– Хм, вот это зубы… Боюсь, как бы она мной не отужинала. На всякий случай подержи ее, будь добр.
– Зачем? – Херн выпрямился, плечи поднялись, желваки заходили на лице с щетиной длиннее и небрежнее, чем Титания видела когда‐либо раньше на его щеках. – Теперь у нее нет другого выбора, как слушать, а я смогу ее уговорить. Я ведь обещал. Она отдаст…
– Пальцы‐то? – насмешливо спросил Ламмас. – Сама себе отрежет? Как ты себе это представляешь?
– Что? Какие еще пальцы? – Успей Титания влюбиться в Херна чуть сильнее, то, возможно, даже поверила бы, что он правда испытывает ужас. Ее подергивающиеся уши уловили скрип его зубов, взгляд – как сузились и потемнели его глаза, малахитовые, подернутые морозной йольской пеленой.
– Ты ведь сам мне сказал, что ее пыльца способна «жизнь ткать из ничего». Что ты ни у кого такого дара не видел, и что, возможно, это именно то, чего нам не хватает, чтобы конструкция перестала распадаться.
– Именно! Я сказал «пыльца», а не пальцы!
– Но ведь фейская пыльца развеивается сразу, как осядет, поэтому и надежнее взять то, что может источать ее. То есть пальцы феи. Увы, в Благом дворе дела идут слишком ладно, чтобы там интересовались нашим миром, поэтому остается двор Неблагой. А в Самайнтауне, как ты знаешь, живет лишь один его представитель…
Титания притихла и невольно опустила глаза. Даже сейчас ее пыльца сыпалась, янтарная; стекала по кончикам пальцев вместе с пóтом и мерцала на маковых лепестках и черных бутонах сонных цветов. Из нее Титания плела гламор и ткала путь цветов, их душу. Это были не просто очередные феромоны, как те, которые сводили мужчин вокруг с ума, и не простая физиологическая жидкость, как слюна. Это было то же самое, что кровь – ее натура. Отрезать пальцы? Он серьезно? Но пыльцу они ведь источают не сами по себе! Разве можно снять с человека скальп и ждать, что его волосы будут продолжать расти? Разве можно снять со зверя шкуру и заставить ее скакать отдельно от него? Того, что останется на ее пальцах, если Тита их лишится, хватит не больше, чем на склянку.
Или этого ему достаточно? Или дело все же не в самой пыльце, а в связи с волшебством ее Страны? Оживляющим вопреки тому, как умертвляли ее жители и Тита; скрепляющим и дающим силу…
Не говоря ни слова, Херн резко шагнул вперед и сделал выпад. Титания даже вздрогнула от неожиданности. За его спиной, перетягивая плечо широким кожаным ремнем с кованными бляшками, вздымался колчан стрел. Одна из них вдруг оказалась у Херна во вскинутой руке, вытащенная быстро, одним движением. Наконечник, каменный и острый, почти чиркнул Ламмаса по подбородку, метя в шею, но замер в нескольких дюймах от нее. Титания тоже замерла. От вида крови, побежавшей у Херна изо рта вперемешку с фиолетовыми лепестками, у нее почему‐то заныло где‐то в подреберье.
– Слушайся меня, охотник, – спокойно сказал Ламмас. – Или, по крайней мере, не мешайся. Иначе не быть нашему обмену, будешь возглавлять Дикую Охоту до скончания веков. Этого ты хочешь?
Титания увидела, как у Херна дернулся кадык. Он сглотнул кровь и лепестки, закашлялся, и стрела упала. Внутри него во всей красе расцветало обещание – клятва верности, принесенная Ламмасу, не ей. Он еще несколько раз порывался устремиться к вязу, но каждый раз давился и, не в силах превозмочь ни боль, ни жажду наконец освободиться, отступал. Ламмас, неспешно двинувшись к Титании, будто провел между ними и всем остальным лесом невидимую черту.
– Вечно все самому приходится делать!
Он жаловался и ворчал, пока шагал, облаченный в черное: водолазка, брюки, плащ, одна темно-серая перчатка. Титания никогда прежде не видела его воочию, но точно представляла себе не так. Тело казалось слишком длинным, а лицо – слишком молодым. Непропорциональный, хромающий не то на одну ногу, не то на обе. Он напоминал Титании соломенную куклу, как та, что болталась на его кожаном ремне. Кудри светлые, льняные, а глаза черные-черные, почти зрачка не видно – и веснушки, веснушки! По всему курносому лицу, точно брызги ее пыльцы. Улыбался он и вправду жутко, так, будто хотел, чтобы у него порвался рот. Все зубы было видно – и щербинку между верхними в том числе. Но не казался Ламмас при этом ни милым, ни забавным, каким бы мог быть человек с такой мальчишеской, «сельской» внешностью. Вместо этого он казался абсолютно чокнутым. И благоговения пред ним, как пред силой лета, подобно силе осени, она не ощущала тоже. Но знакомое… Нечто знакомое в нем все же было.
Еще одна спица Колеса.
– Херн говорил, ты с цветами ладишь. Как тебе мои?
Ламмас спросил насмешливо, когда оказался к ней вплотную. Даже досуха испитая рябиновым древком, едва дышащая – железный шнур, казалось, стягивает тем крепче, чем отчаяннее она пытается его порвать, – Титания взбрыкнула и ударила Улыбающегося человека наотмашь. Ногти ее рассекли воздух, но не широкую улыбку – он вовремя сделал шаг назад. Затем опять приблизился, и Тита поняла – второй раз ударить она уже не сможет: там, где на ее коже цвели черно-белые цветы, как память о возлюбленных, теперь расцветали клематисы. Тугие зеленые стебли обхватили щиколотки и запястья, развели их в стороны, а затем принялись мерзко пробираться под одежду и расти, расти, расти, покрывая ее, как кокон из хитина. Титания знала, что говорить с ними бесполезно, тем более когда хозяин рядом: язык клематисов еще более дикий, чем она, древний и запутанный. Трава позеленела под ее ступнями – чтоб не удушиться, стоять приходилось буквально на носках, – и в воздухе повеяло солнечным теплом. Лето потянулось к Титании и схватило. Она прижалась – нет, вросла – в вязовое древо, и вот Королева фей опять склонилась перед духом пира. Покорила ее осень, а подчинило себе – лето.
– Не волнуйся, мне нужны только кончики. Пальцы целиком я тебе отрезать не буду, у меня их и так много. Зачем мне лишний хлам?
Маленький серебряный ножик, похожий на перочинный, который Ламмас снял с ремня под своим плащом, заскользил через ее плоть гладко и легко. Ламмас придавил одну ладонь Титании к коре и расправил ее пальцы, принявшись поочередно срезать подушечки каждого из них, как ломти хлеба. От последней фаланги до основания ногтя, вдавливая лезвие по центру, чтобы, углубив затем, снять не только кожу, но и немного мяса. Будто кожуру счищал с морковки, кусочек за кусочком.
Титания завизжала. Не от боли – хотя больно было очень-очень, а потому, что больше сделать ничего и не могла. Однажды она уже лишилась своих крыльев – жесткая кора скребла изогнутую спину как раз там, где на лопатках бледнели розовые шрамы, – а теперь лишалась чар. Титания – не просто Королева фей и Матерь. Она еще паук. Плетет букеты, плетет их голос, плетет жизнь для попросивших о том людей, потому что сплести ее для тех, кого сама убила, она уже не может. Но что будет за паук без паутины? Кем она станет, если не сможет ее вязать?
– Еще немного… Ох, сколько пыльцы течет! Большой пальчик у нас самый сочный, а?
Маленькие отрезки плоти, розовые и нежные, с узорами на них, похожими на спилы дерева, Ламмас бережно складывал в отдельные платочки и убирал себе в карман. Кровь капала на его серую перчатку, на корни древа, платье Титы и траву. Сначала она кричала, но затем крик ее превратился в стон через стиснутые зубы. Раненый зверь в ней перестал бороться и звать на помощь, когда понял, что помощь эта не придет: Херн стоял там же, где до этого, за невидимой чертой, и боролся с собственным предательством, царапая пальцами грудную клетку. Больше подобраться к вязу он не порывался, и Тита не могла его винить, даже если и хотела. Она знала, что это такое – нести свое проклятие, и как сладко сама возможность излечиться от него. Сорок лет назад она была такой же. Сорок лет назад она бы тоже присоединилась к Ламмасу, повстречайся он ей раньше, чем Самайн.
– Почти закончил!
К тому моменту как Ламмас, напевая, принялся резать последний палец, голова Титании уже безвольно висела, поддерживаемая железным шнуром. Боль вспыхивала и угасала, сжигала и пульсировала в руках, словно Тита держалась за голую жаровню. Трава под ней сначала желтая, сухая, а затем позеленевшая, теперь сверкала алым, точно кто‐то расстелил рубиновый покров. Сжав и выкрутив ее мизинец поудобнее, Ламмас повернул ножик острием вперед, чтоб не цепляться за длинный ноготь, и протолкнул лезвие немного вкось. Титания снова вскрикнула, умытая в слезах, и инстинктивно дернулась. Клематисы захихикали, шурша, а затем вдруг стали отпускать. Сквозь звон, что стоял в ее ушах после собственного крика, Титания услышала характерный треск, с каким крошатся ветви, и Ламмас вдруг отступил назад.
– Все! – объявил он гордо, удерживая перед собой еще один маленький срезанный клочок. Обтерев лезвие ножа плоской стороной о листья, он спрятал его обратно за ремень.
Окровавленные руки Титании, с пальцев которых вязким сиропом тянулась кровь, безвольно опустились. Клематисы освободили сначала их, а затем ноги. Если бы не Херн, успевший подскочить и выдернуть одну стрелу из вяза, железный шнур ее бы точно задушил: Титания окончательно обмякла, навалившись на него.
– Тита, Тита!
– Проследи, чтобы она мне больше не мешалась, – велел Ламмас напоследок. – Ни в коем случае ее не отпускай, иначе наш договор будет расторгнут.
Сознание Титании, потускнев, испуганно спряталось в тайниках изувеченного тела. Руки Херна подхватили ее за секунду до того, как подхватил бы лес. Так ночь для Титании наступила раньше, чем для Самайнтауна, и она ушла в нее.
Для Лоры же битый час ничего не происходило, и это было одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что жители Самайнтауна еще не лежали на жутких каменных алтарях, разделанные по частям, а продолжали веселиться, пить имбирный эль, плясать и мериться костюмами. А плохо, потому что Лора не могла понять, почему Ламмас не торопится: и к жертвоприношению не приступает, и на ее зов не откликается. Даже на площадь не приходит! Лора все‐таки вконец осмелела от отчаяния и объехала по периметру ее всю, стараясь не смотреть ведьмам в глаза и напевая под нос односложную мелодию, завораживая себя саму, чтобы ее не заворожил никто другой. Сжимая в одной руке черный камень на случай, если сквозь ее паль