Однако теперь для Лоры вопрос стоял иначе.
Как не умереть ей?
– Встреться со мной, Ламмас, – сказала Лора кукле, приблизив ее к лицу. – Как можно скорее. Прямо сейчас! Иначе… Иначе будет слишком поздно. Титания знает, как тебя убить.
Вязовый лес, как и всегда, был темным и диким. И она была точно как этот лес – тоже дикая, тоже с темнотой в глазах, тоже с непокорным неприрученным зверьем, скребущимся у нее под кожей. Молодые ветви гладили ее по спине, будто приветствовали, а заскорузлые, которые она отодвигала с нехоженой тропы рукой, хлестали так больно, словно наказывали за то, что им пришлось долго дожидаться.
Титания наконец‐то вернулась домой.
Одна, босая, разувшаяся на краю дороги, чтобы чувствовать ступнями стылую сырую землю и чтобы пальцы погружались в нее, рыхлую, а силы этой земли наполняли ее, она брела через вязовый лес. Сердце неистово колотилось в груди, да не как у хищника, а как у добычи. Тревожно было в этом лесу, страшно в собственном родном чертоге. Ибо в прошлый раз она была здесь со стражем, предводителем Дикой Охоты, и когда звук его шагов нарастал, все вокруг, наоборот, затихало. Титанию же лес встречал громко, практически выл, и гул стоял такой, будто природа устроила торжественный пир. Щурясь, внимательно глядя вниз на бурелом, чтобы не споткнуться, Титания видела, как режут и вспахивают землю лей-линии. Голубые, светящиеся, тонкие, как вены на человеческом теле, уходящие на многие мили вглубь леса. Лей-линий было так много, точнее – повсюду, и они соединяли между собою миры. В такие дни, как в Самайн, на них можно было играть, как на лире, – столь крепкие, столь тугие и яркие струны, напившиеся закатного света и полуночного молока. По неосторожности ничего не стоило о них порезаться – или порезать ими.
Там, где лей-линии натягивались слишком сильно, открывались двери, точно в перетянутой ткани образовывались прорехи. К одной из таких дверей Титания и шла.
Но сначала…
В вязовом лесу Самайнтауна она бывала всего четыре раза. В первый раз, когда сбежала из своей Страны и повстречала Джека, а затем ушла за ним, укутанная в его верхнюю одежду, и даже не оглянулась, боясь, что вслед ей смотрят голодные маленькие глазки. Второй раз – когда она откликнулась на зов темной половины года, лет пять спустя и, кажется, тоже накануне Самайна, спустя час после первого своего убийства в городе. В крови, изодранном наряде, как обычно, босиком, Титания бежала сюда, потому что побоялась гнева Джека и той вины, укол которой впервые ощутила. Лес звал ее, звало первобытное нутро, а стоило ей переступить его черту – начали звать дети. Титания тут же бросилась обратно, Джеку в руки, и рыдала на груди – так рыдала! – точно сама была дитем.
Между третьим разом и четвертым прошла всего неделя, но с каждым новым визитом ей становилось лишь страшнее.
Любой хруст под ногами воспринимался как угроза. Любой запах – как чужой, даже если пахло любимой сыростью, землицей с перегноем, которую она неосознанно растирала по рукам, когда пересаживала цветы из горшка в горшок. Через кромку леса Тита и вовсе пробиралась добрых полчаса – шаг вперед и шаг назад. Потом обратно. Она мялась и топталась, оглядывалась на пустынную в этот день дорогу, соединяющую строй вязовых деревьев со Старым кладбищем. Вороны кричали, будто тоже пытались отговорить ее, и в какой‐то момент Титания сдалась. Зашипела, развернулась и кинулась назад. Но опять остановилась. Джек…
«Сделай это ради Джека. Сделай это, потому что он твоя семья».
Ведь Джек бы так же поступил ради нее. Не было ничего, что он уже не делал. Он даже умер – нет, уснул! – ради того, чтобы они были в безопасности. Сорок лет Титания доставляла ему проблемы, подводила, разочаровывала – убивала, когда клялась не убивать, и только плакала под одеялом, пока он все чинил. Слабая, слабая. Когда она стала такой слабой? Такой никчемной, такой хрупкой. Это с ней сделала его забота. Хищный цветок перестает быть таковым, если оказывается в неволе, в теплом доме, где в нем разглядели розу и решили беречь его под стеклянным колпаком от всех бед. Титания с Джеком расцвела, но иначе.
Однако ей пора вернуть себе шипы.
Она тряхнула головой и ступила в чащу, а затем углубилась дальше в лес. Гладила молодые ветви, позволяла им гладить себя. Страх не отступал, но вдруг оказался вполне терпим и сносен. Не было в лесу никогда ее детей и двери, что открылась бы сама, не изъяви она подобное желание. Не было зова Волшебной страны, не было ничего опасного в том, чтобы гулять здесь, лазать по деревьям и карабкаться, сколько ей захочется. В лесу всегда были только лесные звери – и ее выдуманный страх. Прошлое никогда не преследовало Титу – она сама взяла его с собой, лелеяла, обняв свои кошмары. Оказалось достаточно разжать руки, чтобы отпустить их.
– Здесь.
Несмотря на то, сколь редко Титания бывала в вязовом лесу, она могла поклясться, что по памяти отыщет любое древо, даже завязав себе глаза. А древо, возле которого когда‐то пала, – и подавно. Лес будто все время держал ее за руку, вел к сокровищу, которое она однажды похоронила в его недрах. Должно быть, мечтал поскорее его вернуть, ведь такая сила как заноза – вредит, зудит и чешется. Титания закопала тогда, сорок лет назад, здесь одновременно и отраву, и лекарство.
Как отрава оно отпугивало живность – Титания прислушалась: и вправду никого. Даже птицы упорхнули, оставили ее наедине с предназначением и последними крупицами нежелания его принять. Как лекарство же, самой земле ее сокровище дарило благо: она узнала это место по пышным красным макам и по клочку высокой лоснящейся травы на выжженной осенью тропе. Но маки – только авангард; там, за ними, сокровище охраняла истинная стража – бдительные сонные цветы и колючий терн. За это время они до того окрепли, что от их пыльцы даже Титу почти склонило в сон. Она моргнула, отряхнулась, наклонилась вниз и зарылась рукой в траву, затем – в землю, разгребая ее длинными ногтями.
Раскидистый вяз над головой шелестел от ветра.
– Здесь, – повторила Тита шепотом.
Здесь она пала перед самим Самайном и склонила голову под его косой, приготовившись ее лишиться. Здесь она уронила свою корону из серебряного света, диадему, сплетенную первородным восьмилапым пауком. Уронила и оставила, надежно зарыла ее в утробу Самайнтауна, ибо не была она больше Королевой фей – отныне она была самой собой.
Но разве это не одно и то же?
Диадема вынырнула из земли будто бы сама, или же Самайнтаун выплюнул ее – прямо Тите в руки. Чистую, сияющую, будто все это время ее хранил бархатный ларец. Паутина, образовывающая обруч, на голове прежде ощущалась невесомой, но держать ее почему‐то было невероятно тяжело. Точно роса, в ней запутались капли хрусталя, и, как обреченные на гибель бабочки, дрожали в нитях хрупкие осколки.
Титания закрыла глаза и наклонила голову, собираясь короновать саму себя.
– Так и знал, что найду тебя здесь, красавица.
Диадема упала снова, второй раз за ее жизнь и за этот век. Правда, на сей раз Титания сама ее отбросила: отвернулась и смахнула назад в траву, дабы уберечь. Конечно, вряд ли она была нужна еще кому‐нибудь, кроме нее самой: то даже не реликвия, а регалия, всего лишь подтверждение власти, но не ее хранилище. Диадема была напоминанием о прошлом и ключом к его принятию. Она значила для Титы так же много, как мог бы однажды значить мужчина с рыжими кудрями, не стой он напротив рядом с тем, кто отобрал у Джека все. И улыбался.
– Добрый вечер, Королева, – помахал ей рукой Ламмас.
Титания вскочила и попятилась. Инстинкты, изогнувшие пухлый рот в зубастый серп, вскричали, чтоб она бежала, забыв про план и двери. Взгляд невольно заперебирал деревья, ища нору в их кроне, а мысли тем временем искали объяснение.
Значит, Ламмас не на площади? Прошло ведь не больше часа, как она пришла сюда! Он почуял в ней угрозу и велел Херну показать дорогу к месту, которое на свидании показала ему она? Или они ждали здесь с самого начала? Тита любой лес ощущает, как собственное тело, но в этот раз что‐то пошло не так. Ослабла, увлеклась, сглупила. Титания даже клематисовый запах не почувствовала, не услышала ни шороха. А Ламмас тем временем явно подготовился к их встрече – она поняла это, когда у нее вдруг закружилась голова и тело повело куда‐то в сторону. Где‐то рядом – может, под его пальто? – прятались ядовитые для фей рябина и железо.
Понимая, что других вариантов нет, – диадема не столь для нее важна, как время и покой, чтоб дверь нужную успеть открыть, – Титания развернулась и бросилась бежать, но оступилась уже на полушаге. Над ухом что‐то просвистело, всколыхнуло волосы и ворот платья – кажется, стрела. В руках Херна дребезжал, словно пел, прямой английский лук с блестящей тетивой, которую уже отпустили его пальцы. Выстрела было целых два, но быстрых, как один.
– Прошу тебя, не дергайся! Ты делаешь только хуже, – взмолился Херн, когда Титания заметалась и зашлась животным рыком, вдруг оказавшись пригвожденной к вязу за ее спиной.
Стрелы не пронзили плоть, но все равно держали крепко: воткнулись в дерево по бокам от головы и протянули под самым горлом железный шнур, так туго, что она едва могла сглотнуть, не то что просунуть под ним ладонь и хоть немножечко ослабить. Стрелы жалили ее при малейшей попытке их коснуться, жгли, будто раскаленной кочергой. Выструганные мастерской рукой, гибкие и с серым опереньем, как ее испуганные круглые глаза. Вот, кто яд для яда нес! Херн, мерзавец, разом использовал те две единственные вещи, что были ей не по зубам! У Титании дрогнули колени, пошла кругом голова. Она вцепилась ногтями в шнур, но тут же отпустила. Ожоги, оставленные им, лопались, и наружу рвался темно-желтый гной.
Лицо Херна выглядело мрачно, но Титанию было уже не провести. Тогда в лесу, на их свидании, он ей поддался, чтобы бдительность и подозрения усыпить, но теперь же предстал во всей своей красе. Ловкий, смертоносный, меткий… Лживый, подлый, лицемерный! Истинный охотник на зверье. Титания запечатляла чернилами потери на своих руках, а Херн – победы. Там, в историях на его предплечье, обнаженном коротким рукавом футболки, стрела вонзалась в сердце священного оленя. И Титания чувствовала себя как тот олень. Она все еще брыкалась, шипела, кусала воздух, когда Ламмас, обойдя Херна, подошел чуть ближе и, разглядывая ее все еще довольно‐таки издалека, задумчиво сказал: