематисов, сложенных поверх газеты «Вестник Самайнтауна» на столе между чашками, будто бы вновь повеяло летней свежестью. Все трое посмотрели на них одновременно – и так же одновременно хмыкнули.
– Кстати, о цветах. – Франц снова сел и оперся локтями о колени. Он чувствовал, что начинает входить во вкус. Может, из-за смешения вина и крови, а может, потому что происходящее напоминало ему детские забавы с Ханной, когда они вместе читали о приключениях Шерлока Холмса, напяливали папину кепку и искали соседского пса, разворошившего мамину клумбу, по грязным следам от лап. – Разве ты, Титания, не должна радоваться, что в Самайнтаун пришло лето? Еще немного, и все вокруг будет цвести пышным цветом, прямо как ты любишь!
– Лето – это не только о цветах, – ответила Титания спокойно. – Лето – о силе жизни. А светлая часть года, жизнью пышущая и ее воплощающая, никогда мой двор не принимала, поэтому и мы отвергаем те дары, что она плодит. Мы их взращиваем сами. Мои цветы и те, что всходят летом без чьей‐либо помощи, разнятся так же, как разнятся звери дикие и домашние. Мне не место в лете, мне там неуютно, – добавила она уже попроще, когда заметила, как часто Франц моргает, сузив глаза. – Я бы предпочла, чтобы Самайнтаун остался таким, какой он есть сейчас.
– Таким он будет всегда, – пообещал Джек, и решительность в его голосе была такой заразительной, что даже Титания улыбнулась – а она не улыбалась никогда в принципе.
– У тебя есть план? – спросил Франц, воодушевившись, и перегнулся через стол и грязную посуду к вскочившему с кресла Джеку. – Может, подожжем то место, где Ламмас проживает? Или соберем Ральфа с его медвежьим стадом и ворвемся в Лавандовый Дом, все там обыщем? О-о, я придумал! А давайте…
– Нет, другой план. – Джек почесал тыкву возле ее крючковатого зеленого хвостика и объявил не менее решительно: – Я поужинаю с Ламмасом!
– Что? – переспросили Франц и Титания одновременно.
– В дупло, из которого жужжит, голой рукой не лезут. Тем более уже в конце недели Призрачный базар, в городе туристов валом, нельзя случайно устроить бойню. Кто знает, на что способны эти люди? Сначала я должен понять, зачем они делают то, что делают, как им это удается, почему приехали именно в Самайнтаун и… еще несколько вещей. Ламмас сам изъявил желание встретиться. – И Джек покрутил между пальцами кем‐то подкинутую им под дверь изящную визитку с малахитовым тиснением и коротким адресом. Правда, из-за его зеленых всполохов-переливов Франц никак не мог разглядеть, каким именно, сколько бы ни щурился. – С этого и начнем.
Титания кивнула, и даже Франц заставил себя промолчать. В конце концов, Джеку всегда виднее, правда? Это Джек привел Франца в Крепость, дал ему свежую одежду и помог отмыться от собственных кишок, когда тот сиганул с башни на глазах у всего города, а затем сел и разрыдался навзрыд от очередной неудачи. Это Джек дал ему работу – самую невыносимую в мире, правда, – и какой-никакой смысл того жалкого существования, что Франц влачил все эти годы. Это Джек спасал детей из рек, лесов и от голодных демонических гончих, сбивающихся в стаи на Волчью луну, и раздавал продукты тем, кто в них нуждался. Это Джек разрезал душу вампира на дюжину частей семь лет назад, вытащив ее из тела острием косы, будто обычную занозу. После такого сомневаться в Джеке казалось Францу богохульством. Сродни мысли, что солнце на небосклоне не взойдет утром и не сядет вечером.
И все‐таки Францу было неспокойно. Не чувствовал он больше безопасности в Самайнтауне, даже когда сидел возле Джека на расстоянии вытянутой руки. А может, дело было не в нем… А в том, что признавать было даже неприятнее, чем сомнения в Джеке.
«Я просто хочу наконец‐то увидеть Лору!»
Чтобы удержать эти слова внутри, во тьме, там, где им самое место, Францу пришлось до того плотно стиснуть зубы, что острые клыки чуть не проткнули ему губу.
Он растянулся на бархатной тахте и откинул голову назад, вперив в потолок остекленевший взгляд. Как бы Франц ни ненавидел кровь, то, насколько хорошо он чувствовал себя после нее, невозможно было отрицать. Озябшие кончики пальцев в пластырях наконец‐то согрелись, по лицу потек румянец, и ноющая боль в груди, где зияла рана, тоже успокоилась. Даже мышцы перестали тереть по костям, как наждачка. Франц двигался плавнее и быстрее, видел дальше, слышал больше, лучше соображал. Зрение снова стало острым, а голод – терпимым и тупым, больше не мучительно-свербящим.
К этим чувствам – силе, уверенности, удовольствию – было слишком легко привыкнуть. Они могли убедить Франца отказаться от смерти, поэтому он так и старался их избегать.
Незаметно отставив детский стакан с узорами животных, сам Франц отодвинулся подальше от окна: солнце почти залило диван. Ивы жались к каменному фасаду Крепости, как к материнской груди, а длинные золоченные листья скользили по витражным стеклам. Сойки пели им, будто утешали, и, прислушиваясь к ним, Франц даже не сразу понял, что действительно может их услышать. Их, а не барабанную дробь, от которой дрожали стены и даже у Джека болела голова, хоть той и не было.
– Здравствуй, Лора. Будешь ужинать? Точнее, завтракать. Или погодите… Который сейчас час? Ой, уже одиннадцать утра, кошмар!
В подтверждение кукушка крикнула столько же раз подряд. Грязный сервиз, маленький китайский чайник и пустая нефритовая бутылка, на стенках которой лоснился винный блеск, быстро переместились в заставленную раковину, уступив место белоснежной скатерти и двум тарелкам с супом. Титания неторопливо поглощала свою, держа ту на коленках, в то время как вторую Джек наполнил и поставил наспех, аккурат в тот миг, когда о лестничный пандус со знакомым звуком ударилась инвалидная коляска.
– Вы здесь что, всю ночь сидели? – спросила Лора, проезжая между кресел, чтобы сделать по гостиной круг и, глянув на суп лишь мельком с присущей ей брезгливостью, вкатиться в кухню. Франц не пошевелился, даже когда она проехалась ему по ногам.