Парафин и воск, которыми она смазала барабанные палочки перед выходом на сцену, не помог: на ладонях взбухло еще больше волдырей. К сочащейся из них крови примешался пот. Волосы облепили лицо, мокрые щеки горели. Дыхание сбилось, словно Лора пробежалась впервые за тридцать лет. Голова опустела, сотая репетиция за сутки вытравила из нее все дурные мысли. Страх кислотой вылился на тарелки, малые и большие дэмы, и Лора прикрыла глаза, наконец‐то чувствуя облегчение. Оно, пьянящее и теплое, как выпитое молоко с медом, заставило ее запеть.
Все началось с мурлыканья в такт ударам, а закончилось сведенным болью горлом и привкусом меди на губах. Не всем морским девам даны чары, не все морские девы созданы, чтобы заманивать в пучину и топить. Последнее делали сирены, они пели душам, которыми питались. Русалки же пели лишь умам. Красиво, мелодично, на звук от сирен и впрямь почти не отличить, но то просто развлечение, а не способ выжить. До того как впервые ступить на сушу, Лора даже не знала, что так умеет. Что если спеть кому‐нибудь живому, а не скалам и прибою, как она от одиночества пела прежде, то взгляд человека становится стеклянным, тело вялым, а воля гибкой и послушной. Что так она может велеть не двигаться, хоть и ненадолго, или заставить отдать ей украшения, вещи, кошелек (что очень пригодилось позже, когда она снова осталась совсем одна). Правда, вместе с тем Лора узнала кое-что еще – то, что жизнь к ней поистине несправедлива. Будучи русалкой, Лора могла петь, сколько пожелает и сколь угодно громко, но не имела никого, кто мог бы ее слушать. Став человеком, она получила в распоряжение целый мир, но петь, как раньше, не могла – человеческая плоть, слишком слабая, не подходила для русалочьего голоса.
И все же иногда, но он звучал. Прямо как сейчас, когда Лора расслабилась, забылась. Инстинкты ведь есть у всего живого, их не перережешь ножницами, не убьешь проклятием. Инстинкт русалки – петь. Грех не поддаться ему, когда так хорошо. Когда стучат барабаны, как пульс в висках, и затяжное, бессловесное пение сплетается с ними, эхом отзывается во всех углах и трещит в воздухе, будто резонирует. Лорелее казалось, что ее пение еще никогда не было настолько мощным и прекрасным. На сей раз в нем было нечто большее, чем кровь, медленно собирающаяся во рту, и призыв повиноваться.
В руках бармена за стойкой лопнула бутылка.
– Что она делает?! Ее пение…
– Так красиво…
– Лора!
Что‐то произошло – нечто большее, чем происходило с Лорой прежде, – но раньше, чем она поняла, что именно, Лора устала и очнулась. На сцене, окруженной софитами и пустыми средь белого дня диванами, с которых на них смотрели лишь декорации-манекены – их зрители, – воцарилась тишина.
– Успокоилась? – спросил басист раздраженно, держа ладонь поперек блестящих струн своей гитары, висящей на ремне через плечо.
Признаться честно, Лора даже не помнила членов группы по именам. Они играли вместе уже год, а Лора вечно обращалась к ним не иначе, как «Эй», и различала всех исключительно по специфическим чертам. Длинные сальные патлы у этого самого бас-гитариста; вечно синие, как у утопленницы, губы и колечко в носу у другой гитаристки; пышная грудь, размером с саму Лору, и выбритые виски у клавишницы; ну и, конечно, Душица, которая, как всегда, опаздывала на репетицию и велела по телефону, чтобы начинали без нее. Та была единственной, кого из уважения к ее голосу и хватке Лора все‐таки знала и помнила хорошо.
– Не понимаю, на кой черт Душица вообще ее притащила?! – раздалось из-за электронного синтезатора, стоящего в ореоле желтого луча, мигающего над сценой. – Она даже бас-барабан из-за педали использовать не может! Какой из нее барабанщик?
– Да ладно тебе. Отсутствие баса не особо слышно, когда играем вместе. Зато с ритмом у нее хорошо, – неожиданно заступилась за нее гитаристка. – К тому же, у нас, в Самайнтауне, других барабанщиков нет, мы на ее место полгода никого найти на постоянку не могли…
– Это и неудивительно. Вы ведь все здесь бездари бесталанные.
Слова вырвались из Лоры вместе с выдохом, и тишина, снова накрывшая сцену бесцветным куполом, зазвенела вместе с бронзовой тарелкой, которую басист нечаянно задел локтем, когда перегнулся к Лоре через установку.
– Что ты сказала? Повтори-ка.
Но она не стала повторять, а пояснила вместо этого методично, вытирая со лба пот рубашкой, обмотанной вокруг пояса поверх майки:
– У этой вот не гитара, а старая рухлядь, которая постоянно расстраивается прямо во время игры. Ты что, повязала бабушкину пряжу вместо нормальных струн? Или гитара досталась от покойного деда? Что на счет тебя, – Лора перевела вытянутые палочки с резко поникшей гитаристки с синими губами на грудастую клавишницу, – кажется, нимфу. – Ты вообще по клавишам не попадаешь, играешь невпопад, со слухом явно проблемы. А ты, – она посмотрела на басиста, чьи глаза налились кровью, стоило Лоре обратиться к нему, – помойся для начала. В конце двадцатого века вонять уже не модно.
Барабанные палочки со стуком ударились об пол, куда Лора демонстративно швырнула их, как мусор. Затем она выехала из-за установки и скатилась со сцены с приставленным для нее пандусом почти что кубарем, но зато сама и побыстрее, пока ошеломленные ее выходкой музыканты не успели опомниться.
– Передайте Душице, как вернется, что я ухожу из группы. В жопу ваш рок, неудачники.
Бармен, лениво собирающий осколки и втихую прикладывающийся к хрустальному сосуду с «Ихором», икнул Лоре вслед. Она прокатилась мимо стойки из бордового гранита и танцевальных шестов, затем попетляла между пустыми столами, заляпанными коктейлями, и обогнула компанию вампиров-завсегдатаев, развалившихся за одним из них. Очевидно, те ненавидели дневной сон в клишированных гробах, поэтому причмокивали «Кровавой Мэри» средь белого дня. На Лорелею смотрели их впалые, светящиеся в полумраке клуба глаза, и она поежилась, прежде чем наконец‐то выбралась из душного прокуренного зала. На ее губах цвела улыбка. Лора никогда не чувствовала себя так бодро и свежо, как когда напивалась чужой ненависти и выплескивала свою. По-другому радоваться Лора и не умела в принципе. Уж точно не после того, как жизнь отняла у нее все другие способы.
– Вот зараза! – выругалась она, когда подкатилась к стеклянной двери, прищурилась и разглядела старый «Чероки» на парковке. – Мы ведь часа два репетировали, а он все еще здесь. Все же решил дождаться меня, придурок! Вот почему он стал таким послушным так не вовремя?! Как проскочить… Эй! – Уродливый охранник в спортивном костюме, которого Лора сначала приняла за статую гаргульи, какие красовались снаружи на карнизах домов, посмотрел на нее поверх разложенной в руках газеты с кричащим заголовком «Новое убийство – в реке найден труп молодой девушки!» – Можешь выпустить меня через задний выход? Тот, что для персонала. Там бордюров нет, я на коляске через главный с трудом въезжаю, неудобненько.
Иногда взывать к жалости все же приходилось. Зато уже через пять минут, застегнув до горла джинсовую куртку, Лора колесила по улицам Самайнтауна, оглядываясь на «Жажду» и проверяя, стоит ли по-прежнему «Чероки» на парковке, не заметил ли Франц ее и не выскочил ли следом.
Ветер, нетипично теплый для октябрьского дня, но цепкий и назойливый, несущий аромат гниения, забрался ей под одежду и высушил покрытую испариной кожу, а телу и разуму помог остыть. Лора доехала до краеведческого музея, на углу которого в ларьке продавали тонкие кружевные блинчики с молочным шоколадом, выдавая их за традиционное лакомство Самайнтауна (коим они не являлись), и свернула за угол. Тем самым она окончательно стала невидима для обзора с парковки и, облегченно вздохнув, принялась думать, куда ей ехать дальше.
«Когда ножницы не сработают, я буду ждать тебя».
Вот только где, Осень побери?! Почему сразу нельзя было сказать?
Впрочем, наверное, потому, что Лора тогда ничего не хотела слушать. Была слишком уверена в себе, ножницах и своем везении, которое, как ей казалось, когда‐то ведь должно было нагрянуть. Что ж, не нагрянуло. И вот где она сейчас: катается туда-сюда по широкой пешеходной аллее, названной Роза-лей в честь Розы Белл и вымощенной розовым же булыжником, похожим на кварц. Эта улица считалась главной, тянулась сразу через два района и, изгибаясь колесом, уходила вниз к фермерским угодьям, оранжевеющим от тыкв, будто бы охваченным пожаром. По обе стороны улицы росли кустища разноцветных садовых роз с мелкими бутонами, подобными птичьим глазкам, и жасмин. За ними, уже осыпающимися в преддверии какой-никакой самайнтауновской зимы, прятались трехэтажные дома – сплошь магазины в мигающих гирляндах с меловыми досками и колокольчиками на порогах. Вывески гласили: «Зелья! Все эффекты – все ингредиенты», «Таро у Лаво. Услуги прорицания», «Книги, скрижали, древности», «Волшебный кофе. Купи коллеге проклятый латте!» Притормозив у того, в котором Лора обычно закупала тушь, чернила и листы, она невольно залюбовалась на витрину – в центре возвышался новый тубус из молочной кожи с ремешком и золотыми бляшками. Таращась на его ценник с тремя нолями и заставляя пешеходов плавно обтекать ее по краю тротуара, Лора не сразу заметила соломенную куклу, что подпирала тубус собой. С юбкой из тряпиц и с женским нарисованным лицом, она сидела на горе альбомов, будто тоже продавалась здесь, в магазине для художников и творческих профессий. Странная, еще и без цены, кукла сидела так, чтобы смотреть на Роза-лей с наклона и видеть каждого, кто взбирается по ней, как Лора. Одна из сплетенных ручек каким‐то образом держалась на весу, указывая вправо.
Лора недоверчиво покатилась в том же направлении – в другой стороне она все равно уже была – и действительно! Не то расчет, не то судьба: в кафе через дорогу на веранде, окутанной багряным и золотым плющом, сидел тот самый человек. Он улыбался, даже когда его не видел никто, кроме чашки с кофе, что дымилась на столе. Черноглазое веснушчатое лицо с ямочками на обеих щеках обрамляли льняного цвета кудри, кончики которых колыхались на уровне горловины водолазки. Лора доехала до светофора, пересекла дорогу вместе с гомонящей толпой туристов и вкатилась на веранду по удивительно плавному, широкому подъему, будто сделанному специально для нее. Коляска скрипнула, но не застряла.