«Что ты наделала?» Испугались и угасли даже болотные огни, отчего весь Призрачный базар на какое‐то время погрузился в кромешный мрак, пока красно-синим не замигали «Скорые» и полицейские машины. «Что ты наделала?» Коляску Лоры мотало из стороны в сторону, толкало так, что дважды она перевернулась, но залезала в нее снова не без помощи прохожих и разбитых коленей и локтей. Ехала вперед, крутила головой, кричала имена, как и многие вокруг. Искала Титу, искала Франца, искала Джека и, главное, Наташу, к точке-кафе которой ее привели оранжевые следы тыквенного пунша.
– Ты цела? Цела? Пресвятая Осень… Как хорошо, что ты цела, – прошептала Наташа пепельными губами, лежа на носилках под навесом.
Покупая в канцелярском магазине чистые листы, Лора всегда выбирала самые белые, хоть они и стоили в полтора раза дороже желтых. Вот таким же белым было лицо Наташи. Лепестки налипли ей на рот и щеки, муж бесконечно стряхивал их, но они вылазили опять, из горла. Руки ее, натренированные перетаскиванием тыкв и ящиков с ними, сейчас безвольно свисали вниз, мяклые и холодные.
– Зеленый чай с молоком, – сказала Наташа вдруг, еще тише, чем до этого. Голос ее, как и взгляд, затухал. – Там, в термосе… На полевой кухне. Зеленый чай твой любимый же, да? С жасмином, апельсиновой цедрой, медом и сливками. Ты его всегда заказываешь, когда в кафе приходишь…
– Да, да, точно, – ответила Лора растерянно, стараясь не шмыгать носом.
– Я приготовила для тебя целый термос, только не успела отдать. В благодарность за помощь. Сможешь забрать? Клянусь, он не отравлен, ха-ха. Все теперь вокруг только и будут думать, что это я травлю людей… Мои хот-доги или пунш… Вот так реклама, а…
– Не в них дело, Наташа. Не ты это сделала, – сказала Лора. Честное «Это я» она выдавить из себя так и не сумела, зато взяла и крепко сжала скрюченные пальцы Наташи в своих, скрепляя обещание. – Я заберу и выпью чай, спасибо. Все будет хорошо, мы с Джеком во всем разберемся. С городом и не такое случалось раньше, верно? Ведь так, Наташа? Наташа?.. Наташа!
Ответом Лоре стали брызги крови и клематисов, выстрелившие изо рта Наташи ей в лицо. Рука, ослабевшая настолько, что все‐таки выскользнула из ее пальцев, безвольно упала с края носилок.
– Наташа! – вскричал следом ее муж и оттолкнул коляску Лоры в сторону. – Отойди, отойди!
Все это время Лорелея считала, что никто не способен страдать больше, чем она. Предложи ей выбор, она бы без раздумий предпочла, чтоб страдали вместо нее другие. Чужое горе вызывало у нее брезгливость, чужая боль – желание закатить глаза. Возможно, потому что реальной боли, как и реального горя, она прежде еще не видела. Лора переезжала с места на место быстрее, чем они или другие человеческие чувства, слабости и привязанности успевали ее нагнать. Возможно, именно поэтому она так оцепенела сейчас, когда вдруг поняла: ее вчерашние страдания – ничто по сравнению с сегодняшними. Потому что, глядя, как страдают другие, она, оказывается, страдает еще сильнее.
Лора откатилась назад, давая к обмякшей Наташе доступ врачам и подоспевшим ведьмам. Ее кровь осталась у Лоры на губах – не тыквенная, как все завсегдатаи кафе шутили, и даже не сладкая. Обычная, железистая, соленая. Горячая и живая. Пока что.
Что же она наделала?!
– Лора, – позвала ее Титания, подав хлопковый платок. Лора не увидела, с какой стороны та подошла, потому что согнулась и съежилась в своем кресле, как только «Скорая» с Наташей уехала. Под педалями коляски протянулись острые носки знакомых черных туфель и длинная, стройная тень. Где бы Тита ни была все это время, очевидно, без дела она не сидела: блестящая юбка пошла грязными пятнами, волосы выбились из гребневых зубцов на затылке. Она небрежно стряхнула их с круглого большеглазого лица, прежде чем сказать: – Поезжай домой.
– Но я…
– Найди Франца и уезжай, Лора. Ты сделала достаточно.
Затем Титания сразу развернулась на каблуках и двинулась к следующей жертве лихорадки, которая слезливо звала на помощь, сидя на асфальте. Тем не менее глаза Титании сказали Лоре достаточно. Если раньше она всегда на них троих смотрела снисходительно, как мать, то теперь на Лору смотрела Королева фей. Эту разницу было не передать словами, но ощутить легко, как иглы, на которые ты ложишься вместо мягкого матраса.
«Она знает». – Лора поняла это так же ясно, как и то, что облажалась.
Почему‐то Тита считала себя больше хищником, чем женщиной, но Лорелее же казалось, что все в ней гармонично – ровно пополам. Инстинкты Титы, ее дикость, интуиция нередко приносили пользы и знаний больше, чем Лоре – отточенный образованием ум. Из-за того, как неприятно было это признавать, Лора о том постоянно и забывала. Рефлекторно отбрасывала мысль, что, пока следит она, кто‐то может следить за ней.
«Я столько всего приготовил! Ты ведь любишь клафути, разве нет?»
«Ты говоришь о нас так, будто мы семья».
«Наташа тебе доверяет. Ты ведь почетный горожанин!»
Лора никогда не плакала из-за кого‐то, кроме самой себя, и никогда не играла, думая о ком‐то. По возвращении домой, запершись в спальне, она, однако, делала и то и другое. Снова взялась за палочки, снова принялась колотить тарелки, но легче никак не становилось. Тогда Лора поддалась естеству и запела, а пение вдруг обернулось звоном стекол. Окна в ее комнате разлетелись, осыпав подоконник с не сданными в срок кассетами, но Лора обнаружила это, лишь когда переломила барабанные палочки пополам и открыла заплаканные глаза. Плакучие ивы, растущие на заднем дворе, скребли деревянные рамы, будто просились в комнату. Как странно… Лора не была сиреной, голос ее даже под водой был слаб и немощен по сравнению с ними, но, очевидно, она знала о нем меньше, чем думала. Как, впрочем, и о самой себе.
Почему она так упорно стремилась объяснить людям вокруг, что все они ошибаются на ее счет и что она плохая, вместо того чтобы просто и вправду стать хорошей? Почему она отвечала на любовь ненавистью, а они на ненависть – все равно любовью? Почему никто ее не слушал, когда она пыталась объяснить, что ей не стоит доверять? Она ведь просто пыталась спасти их от самой себя!
«Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка!»
Франц был единственным, кто почти никогда не ошибался на счет Лоры. До сих пор на лодыжках бледнели хаотично разбросанные штрихи, как доказательство его слов и ее трусости. Даже сейчас, подняв с пола один из осколков – острый и длинный, как будто созданный для того, чтобы перерезать им вены, – Лора тут же выронила его обратно и свернулась калачиком на постели.
Трусливая, трусливая Лора!
Кинжал теплел под перьевой подушкой, спрятанный от посторонних и даже ее глаз, пока она продолжала плакать, закутанная в плед, а с комода плыл душистый аромат жасминового чая – забранный с базара термос стоял открытым. Лора делала то, что умела лучше всего, несколько часов кряду до самого вечера – страдала и жалела себя, пока с первого этажа Крепости вдруг не донеслось пронзительное:
– Джек!
«Нет, – встрепенулась Лора тем не менее тут же и спешно сбросила с себя одеяло. – Только не это».
«Только это», – понял Джек еще тогда на кухне, и поэтому случилось то, что случилось.
Самайнтаун – это Джек, а Джек – это Самайнтаун. Точно так же, как он чувствовал его петляющие улочки и кирпичные дома, любовно переплетенные на перекрестках, он чувствовал и то, как стремительно они пустеют. Вместе с ними будто пустел и сам Джек. Он и без того уже некоторое время был не в лучшем состоянии, толком не оправившись после Лавандового Дома, а теперь от него каждую минуту еще и отщипывали кусочек за кусочком – так отрывались от Джека души горожан. Минимум половину населения Самайнтауна его Чувство больше не охватывало, словно все, кто заразился цветочной лихорадкой, теперь принадлежали не осени, а лету. Пересекая мостовую, Джек физически ощущал, как теряет свои владения, и оттого слабел еще быстрее.
Ночью, когда весь центр города заполонил Призрачный базар, он мог созерцать лей-линии, как вены в теле любого существа, пульсирующие под городом и пронизывающие его насквозь. Теперь же весь город был нем и тих, силы его затаились, как и все живое, от которого эти силы к Самайнтауну – и к Джеку – стекались. Улицы вымерли, и даже солнце выглядело одиноким, прыгая по верхушкам красных крыш и пытаясь подсмотреть в зашторенные, а то и заколоченные окна. Вокруг фонтана по-прежнему развевались желтые полицейские ленты, но самой полиции уже не было. Вместо них город караулили соломенные куклы – они висели то там, то тут, заполонив собой почти каждый метр окружающего пространства: на медленно зеленеющих деревьях, барельефах статуй, навесах магазинов. Джек больше не утруждал себя тем, чтобы срывать их и выбрасывать – что толку? Слишком много. Слишком некогда и незачем. Они, в ярких лоскутах и с косами, провожали его невыразительными лицами, следили за тем, как Джек петляет между домами, но нигде не задерживается. Куклы сидели даже на Старом кладбище, прямо на надгробиях, как птицы, но Джек нашел способ спрятаться от них. Он пошел не по главной аллее, где коптились заговоренные незатухающие свечи, забытые торговцами, а по узким тайным тропам между вязовыми деревьями, заросшим осокой и гвоздикой. Болотная трясина хлюпала под его ботинками, пока Джек не достиг одной из бронзовых табличек:
«Эта жизнь есть коридор. Короткий или длинный – в любом случае благодарю».
– Благодарю, – вторил Джек, прошел еще немного между новыми, еще не отшлифованными временем, ветром и руками гулей могилами, и нашел могилу старую, полуразвалившуюся, на которой капли застывшей за ночь крови образовывали узор-мильфлер.
Место, куда Пак заманил его, и место, где Джек нашел то, от чего у него до сих пор ныло, жгло в грудной клетке. Он поднял кончиками пальцев брошенную на земле цветочную ветвь, покрытую нераспустившимися бутонами клематисов, и, забыв об осторожности, сделал то, что должен был.