Найти бы и вправду свою голову… Вернуть бы воспоминания и узнать, что именно Джек когда‐то натворил… Что Ламмасу нужно? Отмщение? Слава? Действительно город? Или, может быть…
«Свеча должна гореть, Джек. Пусть всегда горит, как звезды».
Нет, не может быть. Он о ней не знает. Никто не знает, кроме них двоих.
Он задрал тыкву к Розе. Мелкий моросящий дождь заставлял ту плакать. Хотелось прикоснуться, стереть капли рукавом и накрыть Розу своей тенью, как зонтом, но Джек только спрятал в карманы руки. Бронза, черненная на складках платья и ажурных рукавах, в солнечную погоду казалась рыжей, а сейчас, в пасмурную, словно превращалась в серебро. От статуи, особенно на уровне груди, исходил мертвецкий холод.
– Если он вдруг хочет заполучить свечу и затушить ее… Не знаю, зачем, не знаю, почему… У него ничего не выйдет. Мы с тобой никому не отдадим ее, ведь так? – прошептал Джек, взирая на Розу снизу вверх. – И Самайнтаун тоже. Я обязательно справлюсь. Я буду продолжать стараться.
– Господин Джек!
Стоило Джеку оставить мемориал Розы, возложив на него по традиции букет безвременников, купленный в цветочной лавке Титы и заботливо переплетенный ею же лиловой лентой, как к нему впервые за много лет подошли с прошениями. Точнее, подбежали, причем друг за другом, едва Джек пересек Старое кладбище с вязовым лесом и вышел с другой его стороны, через южные ограждения. Тогда Джек как никогда ясно осознал: ему некого попросить о помощи, потому что все всегда просят помощи у него.
– Прошу, господин Джек, накажите того, кто убил мою сестренку! – воскликнул мальчик лет восьми с рюкзаком за плечами, явно сбежавший из школы, чтобы отыскать Джека. – Хейзел хорошая была, она всегда бесплатно водила меня и моих друзей на аттракционы… Я очень скучаю по сестренке. Я хочу, чтобы человек, который сделал это с ней, страдал.
– Господин Джек, – обратился к нему лысоватый мужчина в рабочей одежде с нашивкой, в которой Джек тут же узнал тыквенные фермы на западной черте города. – У нас октябрьский урожай сгнил, цветы изнутри пожрали мякоть, хуже червей! Это с убийствами связано, да? Слышал, цветами и фермы Нильсона покрылись. Помогите, пожалуйста, а то мы так работу потеряем…
– Господин Джек, – подоспела беременная женщина с кожей зеленой, точно огурец, местами покрытая чешуей и в гороховом платье. – В городе стало просто немыслимо, немыслимо опасно! Как рожать в таком мире? Сделайте с этим что‐нибудь! В полиции одни медведи безмозглые, все готовятся к Призрачному базару, будто их это не касается, да и вы тут, вижу, тоже прохлаждаетесь. Все что, с ума посходили? Нынче даже в магазин за молоком выйти страшно! Я буду жаловаться мэру!
Недовольные и напуганные, раздраженные и загнанные в тупик, просящие за себя или за других. Джек всегда вырезал угрозы Самайнтауну на корню: изгонял тех, в чьих внутренних шкафах находил грязь и пыль, и вмешивался в любой конфликт, едва тот зарождался. Ламмас же был угрозой иного уровня. Это тебе не какой‐то разбушевавшийся вампир, которого нужно приструнить, и даже не стая воронов, развязавших межклановую войну с лисицами, как случилось двадцать лет назад. Однажды Джеку пришлось разбираться даже с ведьмой, которая в приступах лунатизма умудрилась проклясть минимум сотню человек, и приносить принцам ада жертвенного козла, когда один офисный служащий, возомнивший себя чернокнижником, нечаянно открыл в городской библиотеке дыру. Словом, в Самайнтауне и с Самайнтауном случалось за это время всякое, ибо все не-люди несут с собой нелюдские проблемы. Даже Роза застала парочку катаклизмов, во время одного из которых, вызвавшего сильную бурю, и подхватила ту злополучную чахотку да так после нее и не оправилась. Каждый раз Джеку приходилось несладко, но еще ни разу не было такого, чтобы он, давая обещание, чувствовал, что не сможет его выполнить.
– Твоя сестра обрела покой, – сказал он мальчику, накрыв ладонью его затылок. – Но того, кто сделал с ней это, покой не ждет, я обещаю.
– Даже если один урожай пропал, фермы смогут оправиться. У меня есть подруга, которая разбирается в этом. Обещаю, вы не потеряете работу, – сказал он мужчине в рабочем костюме.
– Может, потерпите немного с родами, а? То есть, я хотел сказать, вашему ребенку ничего не грозит, это точно. Убивают только взрослых. Ой, нет, я не это имел в виду…
Иногда разговаривать с горожанами было трудно, и та ругающаяся женщина с круглым пузом не только взвинтила Джека и заразила его таким же боевым настроем, но и подкинула дельную мысль, пока грозила ему пальцем. Учитывая, что сейчас был самый разгар туристического сезона, а до Призрачного базара оставались считанные часы, у Джека было не так уж много вариантов. Он решил начать с самого очевидного и в то же время с самого трудного.
Он решил начать с предателя Винсента Белла.
– Как ты меня назвал?! – воскликнул тот, вскочив с кресла после тирады Джека. Брошенная им чашка с фарфоровым блюдцем зазвенела, покатившись по полу гостиной особняка, и Джек невольно подумал, что Доротея, спящая в соседней комнате, после такого шума наверняка проснется.
– Ты все слышал, – сухо отозвался он, деловито поправив свои подтяжки и выпрямив спину, чтобы немного прибавить в росте. – Это неприличное слово. Я не стану повторять его дважды.
– Ты смеешь обвинять меня в измене Самайнтауну? Думаешь, это с моей подачи моих собственных жителей режут на куски? Я мэр! – вскричал Винсент, швыряя на столик между ними газету с известием об очередном совершенном убийстве, которое Джека уже даже не удивило. Ламмас прилежно исполнял свое обещание – топил город в цветах и крови. – Я забочусь о Самайнтауне так же, как ты или Ральф, который с дежурств не вылазит, чтобы во всем разобраться. А ты приходишь сюда после того, как снова ничего полезного не сделал, и швыряешься беспочвенными обвинениями! Еще требуешь и Призрачный базар с Днем Города отменить, когда и то и другое уже на носу.
– Да, требую, потому что это риск! Хватит думать о наживе и потерянных деньгах. Думать сейчас нужно о жизнях! Хотя точно ли в корысти дело? Сначала я решил, будто ты на деньги Ламмаса позарился, – никак не пойму, откуда у него их столько, – но теперь, после всего, мне кажется, что дело в другом. Ты сделку с ним заключил, не так ли? Когда в город его призвал. Небось теперь повязан не только словами, но и чем‐нибудь покрепче…
– Что ты несешь! Ламмас – мой почетный гость, и даже если ты не ошибаешься на его счет, это вовсе не значит, что я кого‐то там призывал и давал согласие на разрушение моего города!
– Ага, как же. – Джек заложил руки за спину и сделал к Винсенту Беллу шаг. – Позволь тогда задать всего один вопрос, Винсент… Почему твоя душа в цветах?
Горло Винсента тревожно дернулось. Лоб вмиг стал глянцевым от пота.
Проклятые клематисы! В них оказывалось все, до чего Ламмас когда‐либо дотрагивался. Внутренний шкаф Винсента, внутрь которого Джек забрался сразу же, как вошел в гостиную, – даже до того, как Винсент проглотил отпитый чай и округлил глаза при виде него, – превратился в дивный сад. Тугие зеленые стебли с аметистовыми цветками оплели его душу настолько крепко, что ее уже было не разглядеть. Джек не мог притронуться, не мог услышать мысли, не мог увидеть прошлое и узнать мотивы. Нечто подобное он чувствовал, когда пытался заглянуть в Ламмаса – в них обоих звенела пустота, хоть и разного происхождения. Один будто не имел души вовсе, а второй отрекся от нее, принес в дар лету, став тем самым неприкосновенным для осени. У Джека больше не было над Винсентом власти.
Впрочем, кажется, ее не было уже нигде.
– Это мое личное дело, что делать со своей душой! – язвительно заметил тот. – Ни Призрачный базар, ни День города отменены не будут. Точка. Уходи.
– Что конкретно Ламмас пообещал тебе? – продолжил упрямо спрашивать Джек. – Он пообещал сына твоего вернуть, не так ли? – Кадык Винсента дернулся еще раз. – Для этого ты ходил все прошлые месяцы в Лавандовый Дом? – И еще. – Как именно ты вышел на Ламмаса и пригласил его в город? Кто‐то еще в Самайнтауне помогает ему? Что ты знаешь? Кто он такой? Что ему нужно здесь?
– Джек, – раздалось за спиной. – Тебе и правда лучше уйти.
Ральф. Ну конечно. Почувствовав запах сигаретного дыма и горького «Ихора», а затем и примесь цветочной пыльцы вместе с ними, Джек только хмыкнул. И снова никакого удивления – это было предсказуемо.
– Все‐таки и ты тоже, – вздохнул он только, обернувшись к нему, привалившемуся спиной к дверному косяку сразу же, как прислуга его впустила. Ральф передвигался удивительно тихо для медведя, когда сам того хотел.
– Я просто не хочу, чтобы вы тут, парни, подрались, – ответил он небрежно, скрещивая руки поверх кобуры с торчащим из-за пояса «глоком». Джек не понял, был ли этот жест угрозой или же Ральф держался за пистолет по привычке, но на всякий случай тоже поворошил Барбару ногой, будя. – Да и выглядишь ты паршиво. Думается мне, даже безголовым иногда нужен отдых. Вот и отдохни пойди. За Самайнтауном присмотрят, не волнуйся.
В чем – в чем, а в одном Ральф был прав: Джеку казалось, что он разваливается на части, причем не только там, где шея соединялась с тыквой, но и во всех других местах тоже. Сражения и ярость выжали из него все соки, оставив лишь болезненное чувство слабости, как после перенесенного на ногах гриппа. Барбара была точно такой же, ибо она всегда разделяла с ним все – от мыслей до эмоций. Так что едва ли ей было сейчас под силу собраться во что‐то тяжелее трости. В таком состоянии Джек бы и Винсенту не смог преподать заслуженный урок, не то что одолеть Ральфа.
Весь город разделился для Джека на две части, подобно Светлой и Темной, – одной половине людей доверять он больше не мог, а другую по-прежнему должен был защищать, поэтому не имел права втягивать во все это. Колеблясь, к какой же части отнести Ральфа, Джек одним тыквенным глазком заглянул в его шкаф – точнее сказать, берлогу – и обнаружил, что медведь там спит на обычной подстилке, а не на цветах. Могло ли это гарантировать, что он не на стороне Ламмаса, как Винсент? Вряд ли. Ральф ленивый, но не тупой – он мог выторговать с ним сделку и на своих условиях, без всяких там оков.