– Нет, именно «Правда и ложь». Это другая игра. Меня ей Франц научил. Правила очень простые: мы задаем друг другу по два вопроса подряд, и только на один из них можно ответить ложью. Что именно ложь, а что правда, узнать ни во время игры, ни после никак нельзя. Только по реакции, если себя выдашь. Почти как покер, но без карт и денег.
– А если я солгу два раза подряд? – спросил Ламмас, закинув ногу на ногу и отклонившись на подлокотник качелей. – Или дважды скажу правду?
– Пожалуйста. Но разве тогда будет интересно?
– Хм.
Ламмас задумчиво поправил перчатку на правой руке. Та немного сползла, обнажая полоску какой‐то слишком темной, неровной кожи. Джек не верил, что ему и правда удалось его заинтересовать, но на то и был расчет. Ламмас – человек азартный, любопытный и самоуверенный, иначе бы вообще не начал то, что начал. Спросить такого в лоб? Либо соврет, либо просто не ответит. Бросить ему вызов? Другое дело! Главное, теперь самому не ошибиться.
– Ладно, давай я начну, чтобы показать, как это делается. Итак, мой первый вопрос, для разминки: у тебя когда‐нибудь были домашние животные? Сейчас можешь ответить как правдой, так и ложью.
Ламмас замолчал на целую минуту. Джек даже не ожидал, что тот воспримет игру всерьез, но, очевидно, они и впрямь были его слабым местом.
– Куры с овцами считаются? Если да, то были. Правда, я их всех выпотрошил в итоге. Пошли на мясо. Но родители завели новых, так что…
– М-м, хорошо, – выдавил Джек и, если бы у него был рот, то он бы нервно сглотнул сейчас. – Теперь второй вопрос. На него надо соврать, если ты сказал правду до этого, или наоборот. За что ты меня ненавидишь?
В этот раз Ламмас ответил без запинки, не колеблясь, и у Джека похолодело внутри, ибо теперь он даже не сомневался, в какой именно момент Ламмас ему солгал, а в какой ответил честно:
– Потому что ты когда‐то ненавидел меня тоже. Хочу уничтожить все, что тебе дорого, как ты сделал это со мной. Хочу увидеть, как ты канешь в небытие.
– М-м, хорошо, – повторил Джек опять и резко свесился с качелей.
«Черт, нет, не выйдет, – запаниковал он, пытаясь делать вид, что просто перевязывает шнурки на дерби, а не корчится от боли, что сверлит все сильнее изнутри. – Долго не продержусь. Надо поспешить. Придется ограничиться только главными вопросами. В принципе, когда он лжет, а когда нет, я вроде понял… Вроде».
– Теперь мой черед, да? – Ламмас встрепенулся и потянул Джека за край тренча, привлекая его внимание. – Что бы мне спросить… Ах, придумал! Какое блюдо ты любишь готовить больше всего для своих друзей, Джек?
«Издевается?!» – вскипел Джек тут же, но быстро остыл. Возможно, Ламмас просто взял его подход на вооружение: начал с простого, чтоб прощупать почву, а затем так же, как сделал он, перейдет в атаку. Франц учил, что так проще всего понять, когда человек лжет, – на вещи бытовые, простые, мы все рефлекторно отвечаем правдой, и выбора потом не остается. С Ламмасом, однако, соврать сейчас было сложнее: его куклы вокруг Крепости висели тоже, и Джек бы не удивился, если бы одна из них подсматривала за ним и передавала хозяину, что и когда он готовит на своей кухне.
– Сырный суп, – ответил Джек. Безопаснее правду сказать сейчас, чем потом, решил он. Ведь эта игра, им затеянная, палка о двух концах – острых, как копья. Напороться могут оба. – Роза научила меня его готовить. Это была ее любимая еда. Меня успокаивает, когда я плавлю и размешиваю сыр.
– А как вы с Розой познакомились?
«Он ведь понимает, что это уже второй вопрос?» Джек опешил, но ответил послушно, причем ложью, как полагается, стараясь не думать о том, откуда Ламмасу про Розу вообще известно:
– Я спас ее, когда она скакала… э-э… на лошади. Шел дождь, гроза напугала жеребца, и он понес галопом.
– Как романтично!
Нет, точно издевается! Ламмас, похоже, даже не пытался извлечь выгоду из их игры, как то пытался сделать Джек, хотя возможность для этого была самая что ни на есть благоприятная для обоих. Неужто он не нуждается ни в каких ответах? Или считает Джека наивным простаком и дает фору? Показывает, что справится с ним и так, и играет просто по доброте душевной? Стоило Джеку задуматься об этом, как голубой огонь внутри начал разгораться – и опалять растущие в нем цветы, уменьшая боль. Пришлось повести плечом, смахнуть с себя и пару упавших с вяза листьев, и раздражение, чтобы не позволить ситуации в Лавандовом Доме повториться, а себе выиграть, когда нужно было проиграть.
– Продолжаем, – объявил Джек и развернулся к Ламмасу всем корпусом. – Что за болезнь поразила Самайнтаун?
Ламмас даже не удивился такой смене темы – уже понял, для чего Джек затеял это. Он ответил достаточно быстро, но не слишком, отчего Джек запнулся, неуверенный, правда это или ложь – ну и попробуй теперь понять, где что:
– Это не болезнь. Это просто цветы.
– Как же они тогда внутрь моих жителей попали?
– Кое-кто из твоей семьи помог мне подбросить семена в напитки на базаре. Своим подручным я тоже семена даю, но они принимают их добровольно. В этом вся разница, потому и разные последствия.
– Кое-кто из моей семьи?.. – переспросил он, забывшись.
– Сейчас мой черед, Джек! – пожурил его Ламмас. – Ты любишь свою семью?
– Нет. Мы просто чужаки, которые живут под одной крышей. Я приютил их из жалости, чтобы заодно присматривать, мало ли бед наворотят. Сам видел, какие они буяны.
– Как думаешь, кто из них мог бы предать тебя?
Джек запнулся. Так вот почему Ламмас согласился играть в эту игру – не чтобы тоже узнать что‐то полезное, а чтобы рассказать.
– Лора, – ответил Джек невозмутимо. – Ради возможности снова ходить, я думаю, она бы легко пошла на такое, – Ему стоило больших усилий не поддаться и продолжать спрашивать то, что нужно, а не то, что хочется: – Болезнью можно только через пищу заразиться?
– Нет, через поцелуи и тесный контакт тоже.
– Это как‐то связано с убийством Винсента Белла?
– Нет, он был пожертвован ради другой цели. Просто момент показался мне подходящим. Люблю праздники! Скажи, Джек… – Ламмас к нему наклонился. – Ты часто испытываешь одиночество?
– Да, постоянно, – произнес он. – Но чувствовать и быть одиноким – не одно и то же.
– Ты бы простил того, кто обманул тебя, кто предал?
– Нет, никогда. Обманувший однажды обманет дважды. Есть способ вылечить жителей Самайнтауна?
– Тоже нет. Они обречены.
– Тогда как замедлить болезнь?
– Чем больше сожалений, тем быстрее растут цветы. Наверное, если избавиться от сожалений, это могло бы помочь, но я не уверен. Никогда до этого не травил своими семенами целый город, ха-ха!
Ни один из этих ответов, какой бы из них ни был ложью, а какой правдой, Джеку не понравились. Почти на каждом из них земля уходила у него из-под ног, хотя он давно перестал раскачиваться на качелях и замер. Один вариант был хуже другого. Теперь, стараниями Ламмаса, из ума предательски отказывалось выходить имя из четырех, а иногда и из семи букв. Понимая, что этого Ламмас и добивается – заставить его сомневаться, жалеть о своей доброте, ненавидеть, задавать вопросы другие, лишние, о прошлом или о ноже, торчащем у него из спины, – Джек снова расправил плечи. И вправду, еще много вопросов у него было, на которые только у Ламмаса были ответы. Еще много чего Джек не успел узнать и сделать… Но самое важное он уже получил. Да и нет больше сил сдерживать натиск цветов. Пора им уступить.
– Сожаления… – прошептал Джек, посмеиваясь, растирая грудину, где не было ни раны, ни царапины, ни следа, но где боль резко стала нарастать. Теперь уже с его позволения. – Значит, они все‐таки и у меня тоже есть… Надо же. Спасибо за игру, Ламмас.
– Мы уже закончили? – удивился он. – Как быстро. Ты ведь и про свою голову узнать можешь. Или про прошлое…
– Да, могу, но не хочу. Для меня ничего из этого больше не имеет значения. Эй, Барбара! – Джек оставил Ламмаса недоуменно хмуриться и глянул на тень, вставшую на дыбы, сделавшуюся матовой и непроницаемой, как купол, будто она пыталась загородить хозяина от всего остального мира. – Иди домой. Передай Титании все, что здесь услышала. Дальше я сам.
Но Барбара уходить отказалась. Она вцепилась в Джека, как прищепка для белья, и даже рукой он не смог ее отогнать, никаким усилием воли, хотя прежде он всегда хвалил ее за преданность и послушание. Тень тянула за штанину, шипела, бурлила, будто чернила кипели на плите. Поэтому Джеку пришлось подняться и просто делать то, что должно, не замечая ее. Не оглядываясь на Ламмаса, с любопытством наклонившего голову на бок, он поднялся на крыльцо особняка, обошел Пака, измазанного в картошке, и подобрал одну из тыкв возле двери – самую большую и круглую, где голубое пламя горело ярче всего, почти трещало. Обратно к Ламмасу он отнес тыкву бережно, держа двумя руками, как сокровище, и прижимая к шее сухой ее хвостик.
– Что это? – спросил Ламмас. За то время что Джек отходил, тот успел раскачаться на качелях и развалиться, заняв больше их половины.
– Моя плата за игру, хоть она и вышла короткой. Я ведь обещал, – ответил Джек, а затем просунул тонкие пальцы внутрь тыквенного рта, обхватил ими тонкую длинную свечу с сапфировым огнем и вытащил ее наружу. Опустевшая и потемневшая без своего сердца тыква тут же покрылась гнилыми пятнами и будто сама спрыгнула на землю, упала и разбилась. – Держи. Это Первая свеча.
– Это не она, – фыркнул Ламмас, не задержав взгляда на протянутой ему свече и на долю секунды. Ни намека на сомнения не отразилось в темных глазах, и Джек тихо рассмеялся, а затем уронил свечу тоже, следом за тыквой. Черный закопченный фитиль и голубое пламя, лижущее его, нырнули прямо в кучку сырой земли под старым вязом. К небу завился дым – огонек потух.
– Разумеется, не она, – признался Джек. – Я просто хотел проверить, ее ты ищешь или нет. И раз ты знаешь, как Первая свеча выглядит… Вывод очевиден. Интересно, ты правда думал, что я так просто возьму и отдам тебе то, что должен охранять?