Несмотря на то что официально День города начинался только после заката, почти все жители уже были здесь. На небе же только смеркалось. Солнце протянуло луч к пурпуру горизонта, будто тоже подвязало нарядное платье из кучерявых облаков шелковым пояском. Темно-фиолетовый свод мерцал и гремел где‐то вдалеке от неспешно плывущих к городу грозы, которой пахло в воздухе, как яблоками в еще теплой и густой карамели, что грызли и лизали на бегу дети.
Все вокруг было идеальным олицетворением единства мертвых и живых – словом, самого Самайна. Так, как должно было быть, и даже лучше. Так, как понравилось бы Джеку, будь он здесь.
И это было странно.
– А где цветы? – встрепенулась Лора.
Сколько бы она ни вертелась по сторонам, сколько бы ни вглядывалась в затравленно улыбающиеся лица, украшения из засушенных ягод, обвивающие прилавки и сами столы, всюду виднелась только осень – и никакого лета. Ни Ламмаса, ни его обещаний превратить Самайнтаун в пресловутый Ламмасград, ни клематисов и той зелени, которую можно было лицезреть две прошлые недели как символы его завоеваний. Ветер, несущий шипение взрывных леденцов и пар отварной кукурузы, посыпанной тертым сыром и чесноком, нес с собой и сухие листья, сметал их Лоре под колеса, оранжево-красные, как и все вокруг. Даже на стенах жилых домов по другую сторону дороги, где раньше камень крошился под цепкими бутонами клематисов, не осталось никаких следов злополучного цветения. Изумрудный плющ, прежде оплетший фонарные столбы, тоже ссохся, будто передумал их обвивать, и отпал. Лора подъехала к одному такому, растерла в пальцах то, что осталось от стеблей, как пыль.
«Осень все же лето уничтожила, – подумала Лора – Сегодня и вправду истинный Самайн».
«Или…»
– Что‐то не так, – сказала Лора. – Ламмас мечтал о вечном лете, помнишь? Так где оно? И где он сам? Мы проехали через всю площадь, но я не вижу ни его, ни Херна, ни других. Даже трупов-марионеток нет! На площадь сгоняют, а сами не идут. Эй, Франц?
Лора развернула к нему коляску. Он следовал за ней так безмолвно, погруженный в наблюдения и мысли, и выглядел тоже так, будто хотел уйти, а их план как вероятность умереть сегодня совершенно его не беспокоит (хотя последнее вполне закономерно). Он что‐то – или кого‐то – высматривал в толпе, рыскал бледными глазами поверх чужих голов и переминался с ноги на ногу в своем идиотском, уже изрядно помявшемся костюме неудачника-вампира, пока Лора не ударила его кулаком в колено.
– Франц!
– Ауч! – скривился он. – Ты сегодня весь день будешь меня бить?!
– Да, если не возьмешь себя в руки! Что с тобой?
– Все со мной нормально. Мне… Мне просто надо отойти ненадолго, ладно?
– Что?
– Побудь здесь. Двадцать минут, не больше! Я клянусь. – Он посмотрел на нее так, будто от этого зависела его жизнь. Нет, его смерть. – Подумай пока, как мы можем Ламмаса отвлечь. Может, нам залезть на сцену и отобрать микрофон у Душицы, а? Я приду, и мы здесь такой переполох устроим!
– Франц, я не понимаю. Ты…
Он оперся о подлокотники ее коляски, наклонившись, и их лица оказались в нескольких дюймах друг от друга, как там, возле реки. Острый нос, тонкие губы, высокие скулы и пушистые, как у девочки, ресницы. Только такая дура, как Лора, могла обзывать его уродцем. Только такая дура, как Лора, могла вдруг растеряться и проглотить свой ядовитый, колющий язык, когда Франц так очаровательно улыбнулся ей, демонстрируя и клыки, и ямочки на щеках, чтобы придать своему голосу елейность:
– Всего лишь двадцать минут, моя фея.
– Нет!
– Уверен, ты сможешь выдержать нашу столь короткую разлуку.
– Я сказала – нет! Ты что, не слышал? Нам нельзя разделяться, Титания велела…
– Мы не разделяемся, я просто сбегаю и на кое-что взгляну. Одна нога здесь, другая там. Я скоро, честно!
– Не смей снова бросать меня одну на площади, придурок!
Она выбросила вперед руку, но черный бархатный плащ проскользнул сквозь пальцы. Ее крики Франц уже не услышал или же просто сделал вид, что не слышит, пробираясь через толпу туда, откуда они пришли. А толпа была плотной, непроницаемой, и Лора знала, что утонет в ней, если попробует за ним погнаться. Ее снова будет мотать по всей площади, как тогда, когда из-за Франца она впервые повстречалась с Ламмасом, или как на Призрачном базаре, где она упала дважды или даже трижды, разбив все локти, ладони и колени. В те разы она не плакала, но вдруг разрыдалась сейчас. Горячие слезы навернулись на глаза, может быть, от обиды, а может, от страха. Она тут же проглотила их и утерла блестящим рукавом, чтобы не потекла подводка. Очевидно, это и называют справедливостью: Лора заварила всю эту кашу одна – одна и будет ее расхлебывать.
Потому что спустя двадцать минут Франц не вернулся. И спустя сорок тоже. И даже спустя час.
– Твою мать! Твою мать!
Она ругалась, катаясь на коляске туда-сюда, и на смену отчаянию пришла злость. Небо темнело, всюду загорались факелы и болотные огни, а значит, наверняка близилось и жертвоприношение. Сумка-клатч болталась на плече, ее содержимое опять ее звало, когда Лора тщетно пыталась забыть о Франце и перестать на него надеяться. Но что, если он попал в ловушку? Ведьмин камень в ее ладони, однако, оставался черным, не горел, о беде не извещал. Значит, дело в чем‐то другом. Что, если он просто бросил их? Виновато ли в его исчезновении то проклятое черное письмо? Почему же она тогда не сунула в него свой нос и не прочла!
Безглазые улыбающиеся тыквы пялились своими пустыми прорезями на нервничающую Лору со всех сторон, будто злорадствовали. Пытаясь успокоиться, она принялась считать их. Одна, две, три… Их было столько же, сколько и соломенных кукол, сидящих на них верхом или раскачивающихся на их крючковатых хвостиках. Тыквы большие и пузатые, гладкие и пупырчатые, голубые и серые, белые и оранжевые. Наставленные друг на друга, нагроможденные в телегах с сеном и кабачками, разложенные под фонарями и в углах, на прилавках, столах, скамейках. Из одних тек холодный лазурный свет – те самые белоснежные свечи с голубым огнем, которые было запрещено тушить, – а из других свет тек зеленый, изумрудный, как трава, – болотные огни, души утопленников, попрятались в них, играя друг с другом в прятки. Впереди, у фонтана, с треском и восторженными визгами заполыхал высокий костер на пирамиде из вязовых поленьев. От него по площади прокатился такой жар, что даже у Лоры, держащейся от него поодаль, вмиг пересохли губы. Наплевав на то, что еще недавно на том же месте висели части человеческого тела, вокруг вытанцовывали юноши и девицы в деревянных масках, с завитыми рогами и хвостами кошачьими, скорпионьими, лисьими. Они водили хоровод, целовались, смеялись, пили по очереди из одной увесистой кожаной фляги, и Лора вдруг поняла: Ламмас делает это опять.
Он опять отравляет жителей. Только в этот раз отрава не в еде и напитках, а в самом воздухе. Точнее, в тех, кто выдыхает его вместе с заклятиями.
«Это ведьмы?» – сощурилась Лора, вглядываясь в толпу.
Лора бы и не заметила их среди ряженых, если бы они вдруг не стали бросаться друг за другом в пляс. Конечно, были и те, кто веселился на празднике с самого начала, – не то слишком глупые, не то безумцы какие, но теперь Лора не находила среди них ни одного грустного лица. И ни одного разумного. Зато были лица сосредоточенные и нахмуренные, шепчущие что‐то, причем и губы двигались синхронно. Все были женщинами и все в лиловых остроконечных шляпках, какие они носили на День города каждый год, выражая свою преданность ковену.
«Вот же двуличные стервы!»
Титания, поделившаяся своими сомнениями во время одного из чаепитий, оказалась права: у Ламмаса в городе куда больше друзей, чем недругов, и большинство из них на самом деле дружили с ним уже давно. Кто‐то из «друзей» ведь должен подмешивать другим яд, как это делала Лора.
Или накладывать на весь город не менее ядовитые чары.
Вот, каким День города был на самом деле: ожившие трупы – пастухи, сцена с Душицей на другой стороне и прилавки с этой – ограждения, а сама площадь – загон для послушного, усмиренного стада. Самое что ни на есть настоящее жертвоприношение.
И Ламмас уже начинал его.
– Твою мать! Твою мать!
Лора забормотала снова, отъехала от ведьм и толпы подальше, забилась в угол, боясь, что заклинания и на нее подействуют. Она хорошо помнила наказ Титы оттягивать ритуал, насколько это возможно, но не менее хорошо помнила и то, что именно Тита из них троих самая сильная. Нет, не так. Она единственная, кто этой силой вообще обладает по-настоящему. Что может противопоставить воплощению лета бывшая русалка, навлекшая на саму себя несчастье? А вампир, который порой без помощи не может даже встать с кровати, потому что в нем всего две капли крови? По одной на последние две извилины мозгов, очевидно. Голоса Лоры хватит максимум на то, чтобы одурачить, и то лишь одного, не многих. Как же ей привлечь внимание целой площади, разделенной Немой рекой, и этого вечно улыбающегося овцевода?! Залезть на сцену, что ли, со своей коляской и попросить у Душицы микрофон… Или изобразить в толпе сердечный приступ? Наехать колесами на ноги одной из ведьм?
«Думай, Лора, думай!».
И она придумала.
Франца ждать больше не имело смысла. Не стоило изначально полагаться на него. Он всегда думал лишь об одном себе. И она всегда думала лишь о себе. Так зачем кому‐то из них меняться?
Лора снова осмотрела площадь и подкатилась к ближайшей башенке из трех одинаково пузатых рыжих тыкв. На самой верхней, балансируя, сидела соломенная кукла. Лора подтянулась к ней немного, насколько ей позволяли это налитые свинцом ноги, и сдернула куклу за лоскут растрепанной юбки вниз. Сжала в пальцах, да так сильно, что посыпалась солома, и вгляделась в ее нарисованное краснощекое лицо, которое улыбалось ей глумливо.
Ифриты, джинны, вейлы, нимфы, болотницы, гримы, оборотни, вампиры, мертвецы и гули, сытые множеством самайнтауновских смертей, но все равно облизывающиеся. Душица, поющая на сцене дрожащим, впервые фальшивым от тревоги голосом, и муж Наташи, которого Лора случайно увидела слоняющимся в толпе, одинокого и потерянного. Сама Наташа. Сама Титания. Все они… Никто из них не заслуживал сегодня умирать.