Франц сплюнул кровь вместо того, чтобы проглотить ее, и встал. Поступь его была нетвердой, шаткой, голова раскалывалась на части даже сильнее, чем когда он снес себе половину мозга из «винчестера». Вот только Франц привык к боли и страданиям. Ни те двое, «убившие» его, ни Херн со своими меткими ударами, ни даже Ламмас с вечным летом не пугали его так, как пугала необходимость жить. Ради смерти Франц был готов грызть зубами камни, драться, с кем придется, а если смерть ему способна даровать Кармилла – значит, он будет драться за возможность снова ее встретить.
И Франц готовился начинать уже сейчас. Занял стойку, какую еще в глубоком детстве показывал ему отец, расправил плечи и оскалился, шипя… Но вдруг Призрачный базар за его спиной взорвался криками и гудением сирен.
– Что происходит? – Франц, вмиг забыв о Херне и Кармилле, опустил глаза на свою куртку: сквозь отверстия в кармане просачивались голубой и зеленый свет, сменяясь.
– В ближайшее время мечтать о смерти будешь не только ты, – сказал ему Херн с усмешкой, и Франц бросился обратно.
Эта ночь проходила спокойно, а значит, что‐то было не так.
Джек никогда не жил у моря, но слышал выражение «затишье перед бурей». В Самайнтауне аналогичная поговорка звучала как «грим перед ужином». Все потому, что они, эти черные собаки с горящими глазами, рожденные из бед, всегда пригибались и замирали на несколько секунд, прежде чем вонзиться жертве зубами в горло. А собаки на Джека нападали часто – быть может, из-за круглой тыквы, похожей на футбольный мяч, – поэтому он не понаслышке знал, как оно бывает. Оттого Джек и не покупался на веселые игрища, хихикающих девиц, фотографирующих его исподтишка, зазывающих к себе под навес торговцев и бумажные фонари с бронзовыми колокольчиками, поющие на холодном ночном ветру. Джек был сосредоточен. Жилые дома угасли, как затушенные очаги, и нигде в зданиях не горело ни одного окна – все горожане собрались на площади. И хотя расходящиеся от нее лучами улицы тоже считались продолжением базара, чем дальше от центра, тем тише становилось вокруг.
На Старом кладбище, где базар проводился раньше и где теперь значился его конец, было совсем безлюдно. Лишь у кованых ворот, прямо под ликом Розы и полуразрушенной католической церкви, стояли пожилые торговцы, отказавшиеся изменять традициям. На расставленных ими скамьях продавалась антикварная посуда, записки с заговорами и ингредиенты для ритуалов столь редкие и противоречивые, что за пределами Самайнтауна многие из них объявили вне закона. Ближние к ограде могилы усеивали свечи, воск шипел на мраморе, и казалось, что вырезанные из него ангелы и вправду плачут. Немногие туристы доходили досюда, хоть к кладбищу в знак уважения к традициям и проложили особую тропу: вместо листьев по тротуару стелился ажурный туман, а болотные огни устроились в кронах низко нависающих деревьев, образовывая светящийся туннель. Именно Старое кладбище всегда оставалось сердцем Призрачного базара, и только здесь можно было прочувствовать и узнать, что такое октябрьский полуночный рынок на самом деле.
Призрачный базар – это еще одно напоминание о свободе, которой дышит Самайнтаун, возможности быть всем, чем пожелаешь, или не быть ничем. Это не только драгоценные побрякушки, на которые многие сектанты молились поколениями, и реликвии вроде ножа, превращающего кровь в мрамор, но и тайные знания, подлинные истории, передаваемые из уст уста. Это торжество ночи, которая все больше душит свет, – торжество тех, кто рожден в ней и кто не боится признаться в этом. Никаких масок и костюмов, как на День города, – никакого притворства. Призрачный базар нужен не для этого. Он – это мертвецы; их еще не видно, но они уже здесь, как бы медиумы ни убеждали всех в обратном. Это крики ночных птиц, запах влажной земли и гниющего лета, теплые блики, звон монет, исполненные желания и нарушенные клятвы.
Призрачный базар – это кладбище, которое есть у каждого из нас внутри и которое разрастается с каждым прожитым годом.
Может, большинство туристов сюда так и не дошли, не ступали этой тропой из тумана, вязов и болотных огней, но Джек, конечно же, это сделал. И не только потому, что ему нужно было проверить все вдоль и поперек, но еще и потому, что ему хотелось снова навестить Розу и хотя бы ненадолго задержаться среди родных покосившихся надгробий. То была и его могила. И его колыбель.
А заодно неплохо бы понять, почему Чувство так упорно хочет, чтобы Джек оказался здесь.
Оно давно не просыпалось. Джек даже перестал взывать к нему, пока патрулировал Призрачный базар. Однако вот оно, случилось – холод, прилипший к коже, как от сквозняка, и давление в ногах, будто за связанные щиколотки бечевкой тянут. Повернешь в другую сторону – и давление станет почти невыносимым, превратится в тупую ноющую боль. Джек – это все еще Самайнтаун, а Самайнтаун – это Джек. Несмотря на то что шум и толпы ослепляли, путали, мешали, переполняя улицы и тем самым переполняя самого Джека, он все равно слышал, когда кто‐то его звал. Когда кто‐то нуждался в помощи.
Смерть. Она оказалась совсем близко к Джеку, а один из жителей был близок к ней.
Джек следовал за Чувством тенью, не в силах ему сопротивляться. В этот раз он слился с Барбарой, а не наоборот. Мрак сгустился, спрятав их обоих, и даже поступь сделал совсем бесшумной. Никто в Самайнтауне не был способен обнаружить Джека, если он сам того не хочет. Поэтому Пак, роющийся между заброшенных надгробий в глубине Старого кладбища, далеко от фонарей, людей и шумного базара, в присутствии одних лишь вязов, даже не услышал, как за его спиной начала размахивать коса.
Джек подкосил его, подцепив тупым лезвием за ноги, одним броском.
– Попался!
Пак с кряхтением покатился по скользкой от росы траве, похожий на ребенка в темноте. С его спины упал тканевый мешок, фетровая шляпа слетела с головы, и он заворочался, как жук, под нависшим сверху Джеком и его взметнувшейся косой. Вот уже как второй день Джека терзало любопытство, а сможет ли он разрубить те клематисы, что прячут, сковывают и в то же время защищают души тех, кто присягнул Ламмасу на верность? Если Джек искромсает стебли, изрежет все цветы, они падут? Сможет ли он тогда добраться до души и прикоснуться к ней? Или она неизбежно пострадает тоже? Смелости проверить это на Винсенте Джеку не хватило, зато вот на закрывшемся руками Паке – вполне себе. Ни жалости, ни сострадания он не вызывал совершенно. Особенно когда Джек глянул на соседнее надгробие, откуда веяло сладостью несвойственных осени растений, и увидел темную фигуру, неподвижно лежащую на цоколе под стелой с наполовину стертой эпитафией «Боже, упокой…».
– Ох, нет!
То была беременная женщина, которая еще днем отчитывала Джека за безалаберную работу, и которую он же убеждал в том, что ей ничего не угрожает. На ее подоле, прямо под круглым животом, растекалось алое пятно, похожее на нечаянно пролитый вишневый сок. Надеясь, что это сок и есть – или узор, или игра света, или кровь чужая, но только не то, о чем подумал Джек, – он бросил Пака, подскочил к ней и принялся судорожно срывать с нее цветы. Они росли на той повсюду: скручивали посиневшие голые лодыжки, сбросив туфли с ее ног; хлыстами впивались в тонкие запястья, оставляя глубокие, до костей раны. Шея была пережата тоже, а еще грудь, колени, бедра. Лоснящиеся фиолетовые бутоны напоминали леденцы, свернувшись трубочкой над ней, но вздрогнули и раскрылись от прикосновений Джека, как от солнца. Тычинки, похожие на паучьи лапки, липли к коже женщине, будто пили ее досуха. Не только обездвиживали, но и питались, погружали в сон. Женщина, однако, еще дышала. Обрезав все цветы, заставив их рассыпаться и поникнуть на земле с жалобным пищанием, Джек сунул несколько пальцев ей в рот – даже туда клематисы забились под завязку. Прошла почти минута, прежде чем он сумел вытащить все их наружу, вытянуть из горла вместе с вязкой слюной и сгустками пыльцы. Женщина тут же схватила воздух освобожденным ртом, закашлялась и задышала глубже. Тогда Джек осторожно вытер ей глаза – из-под век стреловидные лепестки торчали тоже.
– Нет, нет… Минутку… Это ведь не то, – озвучил Джек, когда разметал по округе все умершие стебли и убедился, что вокруг не осталось ни одного ростка. На всякий случай он переложил бедняжку с цоколя могилы на сырую землю, туда, где холоднее, но точно безопаснее. Затем Джек сел рядом, держа ее запястье, будто старался удержать и пульс, и оглянулся на Пака. Тот стоял там же, куда упал, с руками за спиной и невинным видом. Он совершенно не мешался, не убегал и не делал ничего, что должен был бы делать, поймай Джек его с поличным. – Эта женщина не жертва, так ведь? Ты раньше никого не убивал. В преддверии настоящих убийств Чувство всегда молчало, а тут вдруг заговорило… Мне сразу следовало догадаться. Это просто отвлекающий маневр.
Пак ухмыльнулся, поднимая и возвращая на лоб фетровую шляпу.
– Башка‐то тыквенная, но не тупая! – сказал он. – Хотя, раз ты повелся…
– Барбара, – позвал Джек собранно, снова обернувшись к женщине. – Отделись. Будь здесь и защищай ее!
Тень послушалась, коса распалась в его пальцах, растеклась по каменным надгробиям с истертыми датами. Затем она укрыла женщину, очнувшуюся и схватившуюся за свой живот, обернулась вокруг нее, как теплый плед, тут же умерив дрожь и успокоив стоны. Джек же в это время поднялся и бегом бросился назад, через Старое кладбище. Ведьмин камень в его ладони уже мигал: зеленый, голубой, опять зеленый…
И вдруг красный, красный, красный.
Что же там творится?! Неужели Джек снова опоздал?
– Стойте, господин Самайн! Не мешайте господину Ламмасу! Вам лучше оставаться здесь.
Удар в спину был для Джека ожидаем и нестрашен. Он лишь споткнулся и упал на одно колено, когда что‐то пронзило его сзади, прямо по центру грудной клетки, и едва не выскочило насквозь. От сильного толчка тыква слетела у Джека с плеч и покатилась по надгробиям, раскалываясь на половинки. Резко похолодевший ветер лизнул гладкое основание шеи, как приветливый щенок, растрепал воланы на рубахе. Кровь у Джека не лилась, но сердце все равно едва не разорвалось от боли. Тем не менее он лишь выгнул назад руку, перехватил за основание торчащее между лопатками древко – тонкое, как цветочная ветка, – и выдернул. Древко упало, и Джек переступил его, даже не сбавив шага.